Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Нынче в ход повествования нашего мемуариста вплетётся новая нить - доселе ещё не бывавшая средь красок неспешно вышиваемого им изделия. а отчетливо-пронзительная нота, сопровождающая появление свежего персонажа, вполне созвучна своей эпохе - с её несколько утрированным романтизмом, "бедной Лизой" и вполне осознанным желанием тогдашнего читателя, запасшись предусмотрительно свежим фуляром, сопереживать чему-либо вообще. Что ж - так и будет...
Предыдущие главы "ДНЕВНИКОВЪ ЖАКОБА" можно прочитать, воспользовавшись нарочно для того созданным КАТАЛОГОМ АВТОРСКОЙ ПРОЗЫ "РУССКАГО РЕЗОНЕРА"
... Как-то на излёте некоторого лета в дверь к фон Лампе позвонилась бедно одетая девица лет двадцати с небольшим. Бориса, по обыкновению, в доме не было, Маврикий же, решив, что барин снова дал объявление в газету, сурово начал свой допрос: что-де умеет, да где раньше служила… Девица смутилась, и, раскрасневшись, с трудом подбирая несмелые слова, стала объяснять строгому дядечке – именно так она и поименовала Маврикия, что пришла вовсе не по найму, а потому как Борису Николаевичу приходится родною сестрой, только его вовсе не помнит, а он, верно, считает, что ее уж и на свете более нет. Озадаченный Маврикий, не зная, как вести себя дальше, девицу внутрь запустил, но не в барскую, а на кухню, напоил чаем с бубликами, и даже, осмелев и всё более показывая свои неограниченные возможности, налил себе и гостье водки. Девица поначалу отказывалась, а затем, сморщившись, выпила залпом, долго после откашливаясь. Время было дневное, барин всяко домой возвращался никак не ранее часов десяти вечера, а потому, сомлев, Маврикий подпер голову кулаком и, приготовившись слушать, потребовал с гостьи ее историю: виданное ли дело, чтобы эдак неожиданно, ни с того, ни с сего у человека вдруг сестры появлялись?! Подумав немного, словно прикидывая, стоит ли доверяться этому незнакомому человеку, та, назвавшись Варварой, вздохнула, и, округляя в наиболее трагических моментах и без того большие глаза, начала свою горемычную повесть.
После того, как захворавший белой горячкою Николай Семенович фон Лампе, пробегав несколько дней от некоего хитроумного, преследовавшего его по всему гарнизону и даже в домашних стенах не оставлявшего его в покое беса, полоснул себя бритвой по давно не бритому горлу, Варенька осталась совершенно одна, пока сослуживец покойного секунд-майор Пугалин – человек, видимо, жалостливый – не взял ее к себе. Жилось девочке у него неплохо, правда, недолго: жена Пугалина терпеть не могла детей, считая, что они все дурно воспитаны, что только даром хлеб едят и что все детские жалобы или просьбы – суть одни только капризы. Если же учесть, что жили они на одно только скудное офицерское жалованье, то становится понятным, почему секунд-майор однажды все-таки уступил брюзжаниям супруги и, списавшись с дальней родственницей, с денщиком отправил Вареньку за двести верст в уездный городишко, славный лишь одним – огульным пьянством местных жителей. Родственница эта – звалась она Пелагеей Андреевной – была вдовая бездетная старушка лет шестидесяти, живущая на проценты с небольшого капитальца, оставленного ей покойным мужем, да сдачей внаем пустующих флигелька и пристройки в пустынном своем деревянном доме. Девочке она поначалу даже обрадовалась, но затем, видно, за долгие годы одиночества привыкнув к своеобразному житью-бытью, начала ею понемногу тяготиться. Варя же наоборот – запуганная то страшной кончиною родителя, то истерическими воплями г-жи Пугалиной, то полной неопределенностию собственной судьбы – только начала расцветать, в полной мере проявляя свой изначально неспокойный и шаловливый норов. Она слишком шумела, била посуду, ни в чем не слушалась, ничему не хотела учиться, капризничала в церкви и, вообще, была недостаточно богобоязненна – так, по крайней мере, считала Пелагея Андреевна. А и посудите: как же восьмилетняя девочка может не шуметь, не бегать? Ну, разбила как-то раз чашку, а после – вазочку, так это же – не по злому умыслу, нечаянно, от врожденной неловкости! И какого же детского терпения хватит отстоять перед иконою на коленях целый час, как это делала Пелагея Андреевна? А в церкви, на заутрене – мыслимое ли дело? Одним словом, вышел у них полный разлад, пока случайно не открылся необычайный талант Вареньки, позволивший Пелагее Андреевне взглянуть на воспитанницу совершенно иными глазами: услышав, как она что-то вполголоса напевает за уборкою своей комнаты – а убиралась девочка только сама, попечительница вдруг вошла внутрь и попросила Вареньку спеть что-нибудь еще. Голос девочки совершенно поражал своею чистотой и какой-то необычайной прозрачностью: слушая его, хотелось плакать да поражаться ангельскому дару, явно внушенному неказистой этой девочке свыше. Прослезившись, Пелагея Андреевна прониклась вдруг к воспитаннице симпатией, подарила ей целый пятак и побежала к о. Георгию – поделиться божественным открытием. Приподнеся тому свою находку как провидение господне – мол, была девочка скверная, никчемная, да Создатель сжалился над нею, и вдохнул в уста ее глас ангельский, чтобы людей радовать да вразумлять, она на следующий день привела Вареньку в церковь, с этого дня судьба ее круто повернулась вспять. Закутанная в плат до самых бровей, так что невозможно было определить ее возраст – то ли девочка, то ли старушка, Варенька старательно выводила на клиросе божественные песнопения, голос ее, звеня серебром, выбивался из общего хора, покрывая собой голоса остальных, народ крестился, плакал и умилялся… Варенька неожиданно приобрела в городке, даже и во всем уезде, известность, в приход Николая Святителя богомольцы повалили отовсюду, на нее указывали пальцами, и даже суровые купчины, утирая скупые слезы с морщинистых век, растроганно бурчали: «Благость-то какая… будто в раю побывал!» Пелагея Андреевна отныне прощала воспитаннице и ее неуклюжесть, и шалости, кормила от души и баловала всяческими безделицами – пряниками, свистульками, а как-то на Пасху подарила даже недорогие узорные бусики из разноцветных стеклышек и камушков. Варенька, сроду не видевшая подобного баловства, смеялась и прыгала от радости, все вертелась перед маленьким зеркалом, не в силах наглядеться на такую красотищу… Особенным расположением Варенька пользовалась у о. Георгия – с ее появлением в церковном хоре дела у прихода явно пошли на лад, число паствы постоянно росло, множились цифры пожертвований, а расчувствовавшийся купец Мордасов как-то раз на ремонт облупившегося купола отстегнул аж пятьсот целковых! Главное, что Вареньке и самой нравилось петь – во время пения она как бы уносилась куда-то в заоблачные выси, туда, где не было ни тягостных для нее воспоминаний о сумасшествии папеньки, о злобной секунд-майорше Пугалиной… перед ней как бы наплывали картины райских кущ, ангельских, чуть полуразмытых, ликов с парусами белых крыльев за ними, и, главное, позабытое уже ласковое, любящее лицо маменьки. Маменька улыбалась, слушая любимую свою дочурку, и будто говорила: «Так, Варенька, так… Умничка ты моя!»
Продолжалась такая волшебная жизнь без малого пять лет, пока однажды не случилась беда: простыв на Святки, Варенька долго проболела, недели две металась в жару, повторяя беспамятно имена людей, с которыми встречалась за недолгий свой век, а к утру затихла вовсе, ослабев. Позвали о. Георгия – исповедать страдалицу, но та так в себя и не пришла, думали – отходит. Однако, Господь, видно, не допустил такой несправедливости, рассудив, что довольно уж она послужила во славу его – пусть побудет пока средь людей, а к ангелам – это всегда успеется! Очнувшись после трехдневного сна, Варенька попросила чего-нибудь горяченького, попила как птичка – пару глоточков, и, улыбнувшись, видя перед собою умильное лицо Пелагеи Андреевны, молвила чуть слышно: «Хорошо, тетушка…» Коварная хворь, едва не погубившая Варенькину жизнь, сгинув, унесла с собою самое главное ее сокровище – голос! Петь она больше не смогла – голос стал уж не тот, не чистый: так, верно, звенел бы бесценный когда-то серебряный колокольчик, пролежавший пару веков в земле, покрытый патиною времени и чуть надтреснутый… Поняв, что на этом карьера воспитанницы закончилась, Пелагея Андреевна раздосадовалась ужасно – она так гордилась своим открытием, ей так нравилось то уважение, с которым к ней относились и о. Георгий, и все именитые люди города! Понимая, что Варенька, по сути, ни чем перед нею не виновата, она, тем не менее, как ни старалась, но все же не могла скрыть свою досаду, и потихоньку, день ото дня, ей все тяжелее становилось свое чувство вынашивать в себе. Ей все казалось, что кто-то отнял у нее ребенка, которого она сама родила и выпестовала, вложив в него все, что знала и чувствовала, отнял всю жизнь её и самый смысл существования… Начав как-то раз с каких-то сущих пустяков, Пелагея Андреевна однажды так сорвалась, что, не удержавшись, надавала Вареньке пощечин, а после, испугавшись сама, расплакалась, видя удивленное, невинное лицо ее. «За что, тетушка?» - тихо спросила она, укоризненно глядя на обидчицу. «Господи, прости ты меня, душенька…» - с плачем кинулась на нее та, и сама не понимая, как все этак обернулось, чтобы она смогла сироту горемычную обидеть. Кончилось на тот раз все благополучно: обе поревели по-бабьи – над одинокими судьбами своими вместе, а дальше – каждая о своем, одна – над неумолимо надвигающимся закатом жизни, другая – над ее беспросветностью. Одним случаем, однако, дело не ограничилось, ибо ограничиться не могло – слишком уж яркий луч света ушел из жизни обеих, блеснул, озолотил на короткое время безрадостность их бытия, да и сгинул, оставив все как было. С месяц крепилась Пелагея Андреевна, стараясь не раздражаться по пустякам, не обращать внимания на ставшую для нее неинтересной девушку, пока не сорвалась вторично – и снова из-за какой-то глупости, из ничего, так, на ровном месте – разливая чай, Варя имела неосторожность пролить его мимо чашки прямиком на скатерть. Невинный этот случай, однако, возымел самые удручающие последствия. Напрягшись, Пелагея Андреевна вся побагровела, видя, как на белоснежной материи расползается рыжее пятно, затем дрожащим от переполняющего ее яда голосом заметила что-то о неуклюжести воспитанницы и об ее нерачительном отношении к добру (причем, под «добром» понималось неизвестно что: либо категория материальная, либо отношение тетушки к сиротке). Привыкшая к таким перепадам в настроении своего опекуна, Варенька лишь ссутулилась и, не допив чаю, шмыгнула к себе в комнату, однако на сей раз этот поступок еще более раззадорил Пелагею Андреевну. Швырнув ложечкой о стену, она кинулась за воспитанницей и, распахнув дверь, стала кричать ей что-то: здесь нанизалось одно на другое – и то, что она не позволит так к себе относиться, и то, что Варя все делает нарочно, чтобы позлить ее, и что-де она не заслужила подобного после стольких лет и средств, отданных на воспитание негодной девчонки… Высказано было столько обидного и унизительного, что хватило бы на пятерых, одной же Вареньке достаточно было и нескольких фраз. Загоревшись факелом, она в ужасе схватила первое, что попалось под руки – легкую накидку – и опрометью кинулась из дома, не зная еще, куда и зачем. На дворе стоял сентябрь – хоть и не самое холодное время в тамошних широтах, да к вечеру озябла бедная девушка весьма изрядно. Проскитавшись до вечера по улицам городка, коих и было-то, кажется, то ли три, то ли четыре, она пришла к единственному человеку, на помощь и защиту которого могла рассчитывать – к о. Георгию. Выслушав заплаканную Вареньку, тот успокоил ее как мог, пообещав поговорить с Пелагеей Андреевной, привел ее к себе домой и еще с порога басом закричал попадье: «Аксинья Мироновна, принимай пополненье!» На его бас выбежали: сама попадья, миловидная, полная женщина лет сорока, и четверо детей его, мал мала меньше – Егор, Алешка, Роман и совсем уж крошечная Наталья, только молчаливо лупавшая глазенками и с любопытством взиравшая на гостью. Прием был таким радушным, а домочадцы священника, не исключая и его самого – столь милыми и приветливыми, что отогревшаяся и накормленная досыта Варенька уснула в этот вечер совсем как среди родных. Была выделена ей заботливою попадьей отдельная комната с кроватью, застеленной пуховыми перинами, да одеялами, да подушками, столь теплыми и располагающими к покою, что Варенька, как это свойственно в юном возрасте, быстро позабыла про давешние невзгоды, сквозь подступающую дремоту прислушиваясь к веселой возне детишек, скрипу половиц под тяжелыми шагами многопудового о. Георгия и звону убираемой со стола посуды.
Проснувшись, она была снова накормлена Аксиньей Мироновной оладьями со сметаною и, не зная, чем дальше заняться до возвращения со службы отца семейства, от нечего делать, стала учить грамоте старшего Егорку. Тут же на лавку взобрались остальные, облепив Вареньку со всех сторон, да стали расспрашивать ее наперебой, так что гвалт поднялся невообразимый. Аксинья Мироновна, по обыкновению что-то стряпая, лишь посмеивалась, ласково поглядывая на гостью. Не бывав свидетелем этой картины, но много слышав о подобных ситуациях, могу засвидетельствовать – слава Богу, часто еще на Руси можно встретить семьи, и с небольшим, в общем-то, достатком, как родных принимающие совсем для них посторонних людей. В таких семьях, как правило, много детей, и главное богатство в них – не деньги и не угодья, а – счастье, царящее средь членов их, да доброта, которой, кажется, нет границ или окончания! Повезло попасть к таким людям и Вареньке: после стольких лет злоключений и испытаний, всего лишь за день она настолько оттаяла душой, что уж со страхом ждала возвращения о. Георгия – боялась, что он придет с Пелагеей Андреевной и скажет ей собираться назад. Добрый священник и правда заходил в тот день к Пелагее Андреевне и, поговорив с ней, убедился в правоте Вари – нисколько не раскаявшись в своем поступке и, кажется, еще более утвердившись во мнении своем, она начала перечислять проступки воспитанницы, приведшие к такому печальному исходу. «Я ли не пеклась об ней, когда мне ее босоногой крохой с синим носом солдат привез?» - кричала Пелагея Андреевна укоризненно слушающему ее о. Георгию. – «Я ли не сделала для нее все, чтобы ни в чем она не различалась между девушками самых приличных семейств? Уж и образование, какое могла, ей дала, и обула-одела за крохи свои вдовьи, себе часто во многом отказывая? И что получила в ответ? Непослушание? Упреки? Шалости? Своеволие?» «Да, полноте, Пелагея Андреевна…» - попытался увещевать расходившуюся прихожанку священник. – «Сколь знаю сию особу – никогда за ней и малой толики подобного не замечал! Да, может, ты с нее чересчур многого требуешь? Сиротка ведь… Человек – не собака, на улицу не выгонишь, грех ведь это!» «И пусть грех!» - непреклонно отвечала та. – «Я столь давно на свете безгрешно проживаю, что сейчас и согрешить могу! В спокойствии душевном помереть желаю, чтоб думать только о благостях небесных, а не о ней, окаянной! А, коли ты, батюшка, считаешь, что грех это – сама приду и замолю!» Так ничем и закончился этот разговор. Озадаченный священник, вздыхая, вернулся домой, не зная еще, что и сказать, но, увидя настороженный взгляд Вареньки и добрый, смеющийся, супруги своей, только крякнул, и, выпив наливочки, махнул рукой – мол, так тому и быть, где четверо, там и пятой место найдется…
Неожиданно обретя новую семью, Варенька была поистине счастлива: никто более не попрекал ее за пустяки, никто не называл «неловкой», и день ее ни в коей мере не зависел от того, с какой ноги нынче встали о. Георгий или Аксинья Мироновна. Перенеся невостребованное ранее тепло души своей на детишек, Варенька с таким усердием кинулась помогать доброй попадье, что та вскоре взмолилась, чтобы хоть что-то по дому ей оставили. Сама будучи дочерью священника небогатого захолустного прихода, она никогда не ведала достатка и всегда все делала своими руками, отдыхая лишь иногда, и то - вздрагивая от неожиданно приходящих в голову мыслей: а не сбежало ли тесто? а не забыла ли она постирать пеленки? отчего так долго не режутся зубки у Алешки? и тому подобное… Ребятишки тоже не остались в долгу, платя за Варину любовь вдвое против её. Слушая рассказ девушки, я, признаться, даже затосковал: хоть детей и побаиваюсь, особенно, после Кашиных, но так мне вдруг захотелось хоть на несколько дней оказаться в таком доме! После нескольких десятилетий раздоров, склок и просто всяческих низостей, кои не прекращались в квартире Бориса, увидеть счастливые лица, слышать простые, не надуманные, идущие прямо от сердца, слова и радостный треск сухих поленьев в печке – о, как бы мне хотелось этого!...
Не знаю – отчего так устроена жизнь, что все хорошее не длится вечно? Отчего бы приятному семейству этому не жить до скончания века – на зависть и в назидание многим иным, не умеющим самим устроить собственное счастье, ни другим дать его испытать? Может быть, Господь дает таким образом понять, чтобы мы умели ценить те крупицы блага, посылаемые им в награду за годы лишений и испытаний? Возможно, это - так, иначе благо может перестать быть благом, превратясь в обыденщину и рутину…
Случилось это на Покров. Искра ли из печки выскочила, либо кто-то из детей свечу нечаянно обронил, да только глубокой ночью дом о. Георгия заполыхал так, что за какие-то несколько минут превратился в пылающий факел. Варя, проснувшись от едкого дыма, распахнула окно, чтобы отдышаться, и закричала в темноту, прося о помощи, а сзади уж подбирались к ней языки пламени. Кинувшись было к двери, чтобы подбежать хотя бы к детишкам, девушка сразу отпрянула – пробраться сквозь сплошную огненную стену было уже невозможно. Из глубины комнат несся детский плач и отчаянные крики Аксиньи Мироновны, видно, пытавшейся как-то помочь ребятам. Выскочив в окно – как была, в одной ночной рубашке – Варенька босиком по снегу подбежала ко входной двери, надеясь вызволить кого-нибудь из огненного плена, но, увы, пламя полыхало уже и на крыльце… Из соседних домов стягивались понемногу люди, кто-то, наиболее сообразительный, уже, поторапливаясь, нес с собою ведра с водой, но было уже слишком поздно. Один, самый отчаянный, облился из ведра прямо на тулуп и кинулся было внутрь, но тотчас же выскочил назад - весь в огненных языках. Через какое-то время, мерзко взвизгнув, обрушилась крыша, хороня под собою все семейство священника, наступила тишина и только пронзительный детский крик, раздавшийся за секунду до этого, долго еще звучал в ушах свидетелей этой трагедии…
Никогда не проявляется более сострадание и милосердие русской души, как после подобных событий, никому так не сочувствует русский человек, как погорельцу или юродивому. На раздетую Вареньку, не чувствующую ни мороза, ни боли от ожогов, кто-то заботливо накинул зипун, кто-то едва не силком заставил надеть валенки, кто-то, обняв ее за плечи, плакал вместе с ней, причитая и крестясь. Даже злобная и неприветливая до того старушка, жившая по соседству в ветхом полуразвалившемся домике, коротая остаток долгого своего века с облезлой козой и хриплым старым петухом, утирая слезы, набросила на Вареньку пуховый платок – больше у нее все равно ничего не было…
Переночевав в доме пожилого отставного прапорщика Ивана Порфирьевича, ради такого случая перебравшегося в комнату своего сына-инвалида, Варя, так и не сомкнувшая больше глаз, наутро поднялась первой, поблагодарила доброго хозяина за приют и, закутавшись в зипун, пошла туда, куда идти хотела менее всего – к Пелагее Андреевне, больше ей идти было просто некуда. Та уже, конечно, знала о случившемся, встретила бывшую воспитанницу как родную, хотя и с некоторой отстраненностью – дескать, знаю, девушка, беда у тебя, хорошо, что жива осталась, однако, что ж тебе от меня-то надобно? Чутьем угадав, что к прежнему возврата больше быть не может, Варя, крепясь как могла, попросила отдать ей хоть что-нибудь из старых ее вещей и, по возможности, немного денег – на первое время. Пелагея Андреевна поначалу даже возмутилась – как так? да куда же ты пойдешь? да никуда не отпущу, и не думай… - а затем, видно, утомившись играть для одного зрителя, да и то – не самого благодарного, чуть укоризненно согласилась, распахнув шкаф с Вариными вещами. «Видишь, все на месте, ничего не трогала!» - с упреком даже молвила она. Выдав на дорогу целых пять рублей, она вдруг всхлипнула и, словно устыдившись чего-то, решительно выпроводила Варю за порог.
Именно таким образом и оказалась Варвара фон Лампе в Санкт-Петербурге в поисках своего брата, о котором имела самое смутное представление, зная только, что когда-то забрал его к себе дядя, которого она даже имени не помнила. Первый же будочник указал ей на давно уже проданный дом Филиппа Семеновича, тамошний дворецкий любезно назвал Вареньке адрес его дочери Ксении Филипповны. Той как на грех дома не оказалось, но прислуга подсказала скромной и приветливой девушке – где можно найти Бориса. Так она и очутилась в его квартире, отогревшись и уже пятый час кряду повествуя Маврикию невеселую свою историю...
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Всё сколь-нибудь занимательное на канале можно сыскать в иллюстрированном каталоге "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу