В 1989 году меня с ещё одним офицером прислали на стажировку в особый отдел по первой ударной армии в гор. Чернигов Украинской ССР.
Я учился на последнем курсе ВКВК – высших курсов военной контрразведки (это военная академия, но в КГБ), и нас перед госэкзаменами отправляли на войсковую, по аналогии с военным училищем, стажировку.
Естественно, несмотря на имевшиеся у нас допуски к сведениям, составляющим гостайну, ни о каком участии в оперативной работе и речи не могло идти. Поэтому мы с моим товарищем больше занимались рутинной работой по изучению справок по оперативной обстановке, по всевозможным движениям в окружении оперативно обслуживаемых объектов, знакомились в общих чертах с работой особых отделов, что называется, на земле.
Сидели мы в кабинетах, которые вы можете видеть на фото вверху.
Первый этаж справа от входа в здание – именно там располагался особый отдел по первой ударной армии Киевского военного округа. Правда, сегодня это здание выглядит несколько иначе - в него прилетела наша ракета. Ну, за что, как говорится, боролись…
Входишь в здание тогда Управления КГБ Украины по Черниговской области, сразу поворачиваешь направо, семь ступенек вверх – и ты в особом отделе.
Помню, у секретчика в кабинете стоял оставшийся после немецкой оккупации сейф. Это было монструозное сооружение весом никак не меньше полутонны, с меня высотой. Характерной его особенностью были толщина стенок – сантиметров в 15-17, а также очень своеобразная подгонка поверхностей проёма и собственно дверцы: при закрывании из него с шелестом выходил воздух, а при открывании нужно было сначала с большими усилиями оторвать присосавшуюся дверцу от проёма, и только потом, наваливаясь на неё всем телом, открыть сейф. Уникальная вещь. Обычно у секретчиков ночные кошмары связаны с утратой или уничтожением секретных документов. Наш секретчик, наверное, больше боялся потерять ключ от этого произведения сумрачного немецкого гения, ибо был он в одном экземпляре, а как вскрыть сейф в случае надобности, никто не представлял. Поэтому в нём старались ничего особо важного и не хранить.
Однажды перед обеденным перерывом к нам зашёл полковник, уже в возрасте, лет шестидесяти пяти. Представился бывшим начальником этого особого отдела (полковник Дубинский, если мне не изменяет память), пришёл посмотреть на новое поколение чекистов, узнать, чем дышит молодёжь.
А время было уже лихое. Союз начинал потрескивать, весной уже произошли трагические события в Тбилиси (ночь «сапёрных лопаток», помните?), закипало подогреваемое национальными элитами варево в других точках нашей страны (некоторые из них скоро станут называть «горячими»).
Полковник предложил попить чаю, поговорить о жизни. Расспрашивал нас, много рассказывал о себе. Он начинал свою службу в 1952 году, ещё при Сталине и Берии, закончил за несколько лет до описываемого времени. Теперь он возглавлял областную комиссию по реабилитации жертв репрессий. Рассказывал о том, как всё было организовано в то время, при этом несколько раз подчеркнул, какое большое значение придавалось строгому соблюдению законности, согласованию всех мероприятий с органами надзора. Для нас, людей с уже подотравленным восприятием того времени, слышать это было немного удивительным (везде открыто писалось о бесчисленных зверствах сталинского режима, о злокозненном вожде, снимались и показывались соответствующие фильмы).
Наверное, почувствовав какое-то недоверие с нашей стороны (с его-то опытом!), полковник вдруг предложил нам встречу завтра здесь же в то же самое время. Мы, естественно, согласились, тем более заняться нам было особо нечем.
То, что я увидел на следующий день, то, что я держал в своих руках, потрясло меня. Дубинский принёс два дела, вернее, два тома. Две аккуратно подшитые суровыми нитками папки коричневого картона. Правильно, идеально ровно, с каким-то даже форсом подшивать материалы мы уже научились, потому смогли по достоинству оценить работу. Одна из этих папок – дело на председателя колхоза села Гремяч Новгород-Северского района Черниговской области.
Существо дела: 1937 год, в селе Гремяч раскрыта резидентура польской разведки в составе главного шпиона – председателя колхоза (фамилию я, к сожалению, не помню), а также его сообщников – заведующего фермой, агронома и счетовода. Из протокола первого же допроса (а их, допросов, всего два или три, и само дело тощенькое) становится понятной причина интереса органов к этому человеку – откуда-то стало известно о том, что его родной брат ушёл с белополяками в Польшу в 1920-м году.
Правда, во время допроса председатель даёт показания, что они встречались перед его уходом и брат под большим секретом сообщил ему, что он на самом деле разведчик и направляется в Польшу по заданию ВЧК. Поэтому он просит проверить данный факт и освободить его. На следующей странице – копия запроса в Черкассы (оба родились в этом городе, а запросы обычно направляются по месту рождения), дальше – ответ черкасских чекистов примерно следующего содержания: «Действительно, такой-то является нашим разведчиком, находится на выполнении задания государственной важности за рубежом, предлагается его брата освободить и все дальнейшие действия согласовывать с нами».
Переворачиваем ещё одну страничку и вздрагиваем: вот она, выписка из протокола заседания тройки НКВД: «Расстрелять». Нет ни объяснений, ни мотивов, ни хоть какой-то реакции следствия на ответ на свой же запрос. НЕТ НИЧЕГО!
После этого начинается такое, что в пору кино снимать. И если бы я не держал дело в руках, не читал его своими глазами, не поверил бы ни за что.
Как сейчас вижу перед собой эту оторванную поперёк листа четвертушку бумаги с короткой написанной фигурным, с претензией, почерком фразой: «Я, сержант госбезопасности Филимонов, 12 декабря в 20 часов во дворе здания госбезопасности привёл приговор в отношении такого-то в исполнение». Дата, подпись. Точка.
А дальше произошло вот что. Стрелял Филимонов в затылок, людей при этом ставили друг за другом – для экономии патронов. Такой способ расстрелов был, говорят, ещё в Сибири колчаковцами изобретён. Председатель стоял вторым, и пуля, пойдя через шею первого, слегка изменив при этом направление, разворотила ему затылок, оглушила, но не убила. Потеряв сознание, он пришёл в себя только когда уже на месте захоронения в урочище Репки (километров 30 от Чернигова), открыли борта кузова и тела посыпались на землю. Он лежал в самом низу этой кучи тел с краю и поэтому упал в числе первых, отполз под машину и зацепился за раму или кузов грузовика. В темноте исчезновение одного расстрелянного не заметили. Дальше он каким-то образом (и я не представляю, каким) вернулся в город, прицепившись к грузовику снизу. Не спрашивайте меня, как полуголый и полумёртвый человек мог это сделать. Смог. Напомню, это было в декабре. А погоды тогда были суровее, не чета нынешним.
Когда машина уже ночью въехала в маленький огороженный глухой стеной дворик, устроенный по типу шлюза (внешние ворота открываются, машина заезжает, ворота закрываются; только после этого открываются внутренние ворота, и машину запускают во двор управления), произошла заминка, внешние ворота закрылись не сразу, и он сумел сбежать. Полураздетый, с развороченной головой, истекающий кровью. Морозной декабрьской ночью.
Его поймали меньше чем через год в Донецке, случайно, во время облавы на «нетрудовые элементы». Понятно, почему я описываю то, как он выжил – это из протокола нового допроса. И снова всё точно так же: допрос, брат - «белогвардеец», запрос в Черкассы, снова ответ оттуда с требованием отпустить и не мешать работать брату. И вновь решение тройки: «Расстрелять». И в этот раз уже всё было сделано как надо. Вот такая судьба. Мы сидели, потрясённые. Как же так, за что? Почему с ним так?
Ответ на это вопрос был во второй папке. Это был том входящей и исходящей корреспонденции УНКВД по Черниговской области. Я, естественно, не вспомню дословно эти запросы и ответы на них, постараюсь передать смысл. УНКВД по Черниговской области сообщает в Центр, что врагов партии и народа в области оказалось так много, что запрашивается кратное увеличение доведённых сверху плановых лимитов по категориям приговоров. Без этого ну никак нельзя. Центр отвечает категорическим отказом, но Черниговское УНКВД не унимается, а просит снова и снова, в конце концов добивается некоторого увеличения квот.
Это квоты на расстрелы, на лагеря, на высылку. Квоты, то есть планы, понимаете? Они планировали одно количество, а осмотревшись, ужаснулись: «Враги ж кругом!».
То, что сказал нам старый полковник, я запомнил на всю жизнь: «Я пришёл к вам вчера специально, я хочу, чтобы вы увидели это. Пройдут годы, и здесь (он имел в виду прежде всего на Украине, но по сути - на местах) будут говорить всякую чушь, будут обвинять кого угодно, Москву, Киев, Харьков, но только не себя, хотя местные являются точно такими же соучастниками этих преступлений, как и все остальные. Ради должностей, ради орденов и званий пойдут на всё. И знайте, запомните главное: люди, к сожалению, не меняются. Вы думаете, сегодня на такое не способны (дело было, напомню, в 1989 году)? Поверьте, я повидал многое. Дай им волю, и всё будет точно так же.
Но я хочу, чтобы вы не были такими. Я хочу, чтобы вы поняли, почувствовали, как это было. Именно для этого я нашёл и принёс это дело. Я знаю, что если подержите в руках эти бумаги, если вы увидите эти судьбы, вы никогда не сможете пойти на такое. И вы не должны позволить пойти на такое другим».
Вот такая история. А я принял её вдвойне близко к сердцу, потому что, будучи ещё армейским лейтенантом, пару раз бывал в командировке в Новгород-Северском (из которого князь Игорь отправился в свой неудачный поход на половцев, помните «Слово о полку Игореве»?). Есть, кстати, в учёной среде мнение, что Ярославна плакала на крепостной стене не в Путивле, как в тексте летописи, а именно в Новгороде-Северском.
Целью командировок была проверка состояния приписанной на случай войны техники как раз в Гремячском колхозе. Так что бывал я в этом логове польской резидентуры – глухомань страшная, самый север Украины и юг Брянской области, дремучие леса с обеих сторон границы. Какая там разведка, какие там шпионы, прости господи. Меня в 1986-м из военкомата в этот самый Гремяч на розвальнях отправили, и я чуть ноги себе в тонких хромовых сапогах не отморозил. Помню, мороз, снег больше метра, и дорога как по дну мрачного тёмного ущелья. Огромные заснеженные сосны и ели вокруг, насколько хватает глаз. Привезли в колхоз, к правлению, а оно закрыто, и никто его открывать не собирается – зима, село отдыхает. Механика, чтоб технику показал, насилу к обеду отыскали. Что тут шпиону разведывать? Вместе с завфермой и счетоводом?
И всё же перешагнули через живого нашего же человека, перешагнули дважды.
Тем более, чтобы уничтожить человека, необязательно расстреливать. Сколько у нас сегодня просто осуждённых, но невиновных? И сколько на свободе тех, на ком клейма, как говорится, ставить негде? И разве только у нас? Мир сошёл с ума! Разве нет?
А полковник был прав насчёт людей. К большому сожалению, прав. Не меняются они. И ради личной выгоды способны на всё. Нужна, необходима сила, чтобы держать их в узде. Сила эта законом зовётся. Но закон, он ведь сам не работает. Это прежде всего, пусть и скованная правилами, воля людей.
Однако не всем такие вот полковники встречаются.