Призыв был как призыв. Новобранцы, прибывшие из Николаевской области, с чемоданами и мешками, с последними остатками родительской снеди в руках, стайкой сгрудились у входа в спортивный зал полка, где обычно происходило распределение новичков по батальонам и ротам. Стриженые головы вертелись во все стороны, стремясь рассмотреть место, в котором им предстояло провести следующие полгода, а кому повезёт – и все два года солдатской службы. Наш знаменитый, лучший в войсках, Черниговский полк был учебным: готовил военных специалистов, а также младших командиров – сержантов. Попасть в него на службу считалось большой удачей, ведь полк славился своей дисциплиной, очень хорошими (по меркам Советской Армии, естественно) бытовыми условиями, а также практически полным отсутствием такого негативного явления, как «дедовщина». И частенько к нам попадали дети довольно известных людей, прежде всего из самой Украины.
Чуть в стороне от остальных стоял юноша несколько необычного вида. Высокого роста, сутулый, но с большими руками и ногами, какой-то рыхлый, а самое главное – с лицом необычно серого, землистого цвета. Я почему-то сразу же почувствовал, что этот солдат попадёт ко мне. Так оно, к сожалению, и случилось. Солдата звали Олег Ефременков. И попал он в мой учебный взвод.
Трудности с новобранцем Ефременковым возникли в первый же день. Он не умел ничего. В том смысле, что он вообще ничего не умел. Не мог подшивать воротнички, не умел быстро просыпаться, быстро вставать с постели, быстро одеваться. Не умел стрелять, бегать, прыгать, подтягиваться на перекладине. О том, чтобы он мог хотя бы попытаться выполнить подъём переворотом, не могло быть и речи. Солдат, несмотря на свой высокий рост и широкую кость, был слаб физически, просто невероятно слаб. Он, к примеру, без посторонней помощи не мог забраться в кузов грузовика – его запихивали туда практически всем отделением. Если был кросс с выкладкой, то сослуживцы тащили на себе его оружие и прочую амуницию, а оставшиеся ненагруженными волокли самого защитника родины. Преодолеть полосу препятствий он не мог в принципе.
Но особо Ефременков отличался во время строевых занятий. Всё делалось невпопад, руки и ноги жили своей независимой жизнью. Из-за этого солдата с ноги постоянно сбивался весь взвод. Автомат во время выполнения команд несколько раз ронялся и в итоге был на время заменён черенком от лопаты на ремне: несмотря на легендарную живучесть АКМ, спокойно наблюдать за его методическим уничтожением посредством регулярных падений на асфальт никто из нас не мог. Я, получая нагоняй за нагоняем от командиров батальона и полка за неспособность обучить своих солдат простейшей и наипервейшей военной премудрости – движению в ногу - готов был уже взвыть от безысходности.
Командир роты меня, впрочем, не только не ругал, но и всячески старался выгородить перед начальством, ибо сам поначалу порывался показать мне лично, как можно научить Ефременкова ходить в ногу с остальными и выполнять прочие строевые упражнения. Но всякий раз почти сразу же выходил из себя и бросал свои бесплодные попытки обучить необучаемого, сопровождая (и обосновывая) свой отказ от них совершенно уникальными многоэтажными, многослойными и взаимозависимыми конструкциями из идиоматических выражений. Выгораживая меня, командир фактически не столько защищал своего беспомощного офицера, сколько старался добиться перевода Ефременкова из своей роты, перевода куда угодно, хоть в роту почётного караула, потому что итоговую проверку с ним взвод (и вся рота) заваливали гарантированно.
Надо сказать, что стойкая неспособность проявлялась у Ефременкова не только к предметам, связанным с физическими упражнениями. Он категорически не мог (или не хотел) воспринимать и всё остальное. Отвечал невпопад, практические занятия заваливал стопроцентно, с троекратным запасом. Что вообще с ним делать, как готовить его к войне, к командованию отделением, не знал никто. При этом дураком он не был совершенно точно. Был начитан, любил посидеть где-нибудь в уголочке с газетой (для солдат первых месяцев службы книги были как-то не приняты). На отвлечённые темы мог дать вполне разумные и содержательные ответы. Что удивительно, несмотря на присвоенное ему младшими командирами звание «чумохода» (безусловно, заслуженное), он никого и ничего не боялся. И этим интересовал меня всё больше и больше. Я никак не мог понять, что же представляет собой этот мой солдат и почему он совершенно ни к чему не восприимчив.
Между тем время шло. Солдаты учились, стреляли, бегали, маршировали, рыли окопы. На глазах они из испуганных тонкошеих цыплят превращались в крепких, решительных, внимательных и аккуратных парней. Подходили к тому любимому мною во время службы времени, когда они уже многое знают и умеют, но ещё не стали чересчур вальяжными и расслабленными.
Но с Ефременковым не происходило ничего. Он всё так же не умел ни бегать, ни подтягиваться. Он вообще не менялся. Вот только стал каким-то «зачуханным». Гимнастёрка и галифе его всегда были грязными, чем бы он ни занимался. Грязными уже на следующий день после стирки. И с этим тоже ничего нельзя было поделать.
И вот однажды, как и предвещало мое сердце, случилось у нас ЧП. Сержант -замкомвзвод Ким, не выдержав в очередной раз общения с Ефременковым, нанёс ему травму. Причём наиглупейшим способом: в ярости толкнул ногой табурет, который, пролетев по полу, ударил его по ноге под коленом. Конечно, место очень уязвимое – голая, неприкрытая мышцами кость. Последствия были ужасны. Ногу мгновенно разнесло, возникла синюшная гематома, через какое-то время логичным образом превратившаяся в гнойное воспаление надкостницы, госпиталь, операции… В общем, полный джентльменский набор.
Где-то в войсках на случившееся, может, и не обратили бы внимания. Но только не в нашем полку. Однако все попытки начальства «разобраться» натыкались на упорное нежелание солдата сообщить, кто же его ударил. Удалось добиться только одного ответа: «Шёл, споткнулся, ударился о табурет. Никто не виноват». И что интересно, все понимали, что молчит солдат не потому, что боится, а молчит просто так, потому что считает это правильным. Ким, естественно, признаваться тоже не спешил, вероятнее всего, втайне надеясь, что Ефременков из госпиталя либо вообще в полк не выйдет, либо выйдет к тому времени, когда все страсти улягутся.
Но не произошло ни первого, к счастью, ни второго, к нашей общей печали. Ефременков выздоровел довольно быстро, вернулся в свой взвод, и снова продолжил портить нам жизнь. Время между тем шло, приближался выпуск, а вместе с ним и командировка на войсковую стажировку. Мы выехали в Саратовскую область, на станцию Иргиз, в широкие раскалённые степи Поволжья. Занятия, служба, работа, палатка, снова занятия. Бойцы на глазах матерели, смелели. Росли, словом.
Ефременков же по-прежнему не менялся, а за две недели до возвращения организовал нам очередное ЧП. Снова удар, и снова циклопических размеров гематома, только не на ноге, а у левого уха. Как выяснилось, ударил местный солдат-хлеборез за то, что Ефременков украл у него кусок сливочного масла. Собственно, как пояснял потом сам хлеборез, ударил он его не совсем за кражу – в этом-то как раз в нашем забытом Богом гарнизончике ничего особенного не было. Просто, завладев вожделенным куском, Ефременков не придумал ничего лучше, как сунуть масло в карман своих, как обычно, до чрезвычайности грязных штанов. Сунул в том виде, в каком масло пребывало на столе, то есть в первозданном. Говоря другими словами, в не завёрнутом. Такого отношения хлеборез – осетин выдержать не мог, и от души приложился по ефременковскому уху. Очередная гематома и, как следствие, очередное воспаление, попадание в гражданскую больничку городка Пугачёвска.
Появился рядовой Ефременков за день до нашего отъезда домой, в полк. Довольный, с заклеенной белоснежной повязкой физиономией. Вроде почти выздоровел, а выписали чуть раньше времени в связи с предстоящим нашим отъездом.
Ехали мы поездом с пересадкой на станции Ртищево. Вышли из выгона и заняли половину зала ожидания своим немудрёным солдатским скарбом. А часа через два подводит ко мне Ефременкова Ким, мол, полюбуйтесь, товарищ старший лейтенант. Господи, ну и рожа! По-прежнему довольное лицо досрочно выписанного из лечебного учреждения украшала теперь уже грязнейшая повязка, прихваченная крест-накрест чёрной матерчатой изолентой. Прямо Попандопуло какой-то или немец из-под Сталинграда. На мой вопрос, что это такое, последовал совершенно невозмутимый ответ: «Просто хотел посмотреть, что там, а пластырь, зараза, обратно не клеится, вот и пришлось хоть так залепить». Изоленту у электрика вокзального выпросил. Люди (раньше в летнее время так всегда бывало на забитых битком вокзалах) спали, сидели и в креслах, и на лавочках, даже на подоконниках и на полу, сновали туда-сюда… И все они, как мне казалось, пялились на перебинтованную физиономию. Некоторые стали открыто возмущаться: мол, что же это за армия у нас такая, в которой солдаты так грязно одеты, а повязки у них, как будто их из заваленного взрывом окопа только что достали. И никому не ведь объяснить, что просто он вот такой, советский солдат Олег Ефременков.
…Выпуск был, как всегда, строг и торжественен. Командир, полковник Затолокин, любил, чтобы всё было, так сказать, по высшему разряду. В том числе и наш знаменитый на весь киевский корпус оркестр с его бесподобным, до вскипания крови в жилах, «Маршем славянки». И с обязательным исполнением какого-нибудь малоизвестного старого марша, потому что начальник оркестра очень любил устраивать такие приятные сюрпризы. Мундиры офицеров цвета «морской волны» с золотыми погонами, фуражки с высокими тульями и козырьками мягкой лаковой кожи (неуставные, сшитые на заказ за огромные по тому времени деньги – 25 рублей). Самодельные аксельбанты, ордена (впрочем, крайне немногочисленные) и разные юбилейные медали, щелканье каблуков хромовых (но сверкающих как хромированные) сапог, шелест развернутых знамен, прочая праздничная суета.
На родителей нашего горе-солдата все сразу обратили внимание. Да и как иначе? Высокого роста, крепкой кости пожилой мужчина с высоко поднятой головой без следа седины, в хорошем костюме. Женщина много моложе него, невзрачная, но стройная, крепко держалась под руку, всё время плотно к нему прижимаясь. На глазах у мужчины –совершенно глухие, абсолютно чёрные странного вида очки: вроде бы и с дужками, но по конструкции больше напоминающие очки газосварщика, то есть плотно закрытые с боков.
Отец Ефременкова, как оказалось, был совершенно слепым, а его жена была одновременно для него поводырём. И только когда они подошли поближе, все рассмотрели маленькую золотую звездочку на груди Ефременкова-старшего. Он был Героем Советского Союза. Ни больше, ни меньше. И когда отца подвели к солдату, и он обнял сына, весь наш батальон оторопел. Как?! Отец этого чумохода – герой войны?! Вот этот мужик, прямой, как скала, и твёрдый, как кремень, это старший Ефременков? Никак не укладывалось в голове…
Позже вездесущий проныра Ким где-то вынюхал и рассказал нам, что отец Ефременкова в войну был лётчиком-штурмовиком, горел в самолёте и ему не просто выжгло глаза, а обезобразило глазницы так, что он вынужден носить эти сделанные по спецзаказу очки. Женился он очень поздно, и понятно, что воспитывала Олега практически одна мать. Жили они рядом со школой, на улице он почти не бывал, сидел всё время дома, читал. Только несколько шагов в школу и из школы. Вот откуда его слабость, болезненность, неспособность ни к чему. А отец, полностью зависимый от жены, не мог, наверное, влиять на процесс его воспитания. Так проклятая война, сделавшая его калекой, нанесла ему ещё один страшный удар: не смог он воспитать сына настоящим мужиком. А мы – мы тоже не справились. А ведь смогли бы, если б по-настоящему захотели. И, наверное, должны были. Если б хотя бы знали…
Много лет прошло с той поры. Я, естественно, больше никогда не видел и не слышал ничего об этой семье, ни о старшем, ни о младшем, ни о его матери. А вспоминая эту историю, я всё время задаю себе один и тот же вопрос: почему Ефременков так и не сказал нам о том, что его отец настоящий герой войны? Наверное, потому, что в глубине его странной натуры у него был все-таки гранитный стержень, был, а мы просто этого не поняли.
Может, поэтому он никого и ничего не боялся…