«Восходящая звезда русской поэзии — Амир Сабиров»; «обретённый Рай Амира Сабирова»; «возвращение вертикали русской поэзии»; «экзистенциальный юношеский милитаризм»; «физиология войны»; «оптика Верещагина в военной поэзии»; «малоросская летопись добровольца»; «война и АМир» — эти и другие названия для статьи перебирал я в своей голове, пока не разуверился в их тщетности, пока скупо не подвёл черту и не «отсёк всё лишнее», оставив только: «Рай».
Вокруг стихов Амира нередко можно было услышать следующее:
«Батюшки, это же восстановление былой вертикали, идущей от поэтов Отечественной войны 1812 года…»;
«Нет, право, это же возрождение духа фронтовой поэзии, это продолжение пути, начатого Гудзенко, Самойловым, Симоновым…»;
«Амир купил своей честностью патриотическую общественность, как Гринёв Пугачёва…»;
«Голос русского фронтира… растущая сложность»;
«Нет, ну один в один Лермонтов, только без усов!...»;
«Амир, как ни отнимай, уже стал явлением, феноменом; он возрождает всё лучшее в русской поэзии…»;
«Вот вам живой пример того, когда поэт ничего не строил из себя, не выдумывал, а был таким, какой он есть, и этим был интересен многим…»;
«"Рай Осиновый" Амира это самая настоящая лакмусовая бумажка! Вот только принеси эти стихи в ЛитО, гляди, и все сразу же раскраснеются да закашляют…»;
«С философской точки зрения стихи Амира — это сияющее Аполлоническое начало, бросающее вызов смерти; это упрёк, насмешка над злом, это камешек в ботинке нашего века всеобщего распада и разложения…»
И проч. и проч…
Всё это местами слишком патетично, местами непомерно пафосно, местами просто смешно и нелепо; в то же время, всё вышеперечисленное — это так мало и неточно, что не выражает почти ничего. Но есть в этих суждениях, конечно, и доля правды. Возникает закономерный вопрос: как адекватно рассуждать о стихах Амира, не уйдя, с одной стороны, в воздушное царство умозрения, а, с другой стороны, не принизив таланта поэта, не написав на выходе очень сухой и неинтересный текст? Все крайности на фоне стихов Амира выглядят, как минимум, несостоятельно, а не уйти в них в ходе рассуждений — задача не из лёгких. В то же время вычленять филологическим пинцетом из сочинений Амира спондеи и пиррихии было бы крайне сомнительно и даже смешно; намекать на то, что Амир идёт по стопам поэтов-фронтовиков, золотых русских классиков или даже декабристов — это не сделал только ленивый; наполнять статью общими философскими рассуждениями: о войне, современности, новейшей литературе и проч. — пожалуй, но потеряется сам Амир; биография? — размах не этой статьи; исторический анализ — возможно… но не громко ли? И так далее. Ряд вопросов отнюдь не заканчивается приведёнными.
Другой любопытный вопрос: кому в действительности стоило бы написать об Амире, раскрыв и автора через его стихи, и, наоборот, стихи через самого автора, наиболее полно и достоверно? Филолог будет выглядеть нелепо, историк — очень ограниченно; от философа ускользнёт литература; от литератора — философия и история; теоретик даст слишком общую картину, художник погрузится в частности: лезвие вдохновения затупится, вот он нарисует половину Амира, другая будет лишь намечена контуром; и выйдет, точно «наполовину выбритая» статья; друзья и близкие не обделят в таланте, зато и припишут следом чего-нибудь ещё, для красоты; враги — ничего не припишут, макнут перо в баночку с желчью, как они обычно делают, и выведут полную околесицу, один смех; от того, кто находится в тылу, тоже ускользнёт истина; от человека военного ускользнёт и литература, и философия, и мыслечувствия, зато яркими красками взыграет война, жизнь, сам Амир.
Я, впрочем, человек, далёкий от войны, тем не менее, попытаюсь поделиться тем, что прочёл я в стихах Сабирова; в адекватной форме выразить те мысли, на которые натолкнул меня «Рай Осиновый», хоть это и непросто: не перехвалить поэта, и в то же время, не задеть его самолюбие, а пройти по какой-то очень тонкой и незримой линии, по которой, кажется, и идёт в расцвете лет и сил молодой доброволец Амир Сабиров.
«… и, рюкзак поправляя, сквозь рынок
побреду к остановке «Полёт» —
ни солдат, ни ребенок, ни инок».
В конце марта у Амира Сабирова вышла первая книга стихов — «Рай Осиновый». Но должно сперва рассказать немного о самом Амире. Здесь надо бы вспомнить с чего обыкновенно начинается всякое житие, но только вспомнить… Амир родился в Омске в 2003 году в семье кузница и учительницы русской литературы. Окончил гимназию, играл в Лицейском театре. По окончании гимназии поступил на филологический факультет. Затем отчислился и добровольно пошёл на срочную службу. Кажется, начиная именно с этого момента, для знакомства с дальнейшей биографией поэта стоит обратиться к его стихотворениям. В самом деле, биография Амира уже написана им самим, откройте его «Рай Осиновый», здесь и предармейское прощание:
«… мелким дождиком в полчетвёртого
на конёчке восьмого трамвая,
мы прощались, походу, навечно,
как — не знаю…»;
И тоскливый отпускной — возвращение в родной город:
«Разрываясь на мирную жизнь,
собираю себя по дворам,
обнесённых окраин родимых,
где на шее карманный Коран…»;
И сумрачные видения поэта на передовой:
«… Гудзенко вот траншею роет
и Левитанский спит,
я их узнал в лицо обоих
сквозь копоть и гранит…»;
И отчаянная молитва во время боевого задания:
«… Так сохрани их, Боже,
всех: кто со мной лежит,
кто свёрнут в плащ-палатку,
кто в плен попал,
и после —
и после них меня»;
И сами боевые задания:
«… Остался километр,
разрывы у бетонки,
«Дистанция!» — осколки
стучатся по ветвям»;
Юношеские годы:
«Мальчиком бегал по школе,
девочку сильно любил,
и с корешком в подворотне
десятиклассников бил.
Пачка тяжелых затяжек,
комнатной водки стопарь…»;
Подробности быта на передовой:
«В чужой блиндаж нырнём; как старший дам команду
«сидеть», пока бьют «топоры» из Серебрянки,
поделим мясо из консервной банки,
откопанной в грязи…»;
Фронтовой застой, списанный, точно с «Тараса Бульбы», когда Остап и Андрий только приезжают на Сечу:
«Возьму у местных литр самогона
с какой-то полуразрушенной хаты
на перекрёстке, и под разрывы далёкие
или близкие
сяду на крыльцо.
Отопью, резко сморщусь, занюхаю
рукавом, и потянет на блядки…»;
Обстрел:
«… Дом, воронка, детский садик,
мiсце для укриття,
пацаны стопарь накатят,
смерти чтоб не видеть…»;
Трогательные воспоминания о бабушке:
«… дойдём к ларьку, где был лишь свежий хлеб,
куда ходила ты, когда я не родился.
Плетя с тоски на окнах кружева,
ждала ты смерти в восемьдесят лет,
и мне тайком от мамы говорила,
когда мы в мареве столетий пропадём.
На крик во сне к тебе я прибегал,
пел колыбельную, целуя в щеки,
что с каждым годом становились суше,
как будто Бог тебя в них целовал»;
Филфаковские беззаботные будни:
«Убиваюсь по порнухе
и давлю за рубль плюхи
из табачки на углу,
чьё ИП год на Андрюхе.
«Улица: Василий Блюхер» —
корешам всем говорю.
Но не нарик я, а типа
тот поэт из архетипов
Блока, Гумилева ли…»;
Затем уже не столь беззаботные будни под Кременной:
«Застынет Кременная в полуно́чном дыме,
где тонкий свет по краю деревянных рам
восточным ветром с газами пороховыми
зацедит по глазам…»;
Вот и радость побед:
«Обтекая дымку привокзальную,
едет эшелонами орда
и таскает выпивку прощальную
из ларьков напротив; до утра
будем пить и славить командира
да царя, готового беду
повести, как грозовую силу,
фронтовую выкатив губу…»;
Сомнения:
«… Километры полгода туда-сюда гоним,
может, кто-то сливает нас, может быть, наши люди бегут,
может, всё это, чтоб было
— не хуже Иеронима
Босха»;
Но чаще всего Амир не спешит давать оценок, а верно выражает и горечь, и радость, и надежду, и грусть, и забвение в бесконечном русском пейзаже; пейзаж лучше всякого остального расскажет нам об Амире:
«Под окном сиреневые гнёзда,
ветхий сквер, и шифером седым
тает снег на грязевом отростке,
воздухом раскроен смоляным…»;
Не чужд Амиру и есенинский лоск «озорного гуляки», но не спешите ему доверять… возможно, это одна из удобных масок, возможно, автор забылся или просто тешится сам над собой:
«… я бреду неведомый, сутулясь,
вязаный кепарик опустив,
на стрелу, не помню, на войну ли,
распеваю траурный мотив…»;
Верьте пейзажу Амира: он почти никогда не обманет вас, он подлинен в своей естественности, как сама жизнь; небрежен, как размашистый эскиз художника, едва намечен мягкими контурами, но, вглядываясь в эти контуры, всё остальное как-то дорисовывается само собой. На страницах «Рая» перед нами неспешно проходит жизнь молодого человека, молодого поэта, война, схваченная по-катаевски, по-бабелевски: россыпями образов и воспоминаний. Вот родные провожают Амира на фронт:
«Косяк ворон, и сура на окне
морозная, на уличном столбе
замоченные нитки проводов.
Присядем в путь, алмазен мой венец ,
Семья уложит в сумку булку хлеба,
в пролёте приподнимет нас отец —
чуть от земли, доподлиннее к небу.
И чертыхнётся дверь, как будто ночью ,
когда на пьянку тихо уходил, — …»
Вот под глухие далёкие разрывы снарядов где-то под Кременной, в хате на осиновых нарах, укрывшись кителем, лежит Амир. Не спит, думает. Тяжёлая дума у него… не Лермонтовская… Сабировская:
«За что я награждён? — за то, что молча
держал хохла,
ходил на человеческую толщу,
стрелял врага,
смотрел, как оставлял нас без поддержки
дивизион
артиллерийский; командира пешки,
как твой жетон;
солдат, запятисотившихся после
такой херни,
а тех, кого оставили здесь кости, —
в блиндаж снесли…»;
Вот Амир выходит с отрядом в боевое задание. Сосредоточен и тяжёл его шаг. Лес погружается в предзакатную дымку. Перебежками он достигает блиндажей, держа на руках оружье, как младенца. Каждый шаг преисполнен жизни, забвенно качаются хрустальные сосны… кажется, вокруг так хрупко, что всё вдруг разом осыплется:
«Где кроны осыпаются, как снег
над вытянутым предзакатным лесом,
шагаю интервалами с обвесом,
держа его в руках, как оберег,
от блиндажа к другому. Реет ветер
и нагибает сосны надо мной,
бреду с отрядом, будто понятой
в суде, где мой вопрос был незаметен…»;
А вот обыкновенный тихий день Амира без геройства, пафоса, патетики. Неспешно шевелится какой-нибудь июльский день. Душная располага. Двухсотых уже с неделю не видать. Пацаны рассосались по углам в будничных солдатских заботах: кто бреется, кто сидит на табуретках у окна, кичливо рассказывая о боевых, как охотники Перова, кто подшивает китель, кто разглядывает девчонок; изредка только этот солдатский покой нарушит то прошмыгнувший, как тень старшина, то кряканье сонного дневального… А вот где-то там сидит Амир:
«Тихий день — судьбе моей оброк —
проведу под дулом автомата,
грязь сотрёт сиреневый платок,
в чьи узоры на дежурстве плакал
ночью. В располаге рвётся синь,
две опустошённые рюмахи:
«Фотку той девчонки перекинь...» —
с головёшкой, годной лишь для плахи.
У подмышки китель подошью,
веером разложены патроны…»;
Наконец, потасканный суровой войной, лишениями, смертями своих товарищей, уедет ненадолго Амир… даже не отдохнуть, нет, так, безрадостно перевести дух, понаблюдать за общим распадом вокруг, ни в чём не найти отрады, замучится мыслями о тех, кто «там»… в конце концов, чтоб затем снова вернуться одновременно и с счастьем, и с горестью:
«По рваному солнцу навстречу
к пустой остановке
пройдусь,
только мелочь
в дырявом кармане,
папиросы «Столичные» в навзничь забытой ветровке,
теряется город в зарёванной раме трамвайной .
По кварталам пустым, где завядшие клумбы чернеют,
в перевёрнутой временем железобетонной ограде,
остановка,
подруга из школы — забыла — когда-то мне феей
с перепоя мерещилась в тонком багровом халате.
На го́лову падает морось,
вновь ставшая копотью ливня…»;
И поедет обратно, и загремит колонна! И застучит юное сердце, засверкают глаза. С упоением и честностью, но не без сожаления скажет Амир:
«… Мой Бог, пойми:
мне страшно жить без смерти»;
И помчится подпрыгивающий газик:
«Сквозь туман,
обезвоженно синий,
рёбра кузова в тент обернув,
едет взвод по спасённой России
и бросает к обочине грунт.
Татарва, дагестанцы, чеченцы,
белокурые лица славян,
украинцы — на каске с имперским
флагом — чай пьют со мной по доля́м.
Конвоиры, сидельцы, убийцы,
участковые и слесаря,
из ОМОНа суровые лица,
гладковыбритые якоря»;
А затем снова артобстрелы, побелённые хаты, толпы двухсотых, фронтовой застой, «чумные генералы», «разорванное солнце», убитые товарищи… И скажет негромко Амир, как в последний раз:
«… Спаси, Господь, от завтрашнего дня,
завёрнутого смертью декабря».
И рухнет в тяжёлый зимний сон, лёжа в своём осиновом раю. И прочее, и тому подобное.
Так творенье расскажет нам о своём творце. Едва ли здесь нужен комментатор. Так, иногда направить. А впрочем, я не ручаюсь за достоверность своего прочтения; биография Амира тем и хороша, что каждый её прочитает по-своему. Как и стихотворения Бориса Рыжего или Сергея Есенина, стихи Сабирова более, чем биографичны, за ними видишь живого человека, саму жизнь, не спрятанную за сором литературного хлама. Читаешь — вот и Амир перед вами, как живой. Изредка Амир надевает разные маски, однако даже под ними не удаётся скрыть пробивающуюся молодость поэта. Амир не играет своей искренностью, не прикрывается ей… кажется, он действительно тождественен своему лирическому герою. Да и какие «лирические герои» в окопе, на их конструирование не остаётся ни времени, ни сил; да и зачем они, когда сам Сабиров интереснее любого лирического героя.
Сегодня Амир становится, если не феноменом, то точно явлением в новейшей русской поэзии, стихи его пламенны, но сдержанны, несколько сбивчивы, негромки; сама книга — то ли подарок, то ли маленькое чудо. Голос этот юный, полный скептицизма и, вместе с тем, большой надежды, наконец, пробился, как рожь после долгого неурожая, из недр земли русской: из окопов и блиндажей её, из «побеленных хохляцких хат» и малоросских степей, [откуда некогда вышел Гоголь] пролетел он под вои сирен, свисты пуль, артобстрелы — этот голос «новой русской сложности», растущий из средоточья фронтира.
Стихи Амира интересны во всех планах: и в культурологическом, и в социологическом, и в историческом, и в, собственно, литературном. Такой эпический размах и структурная многослойность и выделяют Амира на фоне остальной, Z-поэзии. Главное отличие «Рая Осинового» от военной лирики других авторов — эти стихи о войне написаны непосредственно человеком военным, который видит всё изнутри, иначе говоря, — доля вымысла здесь значительно меньше, чем у «поэтов тыла». Всё пережито, прочувствованно, отрефлексировано не интуитивно, не метафизически, а непосредственно и воочию. Другое преломление — возрастное: стихи Амира — это стихи о войне, написанные не просто военным, знающим своё дело, но ещё и военным совсем юным — которому едва исполнилось 20. Третье преломление — поколенческое — Амир принадлежит к, так называемому, поколению «Z» [рождённых с 1997 по 2012 г.] — голос этого поколения ещё в полной мере мы не слышим, разве что отголоски. Последнее преломление — литературное — Амир пишет стихи о войне, являясь одновременно и добровольцем, и литератором с филологическим, пусть и не оконченным образованием.
У Платона в «Государстве» можно найти следующую мысль: справедливость — это, когда «всё находится на своих местах». Там же, правда, можно и отыскать нападки на поэтов, мол, их всех нужно «изгнать из города», однако Амир, удивительным образом, больше подходит под описание стражей Платоновского государства. Если судить так, то Амир Сабиров в высшей степени справедлив, иначе говоря, целостен во всех планах: в отношении себя, литературы, войны и т. д. И это сразу же задаёт высокую планку и выделяет автора. Говоря о его стихах, невозможно не говорить о нём самом. В действительности, современных литераторов, пишущих о войне, которые принимали бы участие в боевых действиях и при этом имели бы литературное образование, не так уж много. В наше время это выглядит, скорее, как диковинка.
В Сабирове органично сосуществуют как интеллектуальное, так и деятельное начало. В этом плане он продолжает традицию наших русских интеллигентов-литераторов и в то же время военных офицеров, идущую от Вяземского, Жуковского, Батюшкова и Давыдова, проходя через «серебряную» интеллигенцию — Гумилёва, Блока, Брюсова, Городецкого, «бронзовую» — Симонова, Твардовского, Гудзенко, Самойлова, и вплоть до наших дней, например, через Александра Проханова или Захара Прилепина, с помощью которого, стоит заметить, и вышел в свет «Осиновый Рай».
Феномен Амира ещё и в том [вдумайтесь, когда-то это был не феномен, а обыденность и реальность вещей], что он возрождает классический русский поэтический канон, когда стихи автора полностью соответствуют самому автору. Это замечает и Захар Прилепин: «Эти стихи — соразмерны человеку и его голосу». В действительности мы сегодня наблюдаем колоссальную брешь между автором и его произведением. В Амире и автор, и его произведение, и воля, и талант, и поэтический субъект и объект — всё сосуществует в сложной гармонии, в такой гармонии, которая чужда сегодняшнему «тёмному веку» профанизма и постправды. В нынешнее время тотального нигилизма, в эпоху одичания нравов, перевёртывания правды и хаоса, «цифрового средневековья» и неспешного вырождения Амир совершает настоящее подвижничество — 19-летним юношей он идёт на войну. Само по себе одно это представляет интерес. В кромешных дебрях постправды Амир пробирается к правде настоящей — она оказывается простой, как яичница… суровой, зато честной.
Позволю себе небольшое лирическое отступление. У современных «вчерашних школьников» незавидная судьба [возьмём самых обычных школьников не из городов-миллионников, а из глубинки]. Часто это ребята из неполных семей, рождённые в далёких регионах. Сидя в своих раздолбанных хатах с «бабушкиным ремонтом» и видом на дворовую помойку, большинство из них, конечно, мечтают «поскорее свалить», и без разницы куда, «всяко лучше, чем здесь». Их отцы, вскормленные наследием 90-ых, усугубляют дело, наставляя их ехать на Запад, искать настоящую жизнь там. Многие же из тех, кто остаются, скатываются в пьянство, наркоманию, разврат, и порой, из этого бывает невозможно выбраться. «Первая волна» плодов взрослой жизни всегда самая мощная, многие перед ней валятся не в силах встать, и существуют дальше по инерции. Это постшкольное турбулентное состоянии неопределённости мы и можем наблюдать в некоторых стихах Амира, например, здесь:
«Под предпоследним зноем октября,
Бутылка где кочует из рук в руки,
Где ты была, где помнила меня,
где школьный двор был местом для прогулки;
…»;
А здесь всплывают детали современности, и это — срез исторический:
«…с квартиры пятой съехали барыги,
в седьмой — поумирали;
…»;
Конечно, этот мотив проходит лишь пунктиром и по касательной, не являясь в книге даже третьестепенным, однако я хочу обратить внимание на то, что поколенческий фактор в поэзии Амира — чрезвычайно важен. В действительности поколение «Z» ещё толком ничего не успело высказать, его онтология «находится в вакууме», все идеи подвергаются сомнениям, а хаос превалирует над гармонией, и вот здесь, стихотворения Амира — не есть ли первый крупный документ и плод его? На фоне всеобщего уныния и распада, раздаётся пронзительный аполлонический! голос Амира, мгновенно выстраивающий былую вертикаль: смысла, веры, надежды, победы. В то же время, в стихотворениях Амира можно увидеть человека, который смог преодолеть эту инерцию «выброшенности» и нигилизма, встав на праведный путь. И здесь на первый план выходит коллективное, побеждающее индивидуальное; в этом смысле, «крестовый поход» Амира «в поисках утраченной веры и правды» и его «Рай Осиновый» — это не только поэтический подвиг, но и человеческий:
«…Не уехал бы — совесть замучила.
Каждый выход, как будто последний,
и блиндаж мне становится домом,
…»;
А потому перед вами не стихи, но что-то гораздо большее, а может быть, напротив, что-то меньшее в своей патетике, но более достоверное и правдивое. Перед вами блещущий свет надежды, перед вами срез культуры и времени, откровение «ребёнка» войны, «исповедь солдата», дневник фронтовика, живой и безжалостный документ настоящей войны и эпохи, в конце концов — яркая биография, написанная почти без предвзятости.
Одновременно со всем вышеперечисленным, «Рай Осиновый» — это и собрание интереснейших деталей фронтового быта, а также живой социокультурный документ нынешней войны. Амиром вскрываются и фиксируются различные «тёмные» явления фронта, которые невидны «тыловикам»; он пишет о том, что скрыто от людей, непричастных к фронту, будь то прифронтовая проституция со стороны украинок:
«…хохлушка ты голубоглазая,
солдатами по́ кругу тасканная…»;
Упоминание о заград. отрядах. Внутрифронтовые ротации:
«…Заграды
везут роты зеков к позициям.
Колонной дрожат БМП,
сегодня от смерти не скрыться,
…»;
Или безразличие формальных генералов к судьбам простых солдат:
«Чумной генерал отряхнёт вдруг заявку на боеприпасы
от месячной пыли, доложит в генштаб:
продвижение есть, N-ский полк выводить на ротацию,
…».
И это лишь малая часть социологических наблюдений Амира. Некоторые из тем поднимаются им чуть ли не впервые, что также придаёт сборнику определённую значимость. При этом автор крайне беден на громогласные суждения и субъективные оценки. Самое «громкое» и высокопарное, что мне удалось найти у Амира — это строки:
«…Мы рядовые капитала,
солдаты темноты,
кусочек хлеба, лука, сало
на противне листвы,
оно затихнет — неизбежно —
и полетит туда,
где через годы незалэжной
не будет и следа.
…»
Поражает скромность и сдержанность автора, что также подметил Захар Прилепин: «Он почти не пытается понравиться. Чаще всего это — просто не волнует его. Он видит смерть. Он хочет жить. И это вам не шутки. Это не слова. Это реальность». В действительности вы не увидите здесь ни поэтического надрыва, ни высокопарных интонаций, что называется, «на разрыв аорты», ни метание «филологическим бисером», ни потоки риторик и стилистических приёмов, ни изыски авангарда и концептуализма — пускай этим занимаются [или обманываются?] «интересные» авторы, не представляющие себе всерьёз ужас войны; Амир же гордо идёт по «неинтересной» [какой есть] тысячелетней проторенной дороге русского акмеизма — традиции, которая единственно ныне и осталась жива, которая прошла проверку временем и культурой.
С первого взгляда может показаться, что поэзия Амира очень строга и консервативна, что, мол прозы в ней больше, чем самой поэзии, но это совсем не так — в «Рае Осиновом» содержится много любопытных стилистических приёмов, которые в свою очередь и придают этой книге значимость литературную. На этом хочется остановится подробнее.
Здесь уже упоминалось об Амировском пейзаже, который роднит поэта и с Осипом Мандельштамом, и с Арсением Тарковским, и с Леонидом Аронзоном — неожиданными именами в контекст его генеалогии. Однако в пейзажах автору действительно не занимать. Явления фронта переносятся на природу и наоборот. Всё вокруг погружается в натурализм: становится полуразбитое, поцарапанное, потресканное, развалившееся и, если не сломанное, то непременно оставленное. Так ночь и сердце у Сабирова грубеют, становятся чугунными; ливень превращается в копоть; тучи — скукоживаются, видно, как замёрзшее в окопе тело; небо светлое, но «рассветом распорото», бывает и похмельное; облака — охра; снег — ржавый; следы от дождя на стекле — царапины, даже больше — пятна крови. Отдельно выделяется солнце Амира. Оно всегда распорото, разорвано, опрокинуто, цвет его блёкл: оно то ржавое, то розовое, то чугунное, то смуглокожее, задымленное; как накипь. Часто Амир пользуется олицетворением, вообще жизнь и смерть в его стихотворениях неразрывно связаны, перетекают одно в другое: он свободно и натуралистично оживляет неживое: «сухожилия сосен», «запястья дорог», или, напротив, опредмечивает живое: «лежащие штабелями» [о бойцах], «обноски рая», «грязные лица, набухшие, как чечевица».
Пейзаж выражает мысли, настроение, чувства Амира. Он весь оживает: мышцами тянутся деревья, бездонный пруд отражает небо, точно глаз; шелушится земля; сам век обретает плоть. Жизнь и смерть вращаются в бесконечном потоке — во всём видится или ощущается смерть, почти всегда — через природу. Оттого и солнце чернеет, всё вокруг ометалливается, становится то медным, то цинковым, то чугунным, оловянным, ржавеет, гниёт, цветёт, в общем — живёт. Одновременно с этим из явлений природы выхватывается жизнь, поэт видит в свитых берёзах «Рая арки». Однако там же добавляет, что «венчался смертью». Даже спальник напоминает о смерти: «и завёрнуты в спальник, как в саван». Часто пейзаж Амира небрежен, намечен лишь контуром, не докончен до конца, но от этого только выигрывает:
«Над белой пропастью глухой зимы
найди меня, ни тень не отпуская;
горчит любовь, углём нанесены
исчезнувшие контуры сарая,
полуразбитый дом сопит резьбой ,
и постовые мнутся возле окон —
то не стихи, а на крови судьбой
помаран ночи лунной локон».
Стихи его написаны на коленках в подвалах да окопах. Поэтому они, как яркие мазки: размашисты, но не разлаписты, рельефные, живые, как засохшая на холсте краска; он хватает слова пригоршнями: жадно, точно, ёмко, пока есть клочок времени; он записывает такие же клочки своих мыслей и чувств; всё это нервно, но при этом спокойно; всё это оборвано, выдергано, но целостно и точно. В этом действительно скрыта какая-то загадка.
Помимо солнца, через весь сборник проходит образ ладоней. «И сутки льются бесконечностью, \ молитвы спрятаны в ладонь. \ Уносим в спальнике конечности — \спаси и жизнь мою не тронь». От неустанной молитвы ли это, или от не уходящей надежды — Бог весть. Но здесь вы найдёте целое множество разных ладоней: «тёртая пеплом ладонь», почерневшая, засушенная и др. Третий главный образ, замеченный мною — весна — время распятия и воскресения, подвига и страдания, торжества жизни и цветения: «где в рукаве весна утопла», «дотянуть до весны \ тёплой, будто хлеба буханка», «Которая весна раскрыла рёбра мне» и др. И всё же солнце торжествует, пускай и потемневшее, тусклое. Интересно, как здесь взаимодействуют два этих образа: «моё солнце — весна, которую здесь изуродовали».
Часто Амир пользуется контрастом, соотнося военную жизнь и мирную, натурализм и любовь, жизнь и смерть, высокое и низкое:
«… выжженное поле обступила;
берцом под собой размажу грязь.
Скоро отпуск! — снова буду, милая,
в шею целовать тебя, смеясь».
Или здесь, контраст войны и любви:
«Белым-бела окопная зима,
земля окаменевшая,
и вихревые эти сосны
накренятся почти как ивы
на берегу Днепра.
У входа к дзоту Сивый
стоит и мерно курит,
а я хочу под утро
деви́чьего тепла…»
Как и большинство военных поэтов Амир пользуется, однако не часто, сакрализацией — соотносит войну с духовным измерением:
«… Бог пехоту окрестил,
райской и крылатой,
кто вам в руки поместил,
братья, автоматы?
Полюби, врага убив
быстро, не жалея…»
Однако вышеприведённый отрывок интересен ещё и тем, что наравне с сакрализацией, выказывается некоторый упрёк христианской идеи о любви ко всем. Также можно встретить: «небесные полки», «на шевронах во злате Господь», «шагаю интервалами с обвесом \ держа его в руках, как оберег», «бойницы небесные» и др. Очень хорошо получаются у Амира и «натюрморты» — по книге раскидано довольно много различных мелких и по-Гоголевски точных подробностей армейского быта: «Лежат патроны россыпью \ в цинковом коробке»; «подкурю от горелки огня \ застегну поплотнее китель»; «Свеча на столе, \ котелок на горелке, \ пар изо рта»; «плащ-палатка с запёкшейся кровью»; «У подмышки китель подошью, \ веером разложены патроны». В голове сразу же рисуются бытовые картины.
Иногда встречаются гиперболы: «и ты осколки \ в ладони ловил»; «гильзы танцуют у брёвен вприсядку»; «рыхлят миномёты, как плуг, огород». Иногда они позволяют в точности обрисовать прифронтовую картину, иногда возвеличивают русских бойцов.
Однако, вернее всяких приёмов работает простая искренность и честность:
«… Кто помрёт,
Бог рассудит.
«Тебе делать здесь нечего,
тебе надо жить». —
скажет товарищ,
заставший Чечню.
И живу,
иногда загашусь,
то в подвале,
то в блиндаже,
то застанет при подходе к позициям
"сто двадцатый"».
Отдельного внимания достойны верлибры Сабирова — всегда точные, преисполненные меланхолии, сжатые, бьющие в цель:
«Пустые коридоры располаги,
Дневальный полусонный ходит где-то,
Отпрашиваясь покурить, и ночью,
Как только лай собак немного стихнет,
Поедет скорый поезд вдалеке.
Остывшая электрощитовая.
Мой Бог, пойми:
мне страшно жить без смерти».
Их, однако, совсем немного, большинство стихотворений традиционно — различные вариации ямбов: вольные, нерегулярные, со спондеями и без, некрасовские с дактилической рифмой и проч.
Иногда поэзия Амира очень музыкальна, звучна:
«Мы помилованные и обвенчанные,
как излучина и река,
будто в Плёсе; сияющим вечером
бьются медленные колокола…».
«Медленные колокола» зацепили особенно. Наверное, так когда-нибудь кто-нибудь писал, но как это тонко сделано — на уме вертится сочетание «медные колокола», но у Амира они становятся медленными, как бы удлиняясь и, тем самым, замедляясь.
Впрочем, литературный анализ терпит здесь какое-то неловкое положение. О стихах Амира нужно не говорить, а непосредственно их читать. Тогда мы пойдём по следам самого поэта, его нехитрыми тропами, окажемся с ним рядом где-то там в средоточии разорванного пейзажа, тревожного воздуха, гари, накипи, грязи, гула… Посидим в окопе, скроемся в блиндаже, отъедем в недолгий отпуск, накатим стопарь водки, жадно затянемся… Поразителен эффект присутствия в стихотворениях Амира. Ты будто бы оказываешь там, переживаешь его опыт, задаёшь себе нескончаемые вопросы, возвышаешься над смертью, живёшь… В конце концов, отнюдь не каждый поэт способен живо и достоверно погрузить, не каждому веришь так.
Что до недостатков, они есть. Но стоит ли о них говорить. Небольшую сбивчивость и нерегулярность спишем на молодость и войну. В конце концов, кажется, физики доказали, что Вселенная — несимметрична, так и зачем тогда требовать того же от художника.
Стоит сказать огромное спасибо автору, что эти стихи сохранились, дошли до правильных рук, вышли в свет, что сам автор вообще — живой. Надеемся, что война для Амира станет лишь первым событием в его грядущей насыщенной творческой и деятельной биографии, а «Рай Осиновый» — достойным и умелым литературным дебютом.