Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Завершая наши ежемесячные прибавленiя сезона`2024 очередною 12-й главой мемуаров то ли мистического, то ли мистицифированного повествователя Жакоба, хочу заверить, что листов в его дневниках ещё вполне достаточно для того, что их хватило ещё на весь следующий год. А уж о наступающем годе так и тянет выразиться цветистым языком самого Жакоба из VIII главы: "... в котором, как свойственно полагать наивному человечеству, наверняка все будет иначе, лучше, наверняка скромная толика счастья, украдкой в гомеопатических пропорциях дозировавшаяся на каждого, будет больше, и все заживут какой-то удивительной, почти сказочной жизнью, какая бывает только в мечтах и во сне…"
Предыдущие главы "ДНЕВНИКОВЪ ЖАКОБА" можно прочитать, воспользовавшись нарочно для того созданным КАТАЛОГОМ АВТОРСКОЙ ПРОЗЫ "РУССКАГО РЕЗОНЕРА"
... Теперь, когда о Борисе фон Лампе рассказано, вероятно, даже больше, чем он того заслуживает, можно поведать и о предмете более деликатном и изящном, хотя применительно к сему персонажу это и звучит не совсем подобающе: я имею в виду его амурные отношения с прекрасным полом. Разумеется, я постараюсь соблюсти все необходимые в данном случае предосторожности и приличия, чтобы, не дай Бог, не оскорбить чьих-либо нравственных устоев и принципов, но и чрезмерно церемониться не намерен – опасаться мне, собственно, нечего, да и не кого!
Будучи только выпущенным в свет из университетского пансиона, Борис не сразу пустился, что называется, во все тяжкие, а спервоначалу как бы приглядывался к новому для него миру, полному одновременно опасностей и лукавых соблазнов, тем более, что жизнь в доме у дядюшки никак не предрасполагала к фривольностям. Сенатор – в молодости весьма пригожий собою молодец! – сумел вовремя зажать в кулак некоторую жилу, отвечающую за тягу к волокитству и повесничанью, и посвятил жизнь свою одному лишь только деланию карьеры, что удалось ему вполне. Он с гордостью рассказывал, что обладал единственною женщиной, а именно, своей собственной супругой – дочерью остзейского аристократа аннинской эпохи, и всячески рекомендовал остальным свой жизненный опыт, называя его истинно верным для каждого благоразумного молодого человека. Борис, воочию убедившись, насколько скучно и безрадостно следовать дядюшкиным советам, особенно, ежедневно сталкиваясь с прелестными образчиками женского полу, кажется, специально выдуманными лишь для искушения мужского естества юноши, охочего до всего неизведанного и нового, только поддакивал Филиппу Семеновичу, внутренне облизываясь на каждый девичий взор, на каждый локон, качнувшийся предположительно именно в его сторону… Дошло уж до того, что, узрев достаточно откровенные взгляды, метаемые Борисом на дочку фон Лампе Ксению, в ту пору безуспешно охотившуюся на памятного нам князя Кашина, дядюшка призадумался, да и снял племянничку квартиру, правда, строго-настрого внушив ему, что исполнительность, умеренность и воздержание – вот те единственные благодетели, что выведут юношу в чины и откроют ему горизонты, поистине необъятные. По крайней мере, какой-то частью своего «я» соглашаясь с Филиппом Семеновичем, Борис, тем не менее, понимал, что слепо следовать наставлениям сенатора не сможет хотя бы по двум причинам – собственной молодости и необузданности желаний, столь естественным в этом возрасте, когда любая носительница юбок и шляпок уже кажется раскрасавицей, а уж ежели она еще и как минимум не крокодил и не страшна собою – так и вовсе богиней! Разумеется, именно так оно и вышло. Ручаться за точность не стану, но вроде бы как первый опыт общения с прекрасным полом Борис получил в одном из тех заведений, о которых все знают, но именовать которые в обществе не принято. Опыт был настолько удачным, что потребовал немедленного повторения, дальше – больше, и вскоре молодой фон Лампе стал одним из завсегдатаев этого милого дома, хозяйка которого была больше известна среди определенной части мужского населения Петербурга как Меллерша – верно, по ее фамилии Меллер. Средств подобное времяпрепровождение требовало весьма значительных – во всяком случае, значительно больших, нежели те, которыми сенатор снабжал племянника – и однажды Борис вынужден был явиться к Филиппу Семеновичу с повинною и с просьбой о выплате аккордно некоторой суммы, не слишком, впрочем, обременительной для фон Лампе. С немецкой дотошностью выяснив, куда и зачем должны пойти эти деньги, дядюшка долго жевал сухими губами, раздумывая, как ему поступить в подобном случае, уточнил, не заразился ли случаем племянник какой дурною болезнью, и таки дал денег, но с единственным условием: пока в столице не поползли еще слухи о порочном пристрастии сенаторского племянника, похождения к Меллерше немедленно прекратить, а заодно и пресечь вовсе волокитство за актрисками, о котором Филипп Семенович также был наслышан. «Ежели бы я всегда вел себя так, как звали меня мои страсти, или желания, или другие части тела, исключая голову, то, думаю, едва ли смог достигнуть того положения, которое занимаю ныне!» - вперившись в Бориса буравчиками глаз, говорил фон Лампе. – «Я не стану вкладывать собственные деньги, которые, должен заметить, я вовсе не на улице нашёл, в воспитание человека, не могущего и не желающего следовать голосу разума и полагаться на советы старших. Коли тебе сиюминутные удовольствия дороже твоего же будущего – изволь, друг мой, но впредь уж ко мне более не обращайся. Ну, а если слово дашь прекратить свои похождения – с меня будет довольно!» Понятно, что Борис не мог не пообещать дядюшке того, что тот услышать хотел, но… Прошло какое-то время и, когда бремя желаний стало невыносимо тяжким для молодого человека, он, по совету одного своего старшего и более опытного сослуживца, разместил в «Ведомостях» объявление о найме «прислуги женского полу не старше тридцати лет для уходу по дому, приготовления пищи и прочих надобностей». Благоразумно умалчивая о том, что «прочие надобности», собственно, и были основной обязанностью будущей жертвы, он самолично принимал всех желающих пойти в услужение, пока не выбрал одну – девушку мещанского сословия лет девятнадцати, тихую и скромную, отличавшуюся чрезвычайной покорностью и красотою, по имени Настасья, Настя. Надо сказать, приходило к нему на смотрины достаточно много – как это всегда случается, напишешь одно, а глупый народ – всё одно! – будто читать не умеет, является всяк, какого и не запрашивали: и слишком юные, лет четырнадцати, ходили, и сорокалетние, а одна – так и вовсе глубокая старушка, за шестьдесят! – честно призналась, что читать не читала, а про надобность в прислуге ей знакомый Кондрат Иванович, что извозом занимается, поведал, да, видать, не все верно…
Появлением новой прислуги был особенно озадачен Маврикий – во-первых, ему пришлось переехать из собственной каморы в прихожую, отгородивши тюфяк свой куском материи, а, во-вторых, для него еще одна человеческая единица, хоть бы и такая робкая и беспрекословная как Настасья, означала, что барин ему более не доверяет и, вполне возможно, вскоре вовсе отошлет в деревню. Деревня для Маврикия, бывшего когда-то Еремеем, казалась страшною и пугала так, как не пугало его более ничего: в деревне надо было работать, думать об урожае и жить только тем, что земля народит, а ничего этого Маврикий уже либо не умел, либо позабыл за давностью и ненадобностью. Здесь же он был работою совершенно не обременен, всем необходимым обеспечен, и даже свел близкое знакомство с некоторой разбитною и весьма аппетитною бабенкой, тоже состоящей в услужении у одной купеческой вдовы... Одним словом, городская жизнь нравилась Маврикию чрезвычайно, и менять ее на другую в его планы решительно не входило. Когда барин отдал распоряжение о том, что отныне в каморе Маврикия станет жить Настасья, она же будет ему прислуживать по утрам и готовить для него, а на Маврикия будут возложены обязанности закупок по хозяйству, уборка и стирка, это выглядело для последнего, как для Меншикова - ссылка в Березов. Однако, русский мужик – сообразителен, и, приглядевшись к тому, как барин ведет себя с новой прислугой, каким голосом с нею разговаривает, как ласково журит ее за остывший кофей (в то время как на Маврикия за подобное срывался на крик), как интересуется – не притомилась ли та работою, Маврикий понял, что, на самом-то деле, роли Настасьи завидовать не стоит, ибо, занимая сейчас положение фаворитки в доме, еще неизвестно, где она окажется завтра… В этом Маврикий толк понимал, ибо по мужской части сам был ходок преизрядный! Затаившись и сделав вид, что новый круг его обязанностей вовсе не обиден для него, а, напротив, он рад-де выполнять любую работу, порученную ему хозяином, Маврикий терпеливо выжидал, когда случится то главное, ради которого барин и устроил всю эту комедию.
"Главное" произошло на Лазареву субботу. Следивший из-за своего куска материи за всем, что делалось в доме, Маврикий проводил глазами скрывшуюся за дверью хозяйской комнаты Настасью с подносом в руках и, зевая, расположился поудобнее на тюфячке, все же прислушиваясь к обрывкам звуков из-за двери. Вот – убаюкивающий голос барина, как всегда в обращении с Настасьей медовый до приторного (тут Маврикий усмехнулся, ибо в обращении с будущими жертвами своего обаяния – а себя он считал мужчиной видным! – сам был таков). Вот что-то зазвенело – видно, ложечка на пол упала (дура неловкая! – снова подумал Маврикий). А вот – какое-то шебуршание непонятное, короткий вскрик – и тишина! «Ага, вот оно!» - злорадно подумалось Маврикию, и он, отчаянно борясь со сном, более не сомкнул глаз, пока бедная девушка тенью не выскользнула из барских дверей уже под утро. Глубокомысленно кашлянув, он видел, как Настасья испуганным мышонком порскнула в свою камору и, выпустив из себя ехидное «хе-хе!», наконец-то удовлетворенно стал засыпать, мысленно представляя себе недавнюю картину падения глубоко презираемой им девицы. Картина выходила преинтересной и волнительной, хоть – на вкус Маврикия – Настасья была слишком худа, не имея ни статей, ни румянца, ни необходимой для настоящей бабы дородности. Поворочавшись, он еще раз глухо пустил в темноту свое «хе-хе!» и все же уснул.
Настасья с того дня стала задерживаться на ночь в комнате Бориса постоянно, а Маврикий настолько привык к этому, что, разбалованный вынужденным бездельем, засыпал еще до того, как она успевала скрыться за барскими дверями. Днем она, провожаемая его ехидным взглядом, тупила очи долу и краснела, норовя ускользнуть к себе в камору. Он же, по-хозяйски развалившись в кухне и наблюдая за ее стряпней, только покряхтывал и лишь однажды миролюбиво заметил: «Что-то ты, девка, с лица спала… Может, хвораешь?» Настасья вспыхнула, не чувствуя в этом постороннем для себя мужике ничего, кроме злорадства, лишь коротко кивнула и, борясь с мучительным желанием разреветься, принялась ожесточенно греметь посудою. Причина столь загадочного ее поведения, кроме понятной здесь девичьей стыдливости, вскрылась несколько позже: спустя пару-другую месяцев Настасья повинилась Борису, что находится в тягости, и вопросительно посмотрела на хозяина, словно ожидая от него какого-то чуда. Чуда, конечно, не случилось: досадливо поморщившись, фон Лампе объявил, что позаботится о ней и подумает, как все это получше устроить. Впрочем, ничего устраивать он и не собирался: уже следующим днем бедной девушке было объявлено об отказе от места и велено освободить камору, а, чтобы на первое время она ни в чем не знала нужды, поверх обещанного жалованья Борис прибавил ей пять рублей – верно, так он пытался загладить ту неловкость, которую, вероятно, испытывал, глядя на огромные, словно застывшие, Настасьины глаза. Понуро опустив голову, она стрижом выскользнула из квартиры фон Лампе и навеки растворилась в огромном, холодном, чужом для нее городе. Что с нею сталось – сказать затруднюсь, вероятнее всего – ничего хорошего: может, померла на руках бабы-повитухи, пытаясь избавиться от плода, может, подалась куда к родным, а, может, и загинула вместе с ребеночком в ночлежном доме от голода и отчаяния – столица всегда была злою мачехой для несчастных!
Спустя некоторое время фон Лампе вновь подал объявление, выбрав, на этот раз, двадцатипятилетнюю вдову убитого на перевале Сен-Готард в знаменитом суворовском походе сержанта. Жить ей было решительно нечем, с пенсионом за погибшего мужа вышла какая-то бюрократическая заминка – ее все то отсылали с просьбою «зайти через месяц», либо вовсе отмахивались – и, измучившись совершенно, подалась Вера Свищова в услужение к фон Лампе. Была она полною противоположностью Настасье: крепкая, высокая, со смелым прямым взглядом и соблазнительной походкою. Иной раз диву даешься – такой, казалось бы, на роду написано иметь кучу детишек и счастливого от обладания такою красоткой мужа!... Ан нет – и у этой судьба выкинула умопомрачительный фортель, и уж – Бог весть! – как сложится ее жизнь, особенно, если повстречается на пути ее такой вот фон Лампе! А и повстречался… увы… Вернее, она сама, как глупая райская птица доверчиво залетела в хитроумные силки, расставленные коварным птицеловом.
Появление Веры было весьма живописным: как только показалась в дверях квартиры ее ладная фигура, как только встретился взгляд ее серых глаз со взглядом Бориса, так что тот поначалу даже замялся – сразу стало ясно, что эта девушка останется здесь, иного и быть не могло! Едва задав ей несколько обычных вопросов, по обыкновению, ленивым своим голосом, фон Лампе получил на них такие обескураживающие своею прямотой и даже насмешливостью ответы, что поневоле сменил интонацию, перейдя на принятый в его кругу уважительно-доброжелательный тон, каким общаются с равными себе. Описав посетительнице перечень ее будущих обязанностей, он, по-видимому, сам удивился несоответствию ее облика, своего поведения и тому, что именно им говорилось – настолько разительно было отличие Веры от полузабытой уже Настасьи с ее покорностью судьбе и всегда будто виноватым незнамо в чем личиком. Вера, однако, выслушала Бориса невозмутимо и, чуть дрогнув уголками насмешливых, ярко очерченных губ, грудным голосом произнесла: «Я согласна!»
Не знаю, может быть, Борис в последствии и пожалел о своем решении, во всяком случае, Маврикий пожалел точно: едва расположившись в бывшей каморке Настасьи, Вера повела себя таким образом, что бедолага Маврикий и пикнуть не посмел! Вернее, посмел лишь однажды, попробовав поставить себя как бы над нею в иерархической расстановке сил в доме фон Лампе. Вера же так посмотрела на него, что тот сразу осекся, будто бы пощечину с размаху получил, и более уж подходить к ней со своим сугубым мнением не смел. Борис поначалу тоже чуть робел, не зная как себя вести со столь независимой и явно имеющей свое мнение по поводу всего, происходящего в доме, прислугой, однако, затем, приглядевшись и чуть освоившись с прежней ролью своенравного барина, стал капризничать: мол, почему кофей сварен не так, как он приучен, отчего после уборки в комнате такая-то вещь лежит не там, где он привык ее видеть каждодневно, и т.д. Вера на такие его замечания, от которых Настасья только втягивала голову в плечики и побыстрее старалась улизнуть к себе в комнатку, лишь насмешливо улыбалась и говорила: «Да полноте, Борис Николаевич!» - и всё! И осекался уверенный до того голос Бориса, будто бы и не он хозяин в доме, а эта статная красавица, незаметно сумевшая прибрать за какой-то месяц всё в крепкие руки свои с длинными, увенчанными розовыми миндалинами ногтей, пальцами… Дошло до того, что как-то раз засидевшимся глубоко за полночь гостям его с неизменным шампанским и курением табаку так, что, казалось, и на сажень вперед ничего не различить было постороннему глазу, вошедшая прислуга, разогнав презрительно руками густой дым, четко вымолвила: «А не пора ли вам, господа дорогие, по домам – почивать?» Прозвучало это столь неожиданно, как если бы в дверях появилась гигантская птица страус и предложила бы собравшимся по стаканчику пунша: гости оторопели, а затем, вопросительно поглядев на замершего Бориса, потихоньку разошлись, и лишь уже на лестнице, перемигнувшись, расхохотались: дескать, нашего фон Лампе-то как охомутали! Да и сам-то не дурак – какой персик у него в служанках ходит, раскрасоточка! Историю эту наутро уже разнесли в канцелярии, да еще в таком презабавном свете, что даже столоначальник, ехидно подмигнув, не преминул заметить, что «в тихом омуте-то… хе-хе-хе…» и, проникнувшись вдруг необычайным расположением к Борису, похлопал дружески его по плечу, чего раньше себе никогда не позволял.
Борис, весьма растерянный от подобного положения вещей, попытался было со всею суровостью расставить всё по местам, определенным исконно заведенными порядками, но, как все подленькие и трусливые люди, царящие лишь там, где чувствуют это возможным и пасующие перед любою силой, оказавшей хоть малое противодействие жалким потугам подобных личностей на главенство, тут же стушевался перед невозмутимо стоящей перед ним Верой и перевел разговор на какие-то незначительные хозяйственные темы. Как всякая женщина, почувствовав власть над барином, которого, по всей вероятности, за барина-то и не считала, Вера уж начала потихоньку отчитывать фон Лампе за поздние приходы во хмелю, за капризы, а тот неожиданно стал ее слушаться и чуть только в рот суровой своей пестунье не заглядывать – должно быть, безрадостное детство и ранняя утрата семьи была причиною столь необычайного его послушания. Маврикий и вовсе при таких раскладах оказался не у дел, исполняя самые черные работы и во всем Вере перечить не смел: дошло уж до того, что, когда Борис приказал ему сделать что-то, он робко поинтересовался у барина – мол, а как на то эта посмотрит? И глаза на каморку скосил вопросительно…
Лишь однажды Борис проявил свою волю, да и то, как я понимаю, не без согласия на то Веры… Что ж, понять ее можно – молодая еще женщина уж несколько лет, как осталась вдовицей, а ласки и не таким, как она хочется, а уж таким-то – и подавно. Одним словом, зайдя как-то вечером в барскую комнату с чашкой чаю, Вера так там и осталась, вернувшись к себе лишь под утро. Обсуждать сие удержусь, замечу только, что происходило это нечасто, вероятнее всего, лишь по желанию самой Веры, но приручило Бориса окончательно. Думаю, что, ежели бы она захотела стать законной его супругою, то почти наверняка добилась бы этого…
Столь неожиданное изменение в быту фон Лампе длилось, кажется, не более года и нарушилось самым неожиданным образом. Зайдя как-то раз – незадолго до кончины Государыни Императрицы – проведать племянника, Филипп Семенович, поначалу весьма довольный сверкающей в квартире чистотою и порядком, как человек опытный не мог не заметить некоторое несоответствие в общении между хозяином и прислугой, насторожился и, будучи с Борисом уже наедине, запытал его вопросами: откуда-де такая тут появилась и почему так вольно ведет себя, да сколько жалованья получает, да кто вообще такая будет… Борис, поначалу заюлив, наплел какого-то вздору, и, быстро пойманный за язык на несовпадениях, честно признался, что - да, так, мол, и так, положение престранное, и он сам поначалу себе дивился, но сейчас все хорошо и его такие дела вполне устраивают… На прямой же вопрос сенатора о других отношениях с Верой, он скромно потупился и, не вдаваясь в подробности, охотно сие подтвердил, добавив только, что сам того желал и весьма доволен. «Ну, знаешь!» - вскричал тут Филипп Семенович, пораженный столь откровенным мезальянсом между членом его семьи и какой-то сержантской вдовою. – «Да лучше бы ты от Меллерши не вылезал! Не хватало еще, чтобы фамилию мою всякий, к тому охочий, на каждом углу склонял! А ежели до Государыни дойдет? Знаешь, сколько у меня недругов, мечтающих словом пустым да злоязычием дорожку мне перейти? Позовите мне сюда эту!..» Вера, явившись пред грозные очи сенатора, все так же невозмутимо, все так же тая усмешку в уголках подрагивающих губ, встала у двери, чуть прислонившись к стенке. Такая вольность распалила фон Лампе совершенно, однако, пытаясь сохранять спокойствие, он тихим сухим голосом начал: «Сударыня! Я достаточно наслышан о вашем поведении в этом доме и считаю его совершенно недопустимым! Вы, воспользовавшись неопытностью и мягкостью этого молодого человека, как женщина, несомненно, более его искушенная во многих хитростях, сумели завладеть его доверием и повели себя просто невозможно для особы вашего положения! Не сомневаюсь, что вскорости достигли бы вашей конечной цели, если бы я случайно об том не прознал. Должен вам сказать, однако же, что меня, как наставника и покровителя сего юноши, это не устраивает ни каким образом, и посему я вынужден указать вам на дверь немедленно! Вы слышите – немедленно покиньте этот дом!» - и картинно указал на выход, где в дверном проеме испуганной тенью любопытного сатира маячила полусогнутая фигура Маврикия. Вера, выслушав небольшой этот монолог, лишь улыбнулась презрительно, поведя плечами будто в ознобе, молвила: «Что ж… Воля ваша!» и вышла прочь. «Но, дядюшка!..» - растерянно заикнулся было Борис, никак не готовый к расставанию со столь удобной ему прислугой, бывшей для него и матерью, и нянькою, и даже, в каком-то смысле, супругой, но сенатор насупился так сурово, что тот поневоле осекся. «На, вот, дашь ей…» - протянул Филипп Семенович племяннику несколько довольно крупных ассигнаций, что Борис и кинулся исполнять, застав Веру, уже одетую, за сборами нехитрых пожитков. «Спасибо и на том!» - спокойно произнесла та. – «Только много тут – мы с вами о стольком не уговаривались!» - и протянула ему назад лишнее, навсегда покидая квартиру фон Лампе.
После смерти сенатора, последовавшей буквально спустя несколько месяцев, Борис более прислуги женского полу себе не нанимал, ибо разом лишился финансовой подпитки, поддерживающей до того момента его прескверное существование, а затем – и я уж писал об том! – на его горизонте замаячила неприятнейшая перспектива скатиться в бесславную когорту той части чиновничества, что вынуждена прозябать на одно жалованье, коего в столице – ежели место не хлебное и не дает возможности брать! – хватает разве что на хлеб, причем, не всегда с маслом… Выбрав себе в качестве новоявленной путеводной звездочки Ксению Филипповну, он вел себя крайне осмотрительно, понимая, что любой слух или даже легкий чей-то шепоток о его похождениях может разом порушить все дело. Верно, здесь не обошлось без памятных наставлений покойного Филиппа Семеновича, всегда назидавшего о том, что дело – прежде всего, а, коли на уме одно только шалопутство да разврат, так не будет в тебе никакого проку! Так Борис и поступал, наступая на горло собственной песне, причем, вполне естественной: как ни крути, а молодость у человека дана только одна, чего в молодости не успеешь, или, к примеру, отложишь до лучших времен – то может и не случиться… Кори потом себя: и богатств не преумножил, не приобрел, и не погулял всласть – всё на карьеру надеялся, да по сторонам оборачивался, мол, не подумал ли кто чего, все ли видят мою благонамеренность да высоконравственность? Что ж, надобно сказать, сей урок Борис фон Лампе затвердил весьма твердо, и уже обретя в лице Ксении Филипповны самого ласкового и безотказного покровителя, на женский пол смотрел уже как бы нехотя – может, в самом деле перегорел, а, может, привычка последних лет держать себя в строгости стала частью его странной, противоречивой натуры.
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Всё сколь-нибудь занимательное на канале можно сыскать в иллюстрированном каталоге "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу