Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Завершается четвертый сезон нашей весьма избирательной и крайне субъективной летописи. И вот забрезжил уже где-то вдали знакомый всякому советскому школьнику (а именно отсюда - так уж нам преподавали когда-то - ведётся зарождение "дивного нового мира") набор цифр - "1825". Опять же - у этого самого условного "всякого советского школьника" из сумбура полученных исторических знаний складывалась примерно такая картина имперского бытия. Воевали, значит, Наполеона. Победили. Мы всегда побеждаем патамушта. Кое-кто насмотрелся в европах всякого, стал задумываться - а что ж в богоданном Отечестве-то всё не так? А тут - Пушкин. Вышел из Лицея, стал писать вольнолюбивые стихи и немедленно попал под раздачу. Царизм. Но всё равно Александр был ещё так-сяк, и даже не стал никого арестовывать из "задумывавшихся" - хотя и мог. Не мне, говорит, их судить, не мне... Про бунт Семеновского полка тогда не проходили - видимо, чтобы создать у детей иллюзию того, что "вроде было ничего, как вдруг..." "Вдруг" - это, конечно, Николай I - мрачный тиран, "Палкин", солдафон, самодур и палач. А уж с декабря 1825-го пошёл иной отсчет...
Нынче мы приблизились к роковой черте вплотную. Последний месяц уходящего года из разряда "до того как...". Сделаем вид, что ничего о будущем не знаем: ведь Александру Павловичу в этом самом декабре исполнится всего-то 47 лет, и царствие его, кажется (особенно Пушкину - ведь он понимает, что едва ли вообще когда-нибудь будет прощён), длиться будет ежели не вечность, что ещё всяко с пару десятилетий, что для самого Пушкина - именно что "вечность". Для остальных же подданных (исключая, разумеется, "задумавшихся", всё никак не могущих столковаться почти по всем пунктам, а от того лишь мечтательно закатывающих глаза под фразы вроде "о, как славно мы умрем") год уходящий - всего лишь смена календаря, не более... Ведь впереди - уже упомянутая вечность, правда, не та, что у Пушкина, иная - благоденствия и умиротворения.
Сегодня нам нарочно придётся вернуться на какое-то время в Петербург по поводу... ноябрьского наводнения. И не потому, что писать-то вроде как больше и нечего, просто надо понимать - это было событие всеимперского масштаба, а по размерам государства - и кажущаяся "запоздалой" реакция его населения. Помощь по-прежнему продолжает поступать отовсюду. Слово - братьям Булгаковым.
...Графа Михаила Семеновича (Воронцова - "РРЪ") ожидают сюда в сем месяце... Он прислал на пострадавших 5000 рублей, а жена его – 3000.
Славно, граф, слёзное "спасибо" ото всех пострадавших петербуржцев, всякая копейка будет в строку.
Ростопчин ожидается. Не надобны сотни тысяч для помощи от бедствий наводнения. К счастью, нет; но, однако же, хорошо сделал бы, ежели бы прислал свою долю. Он, верно, от других не отстанет
Как? Находясь в непосредственной близости от столицы, наверняка, имея всю полноту сведений о размере бедствия - и к началу декабря ещё не помочь ни сотнею? Верно, Фёдор Васильевич просто размышляет - послать десять тысяч или все двадцать? Полагаю, на вопрос Константина Яковлевича приближённый к Ростопчину Александр вскоре даст исчерпывающий ответ... И то - питерский Константин как бы безо всякого намёку подводит черту:
Хорошо то, что у вас деньги собирают. Несколько уже сюда и прислано. Изо всех мест России присылают...
Александр в ответ делится последними московскими слухами и вестями - и тоже, разумеется, всё - о потопе. Восхищается Воронцовым. А о Ростопчине - ни слова. Верно, время ещё не подоспело?..
- ... Мне пропасть наговорили вестей, и половина ваши, петербургские, и все вздорные: что погибло 40 тысяч народу, что явилась болезнь от морской воды, что лопаются глаза и потом умирают, что сахар будет по 120, что скоро выйдет указ, запрещающий его употреблять, а пить чай с патокою. Каковы наши глупые тунеядцы, а все-таки добрые москвичи! В воскресенье был в Благородном собрании концерт любительский в пользу наводненных: собрали 28 тысяч... Билеты были по 25 рублей. Знай наших, а что вральманы, то вральманы! Да еще говорят, что императрица Елизавета Алексеевна на будущий год оставила только 12 тысяч дохода, то есть по тысяче рублей на месяц, а прочее все отдала на наводненных. Это, однако же, доказывает, какое имеют мнение об ангельском сердце императрицы... Шульгин, говорят, отправил обоз в Петербург на пятнадцати тройках, с разными дарами от купцов, холстиною, сукном, мехами, чулками и проч. Надобно говорить правду, этот человек преусердный в этих случаях.
Ох, уж этот Шульгин!.. Наверняка, пользуясь своим статусом московского обер-полицмейстера и близостью к Великому князю Константину Павловичу, почитаемому по праву всеми как очевидного престолонаследника, обложил бедных купцов непомерною данью: дескать - горе в столице, людишки торговые, помочь бы надобно, да не скупитесь, я всё самолично сочту, вы уж меня знаете... Да, крутой норов Александра Сергеевича московские купцы точно знают. Отсюда и обоз из 15 троек. И Шульгин - на виду вышел. Уже летом следующего года его переведут на ту же должность в столицу, а через полтора года, уже при Николае - уволят за... пьянство. Жить Шульгин - при незначительном своём жалованье - умел, и даже весьма. Чего стоила только одна его собственная гостиница на Тверской, обставленная с такой степенью роскоши, что прочие московские гостиницы по сравнению с этой казались просто постоялыми дворами. Есть со слов бытописца былого М.И.Пыляева славный анекдот, касаемый как раз переезда Шульгина из Москвы в столицу на новую должность. Где-то под Новгородом бесконечный обоз с его имуществом пересекся с экипажем графа Аракчеева - по сути, второго лица в государстве. Поражённый объёмом и роскошью перевозимого, известный своею скромностью и неподкупностью граф поинтересовался - это вообще чьё? Узнав имя, велел передать, что "всего этого никогда не было и нет у самого Аракчеева". Закончил свои удивительные земные странствия Шульгин в пьянстве в прескромном домишке на Арбате, за который даже и платить не мог - бывший недруг его князь Голицын из сострадания содержал...
А вот и трогательный пример помощи несчастным. Как говорится - кто чем может. И обратите внимание на степень доверия, которою по праву пользуется Константин Яковлевич в Империи.
- Одна дама, которая желает скрыть свое имя, посылает в пользу наводненных целый гардероб, коему вот реестр. Чтобы не подумали на нас, скажу тебе тайну: это фельдмаршальша и внучка ее, графиня Каменская; доставь это, куда следует, и какую-нибудь расписку, которую можно бы ей показать. Она говорит: лишь дошло бы до рук Константина Яковлевича, а там я уверена, что бедные воспользуются сими пособиями, хотя и маленькими...
Не остаётся в стороне от столичных бедствий и сам лишённый каких-либо средств кроме собственного пера Пушкин. Из своего уединённого и отрезанного от внешнего мира Михайловского он пишет брату Льву:
- "... Желал бы я похвалить и прочие меры правительства, да газеты говорят об одном розданном миллионе. Велико дело миллион, но соль, но хлеб, но овёс, но вино? об этом зимою не грех бы подумать хоть в одиночку, хоть комитетом. Этот потоп с ума мне нейдёт, он вовсе не так забавен, как с первого взгляда кажется. Если тебе вздумается помочь какому-нибудь несчастному, помогай из Онегинских денег. Но прошу, без всякого шума, ни словесного, ни письменного. Ничуть не забавно стоять в «Инвалиде» наряду с идиллическим коллежским асессором Панаевым"
Раз уж добрались мы до псковской глубинки, то не грех, кстати, упомянуть и ещё одно имя... До сих пор оно отсутствовало в нашей летописи, пора бы и "выйти из сумрака". Итак - Анна Керн. В один из декабрьских наездов в Тригорское, Пушкин узнает из письма, полученного искренне влюблённой в него Аннеты Вульф, что им... крайне интересуется одна особа, а именно - жена немолодого генерала Ермолая Керна Анна. Тем более, что вроде как последняя даже со временем намеревается приехать погостить в Тригорское. Припомнив давнего приятеля своего по Петербургу с его достославной безумной "Зеленой лампой" и по южной ссылке - отставного капитана, богатого полтавского помещика и поэта Родзянку, Пушкин, явно заинтригованный, пишет тому: "Объясни мне, милый, что такое А. П. Керн, которая написала много нежностей обо мне своей кузине? Говорят, она премиленькая вещь..." Интересно, что оба они - и Пушкин, и Анна - уже встречались однажды - зимою 1819-го в Петербурге. Молодой поскакун Пушкин привычно делал ей весьма немудрёные светские комплименты уровня "Можно ли быть такой хорошенькой?", а Керн лишь спустя годы сообразила - кто это вообще был такой... Ответ на свой вопрос Пушкин получит лишь... полгода спустя. Пушкин явно знал - к кому обращаться: имения Родзянко и Кернов находятся по соседству. Что их связывает - бог весть, но письмо к Пушкину написано обоими сразу, включая и саму "премиленькую вещь", со множеством приписок и дописок, и в таком игривом тоне, что лишь слепому и неграмотному было бы непонятно - меж Родзянкой и Анной Керн безусловно есть связь, и отношения эти - в самом разгаре! Градус флирта между обоими даже сквозь чернильные строки невольно захватывает и Пушкина, так что к моменту появления Керн в Тригорском он уже в известном смысле подготовлен...
Совсем недавно в цикле "Что читали 200 лет назад" мы поминали чудного, но, кажется, славного человека - издателя журнала "Благонамеренный" А.Е.Измайлова. Нынче нам предоставилась замечательная возможность подвести вместе с ним итоги уходящего года - так, как это сделал он в письме к этнографу и собирателю малороссийского фольклора князю Н.А.Цертелеву. Ей-ей, так себе выдался годик, к тому же, как мы сейчас узнаем - високосный. Я нарочно выделил немалый реестрик постигших Измайлова неприятностей. По-видимому, только легкий от природы характер, да изрядное чувство юмора помогают Измайлову не пасть духом вовсе. Наш человек!
- Слава Богу, я здоров, но и только. Во всю жизнь мою не имел я столько неприятностей, досад и даже можно сказать несчастий, сколько в нынешнем высокосном 1824 году. Ну уж высокос из высокосов. Весною был я опасно болен. Лишь только выздоровел и вышел к должности, то поручили мне сверх настоящего моего покойнаго Контрольного Отделения, другое Распорядительное, самое беспокойное и хлопотливое. Поручили мне его на месяц, но уже 7 месяцев, как я им управляю. Можете себе представить, сколько это отняло у меня времени. Поверите ли, что это расстроило чрезвычайно и мои финансы, и что я потерял от этого по крайней мере тысяч пять. Задолжал и не знаю, как выпутаться из долгу. Вся надежда на журнал будущего года. Осенью занемогла отчаянно у меня жена и чуть-чуть я не лишился ее. Во время наводнения размок весь мой Благонамеренный за прошедшие годы. По каталожной цене будет убытка тысяч на 20, а на самом деле, если не удастся его просушить, потеряю я наверное тысячи две или три. Но это одно из самых малейших несчастий... Вы пишете, что во время нездоровья чертите и жжете бумагу. Дай Бог, чтоб Вы были здоровы — чертите почаще бумагу, но не жгите, а присылайте к издателю Благонамереннаго. Читатели этого журнала очень, очень сожалеют, что не находят в нем более ни одной статьи остроумнаго и беспристрастнаго жителя Васильевского Острова. Тряхните-ка, любезнейший князь, стариною, напишите еще что-нибудь на романтиков или на прочих невежд литтераторов. Слава Богу, при новом Министре цензура, кажется, становится поумнее, а есть надежда, что она еще умнее будет. Была бы только охота и время, а то есть, что писать. Что ни напишите, присылайте ко мне. Как одолжите Вы меня, если по-прежнему будете сообщать мне свои сочинения. Простите, любезнейший князь! Дела по горло! Пора приниматься за первую книжку, которая должна выдти к 1-му Генваря. А остается еще 5 за нынешний год. Но эти как-нибудь кончу: для них есть материал. Хочется, чтобы с Нового года журнал был получше...
И вновь эти ленивцы поэты умудрились не сочинить декабрём 1824-го ни строчки! Что ж, тем лучше! Зато нам доподлинно известно, что не раз упоминавшийся Пушкиным в ироничном ключе цензор Бируков 29 декабря подписывает к печати издание 1 главы "Евгения Онегина", в книгу также входят "Разговор книгопродавца с поэтом и Предисловие к 1 главе. Уподобимся же будущему счастливцу-читателю, до выхода первого издания прозябавшему в счастливом неведении (вроде Николеньки Гоголя-Яновского, уже осенью просившего маминьку прислать "всего Онегина"), да и ещё раз представим себе, как раскрываем почти невесомый томик на предисловии...
- Проникнутый тщеславием, он обладал еще той особенной гордостью, которая побуждает признаваться с одинаковым равнодушием как в своих добрых, так и дурных поступках, — следствие чувства превосходства, быть может мнимого. Из частного письма
Не мысля гордый свет забавить,
Вниманье дружбы возлюбя,
Хотел бы я тебе представить
Залог достойнее тебя,
Достойнее души прекрасной,
Святой исполненной мечты,
Поэзии живой и ясной,
Высоких дум и простоты;
Но так и быть — рукой пристрастной
Прими собранье пестрых глав,
Полусмешных, полупечальных,
Простонародных, идеальных,
Небрежный плод моих забав,
Бессонниц, легких вдохновений,
Незрелых и увядших лет,
Ума холодных наблюдений
И сердца горестных замет.
Таким - или примерно таким - увиделся мне декабрь 1824-го, а уж хорош он был или плох - решать всяко не мне, я - всего лишь скромный собиратель и огранщик драгоценностей, щедро рассыпанных по отечественной Истории.
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Предыдущие публикации цикла "Однажды 200 лет назад...", а также много ещё чего - в иллюстрированном гиде "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу