(Рассказ)
На старой, немного выцветшей и когда-то считавшейся голубой веранде с облупившейся краской, в кресле, у самых перил, сидел грузный, лет сорока мужчина в замызганной клетчатой рубашке и черных спортивных штанах, и цедил из бутылки «Клинское». Кресло казалось было еще старше веранды, и чудом не разваливалось под внушительным телом мужчины. А лежавших рядом в эмалированной миске на табурете вареных раков, уже давно остывших, с интересом исследовали две любопытные мухи.
– Опять пьешь? – вышедшая из дома худосочная женщина с всклокоченными немытыми волосами в халате не первой свежести собрала стоявшие у кресла несколько бутылок и пнула ногой кресло. – У, глаза б мои тебя не видели, алкоголик проклятый! Мать и та тебе ничего не оставила после смерти, чтоб не пропил, гад.
Мужчина послал нежданную помощницу по матушке и продолжил цедить пиво.
Женщина, не слушая привычные оскорбления, вошла в дом и кинула бутылки в пакет из «Магнита».
– Коля, машиной займись, наконец.
Человек в клетчатой рубашке не ответил Он так и продолжал сидеть возле перил, допивая пятую бутылку пива. Не хотелось ему ничего. «Ладой», которая почти превратилась в рухлядь, заниматься тоже.
Деньги просыпались как песок сквозь пальцы, и сколько он не зарабатывал, никогда их не видел. В своем полу нищенском существовании он винил жену, которая, по его мнению, транжирила деньги направо и налево. Но больше всего его бесил брат Анатолий, бесил чуть ли не самого рождения, потому что с его появлением у Николая началась совсем другая жизнь.
Он только и слышал: «Коля, присмотри за Толиком. Ты видишь, он ходить начал, еще забредет куда не туда?»; «Не трогай его! Он маленький еще, не понимает».
Как-то брат облил клеем новые кроссовки. Просто взял канцелярский клей и вылил на обувь, которую мать только принесла с рынка. Николай еле сдержался, чтобы не навалять ему от души. В это время Толик стоял и ехидно улыбался в своих девчачьих трусах и замызганной футболке. Николай знал, что бить маленького нельзя, а десять лет и четыре года – это огромная разница.
Потом была крапива. Николай вздрогнул, когда об этом вспомнил.
Тогда мать работала на огороде, а потом вернулась и сразу же ушла в гости к сестре с коробкой конфет, которую она берегла на день рождения племянницы. Она не поняла, что конфет нет, так и подарила тщательно упакованную коробку. Когда же племянница ее открыла, ее рыдания услышали люди даже на противоположной стороне улицы. Вместо конфет в ячейках лежали… камешки.
– Кто, кто взял? – грозно сказала мать, вернувшись домой.
Толик, который сидел и рисовал даже бровью не повел. Конфеты уже давно растворились в его желудке сладкоежки, не оставив ни малейшего следа.
На в пронзительный взгляд матери он отрицательно покачал головой. Тогда надев перчатки, она вырвала с корнем охапку крапивы и подойдя к старшему сыну, изо всей силы хлестнула его по полуголому торсу.
– Мам, ты чего?
– Чего? Я тебе покажу чего, покажу негоднику чего. Конфеты без разрешения жрать он надумал, вот чего! А как мне перед сестрой было стыдно. Ты об этом не подумал? Удар сыпался за ударом, а на теле то здесь, то там вздувались красные волдыри. Потом они болели еще весь вечер, но больше всего подростка жгла обида, что ему досталось за чужие проделки.
Толик всегда издевался: и когда был маленьким, и когда стал большим и уже учился в университете. Он считал брата тупым, и не упускал возможности посмеяться над ним, даже в его присутствии. Однажды, когда, к Толику пришло несколько друзей, он кинул на стол несколько купюр, из тех, что получал от матери и тоном, не допускающим возражений, сказал: «Сбегай, принеси нам пива, не видишь, закончилось». Все чего хотелось Николаю, взять бутылку и разбить о голову брата, так, чтоб он заткнулся, но. сидело в нем что-то, что не позволяло переступить черту. Возможно, привитая с детства привычка: «Не трогать! Он маленький!» Николай просто огрызнулся и вышел из комнаты.
Больше всего Николая бесило то, что мать боготворила брата, и готова была сдувать с него пылинки. Особенно после того, как Толик поступил в университет, и стал первым человеком в их семье, который получал высшее образование. А Николай женился «по залету», и стал расхлебывать итог своей бурной молодой жизни. Итог в виде жены-истерички и двоих детей заставил его начать пить, потому что жизнь стала казаться беспросветной и бесконечной каторгой, в которой была только одна радость – выпивка.
Детей у него было двое, раньше Николаю казалось, что младшая дочь любит, а когда подросла, тоже стала только деньги требовать. Сын тоже подрастал. Но только Николай собирался с ним поговорить по душам, огрызался и спрашивал: «Чего надо?».
У матери Николай бывал редко. Что ходить, когда знаешь, что услышишь только упреки и похвалы в адрес Толика. Толик такой, Толик сякой, а он, как будто и не человек вовсе. Так, тень не тень, не поймешь что, ненужный никому человечишко. Или не человечишко даже, а назойливая муха, которую отгонишь, а она опять прилетает и садится.
Он уже свыкся с тем, что все его считают ничтожеством и алкоголиком, но когда мать весь огромный дом – дом, где он вырос, и который не раз ремонтировал вместе с отцом отписала после смерти брату – не выдержал. Он и наследством то никогда толком не интересовался, да и не ожидал. Что мать так к скоро уйдет на тот свет. Не старая еще была, 65 всего. Но раз так судьба распорядилась, что попишешь. Но когда нотариус зачитал завещание. Николай был в шоке. Почти все, дом, сад, деньги – мать оставила младшему сыну. Ему – лишь старую отцовскую «Ладу», которая годилась только на запчасти.
Николай привык, что самое лучшее всегда доставалось брату, но дом, как мать могла? Какое она имела право?! Такой обиды от матери после смерти он не мог стерпеть. Хотя жена и настаивала, чтоб Николай пошел к Толику и поговорил по-братски, он знал, что кроме насмешек – ничего не получит. Подавать в суд было более чем глупо. Толик уже давно работал адвокатом, и тягаться с ним в суде было крайней степенью нелепости. Но оставить все так как есть. За что это ему?
***
Стало совсем темно. Николай с трудом различал растущий у самой веранды боярышник и белеющий немного вдали каменный сарай. И тут мужчина увидел мать. Она вошла совсем неслышно. В своих мохнатых коричневых шлепанцах и теплом велюровом халате, точно таком, какой остался у него в памяти с детства. Вошла и остановилась в трех шагах от сына. Толик называл халат «медвежоночьим» и любил прислоняться к нему щекой. Николай бы тоже прислонился. Ему тоже так хотелось прижаться, и чтобы еще мать погладила его по голове и сказала, что его любит, но он был уже большим, мужчиной. А мужчине стыдно требовать ласки. Это ведь он должен был защищать мать.
– Зачем ты пришла? – спросил, Николай, глядя ей прямо в выцветшие голубые глаза.
– Не твой дом, Коля, и не мечтай, ни к чему он тебе. Толик им лучше распорядится. Я знаю. А ты пить вот бросай уже, да за ум берись пора уж. До седых волос дожил. А все как младенец. Ни на что не годен, ни к чему не приспособлен… –Мать тяжело вздохнула. – Эххх, наказание ты мое… Она немного пошамкала губами и стала тихо растворяться в предрассветном тумане. Тогда Николай проснулся и вздрогнул. Он не заметил, как задремал в своем кресле. На мобильнике высветилось 01.43.
Он провел волосатой рукой по груди «Чертовщина. И после смерти мать его в покое не оставит. Ходит, ходит. Что ходить то, если он при жизни ей не был нужен. Что теперь таскаться?»
Николай вышел со двора и пошел, не разбирая дороги без цели и без смысла. Просто шел, шел, шел. .. Полная луна вышла из-за облаков, и, казалось, смотрела сверху словно страж, охраняя город ото всяких бед и несчастий.
Мужчина сам не помнил, как оказался у злосчастного дома, в который он поклялся никогда не входить и остановился, под веранды, словно пытался разглядеть, что творилось внутри строения. Но их слово поглотила тьма, и лишь уличные фонари оставляя легкие блики на черных стеклах.
Дом стоял как двадцать лет назад, когда Николай был его законным жителем, и ничего не изменилось. Во дворе стояла машина брата. Значит он был в доме. Почему ему тут не быть? Это теперь его собственность. И тогда к горлу Николая подступила глухая ненависть, ненависть, которую не в состоянии вместить человеческое тело. Она стала захлестывать его, выходя из сердца и подступая к горлу, как будто выливалась бесконечным потоком.
«Да ничего тебе не достанется! Ничего, от этого проклятого дома!» Он не понял, произнес ли он эту фразу, или она застряла у него в голове, как стальной клинок.
Николай вошел в гараж, ключ от которого лежал у него в кармане. Остался, когда он забирал машину. Николай не ошибся: в углу стояла канистра с бензином, на всякий случай.
Со знанием дела мужчина обошел дом вокруг, начиная с деревянного крыльца, и облил бензином. Он подпер ломом входную дверь, потом поджег сухие ветки, которые собрал возле огорода, и бросил их так, чтобы пламя вспыхнуло с четырех сторон.
Огонь быстро охватило дом, и вскоре он превратился в огромный факел, освещающий улицу почти как солнце. Вместе с домом, казалось, сгорало все: ненависть, обиды на брата и мать, и старая, никому не нужная жизнь. На мгновение Николаю показалось, что в окне мелькнула человеческая фигура, черная, охваченная бушующим пламенем. Мелькнула, а потом рассыпалась на тысячи искр. Николай, хотя и был довольно далеко от дома, отшатнулся. Перед ним стоял маленький Толик в девчачьх трусах и показывая пальцем, смеялся: «марти, матри, голишь».
***
Уже на суде Николай тупо смотрел на людей, и казалось только одна мысль мучила его. Иногда он отводил взгляд в сторону и шептал едва слышно: «Неужели сбежал, гаденыш?». Останки брата так и не нашли. Поглотило ли его всего без остатка разбушевавшееся пламя, или он просто исчез, умея выходить сухим из воды и живым из огня, осталось для всех загадкой.