Уходящая натура
Михаил ПЕРЕПЕЛКИН *
Рисунок Сергея САВИНА
Помните такую присказку? Дескать, мечтай-мечтай – мечтать не вредно. В том смысле, что мечтай не мечтай, а всё равно получишь мало, так что можешь и не раскатывать понапрасну губы. Ишь какой мечтатель выискался! Почему-то мечтатели в поздней эсэссерии были под подозрением и шли, скорее, по разряду социально чуждых, чем социально близких. От них, этих мечтателей, всякого можно ожидать, поэтому за ними глаз да глаз, и пусть без дела не выпендриваются.
1
Впрочем, самые первые мои мечты были довольно безобидными. Их было три, и мне, сколько я себя помню, было очень трудно определиться, какая из них – первая, а какие – вторая и третья. Поэтому, попадись мне золотая рыбка и спроси она меня об одном заветном желании, оставаться бы мне тогда несолоно хлебавши: желаний было три, и все три – заветные.
Я мечтал научиться превращаться в разные разности, понимать язык птиц и зверей и – летать. Как у меня появились эти мечты и какие я прилагал усилия для того, чтобы воплотить их в реальность, – этого я уже не помню и рассказать не могу. Но в том, что такие усилия прилагались, не сомневаюсь ни одной минуты: в памяти сохранились отдельные яркие эпизоды – такие, как попытка объясниться с вороной, горячая уверенность в том, что при условии соблюдения всех требуемых процедур удастся стать невидимым, ну и, разумеется, почти непременный для многих юных мечтателей зонтик вместо парашюта. В последнем случае всё обошлось без синяков и царапин: вышка, выбранная для прыжка с парашютом, была совсем невысокой, и приземление произошло как по маслу – небо, так сказать, распахнуло свои объятья, и земля простерла навстречу смельчаку свои мягкие ладони.
А вот что касается двух первых заветных желаний – про превращения и межзвериную коммуникацию на языке братьев наших меньших, они тоже сбылись, и сбылись одновременно. Кажется, в классе первом или втором на пишущего эти строки обрушилось огромное счастье: двоюродный брат, который на три года старше меня и учился уже, соответственно, то ли в четвертом, то ли в пятом, предложил мне принять участие в спектакле, который готовил их класс к какому-то смотру школьной художественной самодеятельности.
Это был «Чиполлино», и брат играл в нем какого-то там принца: кажется, Лимона, но может быть – и Апельсина. Доставшаяся мне роль была гораздо скромнее, но радость первоклассника, попавшего благодаря ей на сцену, едва ли не превосходила радость всех остальных участников спектакля: я играл сторожевую собаку. Роль бессловесная и почти незаметная – ни тебе характера, ни конфликта. Лежишь себе возле будки, охраняешь порученный тебе плацдарм, рычишь на посторонних, виляешь хвостом при виде своих – и всё! Но эта собачья роль пришлась мне очень даже по душе, так как, играя ее, я убивал сразу двух зайцев: превращался в цепного пса и овладевал собачьим языком в рамках доверенных мне полномочий. Полномочия были скромными, но старался я очень сильно – так, что на репетициях меня очень просили, чтобы энтузиазма было чуть-чуть поменьше.
Роль удалась: зрители аплодировали, спектакль занял какое-то место, на школьной линейке перед летними каникулами сторожевого пса из 1 «Б» наградили деревянным самолетом в картонной коробке. При более тщательном рассмотрении, правда, выяснилось, что комплектность самолета была нарушена и в коробке отсутствовала какая-то важная деталь, но счастья это не уменьшило: память о состоявшемся перевоплощении в сказочную псину на глазах у десятков зрителей с лихвой возместила самолетную печаль. Зачем самолет тому, у кого есть зонтик? Рожденным летать с зонтиком самолет – обуза.
2
Тем временем подоспела пора профессиональных мечтаний, точнее – мечтаний о профессиях.
Правда, первая «профессиональная» мечта мечтой не была, и навеяли ее то ли сводки последних известий, которые день и ночь повторяли дикторы из крохотного черно-белого телевизора и не выключавшегося радиоприемника, то ли газетные передовицы в «Труде» и в «Сельской жизни», писавшие о том, что «еще один миллион тонн зерновых засыпали сегодня комбайнёры такого-то района и такой-то области в кладовые государства».
При этом моему сознанию неизменно представлялась примерно следующая картина. Столица нашей родины город-герой Москва. Красная площадь. Кремль. Спасская башня. Где-то в районе то ли ГУМа, то ли мавзолея стоят кладовые – приземистые такие амбарчики, наподобие нашего деревенского дровяника, в котором после газификации стояли два не очень вместительных ларя с зерном и отрубями – корм для домашней птицы и крупного рогатого скота. И вот к одному из этих ларей медленно и торжественно приближаются комбайны и самосвалы, везущие «еще один миллион тонн зерновых», и так же торжественно и медленно (поспешишь – людей насмешишь!) ссыпают привезенную с полей Отечества рожь и пшеницу в кладовые, по которым бегают мыши и крысы, поднимающие по ночам такую возню, что хоть святых выноси! Ну, или кто там еще есть, в этих самых кладовых Родины.
Одним словом, находясь, видимо, под воздействием всей этой хлебоуборочной агитации и пропаганды, ваш покорный слуга написал в какой-то первоклассной анкете, что видит себя в будущем… «хлеборобом». «Хлеборобом – это комбайнером?» – попробовала уточнить учительница, прочитавшая анкету. «Нет, – стоял на своем будущий хлебороб. – Комбайнером я быть совсем не собираюсь, я буду хлеборобом!»
Представлялось это так: большая газетная передовица, в центре – фотография, с которой смотрит усталое, но счастливое лицо ссыпавшего в «кладовые» свой очередной миллион…
А потом мама свозила меня в Куйбышев и поводила там по музеям. В краеведческий, который в костеле, с лосем у входа, и в Фрунзе, на крыльце которого настоящие, живые герои гражданской войны и соратники полководца, размахивая руками, вспоминали минувшие дни и то, как они с шашками наголо мчались рубить белую сволочь. Собственно, стоять там мог кто угодно и говорить они тоже могли хоть о коренном населении Новой Гвинеи – это не важно. Важно было общее впечатление, и вот оно-то было громадным, и вот под этим-то впечатлением, вернувшись домой, я обклеил всю комнату с пола до потолка какими-то рисунками, фотоснимками и сделал свои самые первые этикетки к ним. Так родилась мечта о музее – мечта, которую я воплотил в жизнь годы спустя, окончив университет и устроившись на работу в Музей А. Н. Толстого.
А вот профессором я быть никогда не хотел, да и само это слово, «профессор», слышал только в контексте, далеком от всех и всяких мечтаний: «Профессор кислых щей». Что такое «кислые щи», сегодня знают не все, а когда-то и знали, и ели нередко. Кислые щи – щи, сваренные из кислой капусты, которую осенью шинковали огромной такой шинковкой, солили в банках или в специальных бочках, а потом, доставая по мере надобности из погребов, использовали для приготовления щей.
Щи, надо сказать, получались на любителя и с аналогичным блюдом, сваренным из свежей капусты, не шли ни в какое сравнение. Но свежей капусты было не купить, поэтому ели что было и нахваливали. Однако выражение «профессор кислых щей» считалось все-таки обидным и использовалось для того, чтобы подчеркнуть, что кто-то у нас здесь самый умный, а в самых умных классовое чутье советского человека без труда угадывало всё того же социально чуждого. «Профессора кислых щей» можно было схлопотать, например, за ответ у доски или за решенную на отлично контрольную работу, но это было дело рискованное – потом не отмажешься.
Но жизнь сложилась так, как она сложилась, и мечта о «хлеборобстве» растворилась в небытии вместе с «полями Родины» и хлебными амбарами на Красной площади, а вот музей и «кислые щи» от меня не ушли.
А еще у меня есть мечта – продавать билеты на карусели в Загородном парке: ходить в него утром пешком из дома, летом – по траве, осенью – по шуршащим опавшим листьям, сидеть в кассе с билетами, продавать их счастливым родителям с детьми и детям с родителями и кормить белок. Такая мечта, а мечтать, как известно, не вредно.
3
В начале 90-х был фильм, назывался «Мечты идиота». Я смотрел его то ли в «Молоте», то ли в кинотеатре имени Ленинского комсомола. Спутать легко, и многие из самарцев еще помнят, почему. «Золотой теленок» из 90-х, может быть, и не шедевр, но настроение эпохи в целом схвачено верно. Но самое в нем точное – название, оно – в точку.
Оглядываюсь сейчас назад и понимаю, что большинство моих мечтаний, заветных и сбывшихся, – самые что ни есть идиотические.
Мечтал, например, работая в музее, найти какой-нибудь архив, первым подержать в руках не читанные еще письма, рукописи… За почти двадцать пять лет музейной службы я нашел их несколько – привозил коробками и чемоданами, разбирал по листочку, раскладывал, сушил, чистил. «Ну что, сбылась мечта идиота?» – говорила тогда жена, видя удовольствие на лице того, кто только что разобрал этот ворох грязной бумаги. «Еще как сбылась, еще как!»
Еще мечтал познакомиться с некоторыми людьми, о которых когда-то и мечтать не мог – не решался. Потом познакомился: не обязательно близко, но – постоял рядом, подышал одним воздухом. Перечислять не стану – список получится мандельштамовский, утомительный. Да и не в именах дело, дело в сознании того, что это было.
Мечтал кое-где побывать и увидеть своими глазами. Попробовать сделать. Научиться и научить других. Услышать. Прочитать. Написать книжку-другую.
А других мечтаний у меня никогда и не было, и что-то мне подсказывает, что это к лучшему.
* Доктор филологических наук, профессор Самарского университета, директор Самарского литературного музея имени М. Горького.
Опубликовано в «Свежей газеты. Культуре» от 19 ноября 2020 года, № 22 (195)