Утопленницу искали, как водится, всей деревней. До ближайшей полноводной речки было километров так сорок примерно, а в ручье за околицей ежа не утопишь, не то, что человека. На карте, однако, ручей тоже назывался речкой, хотя в самом широком месте был не больше семи метров, а глубина там была в начале лета, аж, целых полтора метра. Оттуда местные мальчишки раз в неделю, а то и две, «доставали» по одной полукилограммовой щучке. Неделю минимум этот омуток пустовал, потом откуда-то появлялась «сменщица». Чем там они питались, до того, как попасть на сковородку, доподлинно неизвестно, наверно стаями мелких маленьких рыбешек, сверкающих на солнце блестящими черными спинками. Авторитетный рыбак дед Ефим называл их верховодкой, и использовал в качестве наживки, малек – он и есть малек.
Но это омуток, который мужики обшарили первым делом, на всякий случай. В остальных местах речушку местные собаки переходили свободно, высокие – и вовсе не замочив брюхо. Деревенские коты преодолевали преграду, прыгая с камня на камень. Поэтому народ, пораскинув умом, сосредоточил поиски на лесных озерках, местами довольно глубоких, хотя с виду больше похожих на болотца. Тем более, все знали, что «страдалица» любила там гулять, зачастую и не одна… Приволокли туда две резиновых лодки, багры. По берегам столпились женщины и дети, жадно глядя на небо, которое отражалось на водной глади. К их разочарованию, труп найден не был. За хлопотами незаметно стемнело…
Утром сообщили участковому, который, не утруждая себя приездом на место разыгравшейся драмы, доложил в район. Среди жителей деревни между тем пошла новая волна, дескать, что ей, несчастной, было к озеркам переться? В колодце утопилась! Первой, кого посетила эта страшная мысль, была бабка Елизавета Федоровна, которая уже через пять минут после посетившего ее озарения была готова побожиться, что так оно и есть. В доказательство она истово крестилась, глядя в лицо очередного собеседника честными, широко раскрытыми глазками. А что, вполне могло быть. Тем более, что бабку в деревне уважали – после ее самогонки головы не болели и брала она за нее по-Божески. Полдеревни схватились за сердце – они уже успели сходить к колодцам набрать свежей водицы.
Мужики, чертыхаясь, начали шарить по колодцам, снова сопровождаемые толпой зрителей. Личный колодец или общий – все равно, народ был непреклонен и шарил по дну, поднимая муть. К одиннадцати дня энтузиазм несколько иссяк, надо же и работать, в конце концов. Толпа заметно поредела, остались лишь самые упертые, которые и продолжили обход деревни. Баба Лиза незаметно срулила к себе домой, понимая, что за ложные идеи перед обществом придется ответить. За осмотром последнего колодца их и застал участковый, которого начальство пинками погнало на место происшествия.
Была середина девяностых, эпоха, если эти годы можно так называть, когда сомнению и пересмотру подвергались идеи, казалось бы, незыблемые, вечные. Поэтому участковый галдеж баб на веру не принял и попытался выяснить, с чего они решили, что гражданка Семенова Надежда Тимофеевна, 1967 года рождения утопла? Бабки вдруг разом замолкли и задумались. В их мозгах что-то щелкнуло и они стали растерянно переглядываться. Выручил их бывший механизатор недавно почившего колхоза, здоровый мужик, по-свойски обратившийся к милиционеру:
- Слушай, Геннадичь, а Надька то и вправду последние дни смурная ходила.
- Во, во! Взаправду! – Снова загалдели женщины. Участковый вздохнул.
- Родные у нее есть? Где она жила? Пойдемте…
Всей толпой направились к дому Надежды. Тетки, поспевая за представителем власти, наперебой давали показания:
- Одна живет.
- Родители у ей померли.
- Какой померли? Это Шура померла, а Тимоха от их лет двадцать назад свалил в закат.
- Не лезь, если не знаешь. Тимофей-то тож помер, мне свекровь говорила. У него в Кирове новая жена была, сына родили.
- Да она не одна жила, с художником нашим.
Участковый только морщился от этого гвалта. Бабы наперебой продолжали:
- Жила с художником, только он у ей не бывал.
- Почем ты знаешь, трепачка?
- Язык не распускай, говорю – значит знаю! Он у ей не бывал. Деликатный.
- Она у него бывала!
- Да нееет!
- Ходили они вместе! – Застенчиво захихикала молодая девица, затесавшаяся в толпу. Бабки дружно вызверились на молодуху и припомнили всех ее ухажеров. Напоследок резюмировали:
- Надя тебе не чета, себя соблюдала в строгости. А художник наш, что ж… Любовь это…
Участковый насторожился. Не надеясь толком, что его услышат, он процедил рассеянно:
- Изместьев, что ли? Так он не уехал?
Но у женщин были ушки на макушке, и участковый получил очередную порцию сведений:
- А что ему в Кирове делать? У нас вон пейзажи! – С пригорка, на котором стояла деревня, открывались потрясающие виды, многим опостылевшие за долгую жизнь в вятской глуши.
- А он и натюрморты рисует. От деда еще тележные колеса в сарае лежали, так он одно у меня выпросил. Колесо поставил, рядом тыкву взгромоздил здоровую, еще барахла накидал. Смех, прости Господи…
- Смех, то смех, а картины у его берут помаленьку.
- Да голых баб у него берут! В том году Серафиму рисовал, когда она к матери нагрянула.
- И не только рисовал… - Снова хихикнула девица. На этот раз ее не оборвали.
- Да уж. А ить он и тогда уже с Надькой ходил.
- Бабник, одно слово. Он скоро нас всех нарисует, не только Серафиму. – Тетки дружно заржали. Серафима считалась в деревне «падшей» девкой, поскольку работала в казино, то есть, по мнению деревенских, в «гнезде порока», и к матери наезжала раз в год.
- Да он и Надьку рисовал. Захожу как-то к Горыневым, уж не помню, зачем, заглянула в залу, а там Надька в простыню завернута и художник с кисточкой.
- Он все у Горыневой снимает? – Спросил участковый.
- Да, у ей. Повезло Егоровне. – Завистливо ответила одна из старух. По мере следования процессии, она постепенно разбухала.
Дом Семеновой был заперт не только на врезной замок, на двери еще висел навесной. Это обычно делали, когда уезжали надолго.
- Работала она где? – Повернулся к людям старший лейтенант, для порядка подергав замки и дверь.
- На пилораме, учетчицей.
- На почте она работала, а потом почту закрыли.
- Все, товарищи, расходимся. – Участковый прошел сквозь толпу и направился к дому, где жил художник. Народ недовольно глядел ему вслед.
---
Художник встретил милицию с опухшими красными глазами, перегаром и суточной щетиной. Сама по себе щетина – не беда, но на фоне в целом ухоженной козлиной бородки, таких же франтоватых усов и локонов почти до плеч она смотрелась отвратительно. Локоны окружали небольшую, но вполне просматриваемую лысину на макушке. В дворянском костюме эпохи Людовика 13-го или 14-го он смотрелся бы впечатляюще и очень органично. Однако сейчас на нем были затрапезные, испачканные краской джинсы и заношенная рубаха, когда-то знавшая галстук и даже запонки.
Был он высоким, тощим и слегка сутулым. Сутулость скрадывалась на фоне изящных манер, вальяжного поведения, приятно звучащего бархатного голоса и общей уверенности в себе. Однако, на момент визита участкового, он предстал перед ним совершенно растерянным, выбитым из привычного течения жизни. Старший лейтенант поздоровался и сразу взял быка за рога:
- Сергей Сергеевич, в каких отношениях вы с гражданкой Семеновой?
Губы художника задрожали, но все же он едва слышно ответил:
- Уже ни в каких.
- Как это понимать?
Тот вместо ответа достал из висевшего на гвозде пиджака записку и протянул участковому.
«Сергей. Я обдумала все. Сил у меня больше нет, желания видеть тебя тоже. Я оборву все разом. Посмотрю в последний раз на наш любимый бережок и оборву. Прощения не прошу. Надежда».
- Поясните, Сергей Сергеевич! – Участковый вертел листок в руках. Тот неожиданно твердым взглядом посмотрел ему в глаза и ответил:
- Не собираюсь, хотя бы из уважения к ее памяти. Наверно, я виноват, наверно причастен к ее смерти… - Он вдруг закашлялся.
- А кто говорит о смерти? – Поднял брови старлей.
- Люди говорят. И еще вот, эта записка. – Голос художника снова задрожал.
Участковый спрятал листок в карман, задумался и произнес неизбежное:
- Помните, Сергей Сергеевич, как вы наш семейный портрет писали? И денег не взяли… А сейчас я напрямую вынужден спросить – когда вы ее последний раз видели? Семенову? Вы ее не убивали? Последний раз ее видели третьего дня, утром. У вас на этот период алиби есть?
- Я понимаю… Вы позволите мне собраться?
- Куда? Задерживать пока вас не будем. Нет оснований. Но, на вопросы ответить придется.
- Я не знаю, что с ней. А записку, вы не поверите, нашел в кармане, как она туда попала – не спрашивайте.
- Что за любимый бережок?
- Кабанье озеро. Там такая полянка на берегу. Но я туда и под конвоем не пойду, не могу, поймите. Люди, правда, на Кабаньем ничего не нашли, мне хозяйка сказала. Верните мне записку!
Участковый возмущенно замотал головой и вышел из дома, попросив художника никуда не уходить. Доложил районному начальству, те вызвали из Кирова водолазов. В ожидании их приезда старший лейтенант развернул бурную деятельность, разъезжая по деревне и опрашивая одного-второго-третьего. Особо пристрастно он допросил чету Горыневых, сдававших Изместьеву комнату. У художника оказалось железное алиби на момент предполагаемого исчезновения Надежды. Водолазы прибыли и возились дотемна, но ничего не нашли. Начальство отругало своего подчиненного за «панику» и отбыло к себе в райцентр.
Разозленный участковый остался в деревне на пару дней, решив подробно разобраться во всем. Во-первых, надо было выяснить, куда делась пропавшая. Во вторых – кто пустил слух об утопленнице. В-третьих – Семенова ли писала записку. Районное руководство делом не заинтересовалось, сказав напоследок, что каждого искать рук не хватит. Напомню, на дворе были «лихие святые 90-е». Но старлея ждала неудача.
- Да, Надюха писала. Ее рука. Вот посмотрите. – Владелец деревообрабатывающего заводика, именуемого в народе «пилорамой», протянул сотруднику милиции пачку бумаг.
- Когда она последний раз выходила?
- Четыре дня назад. Трясло ее, как в лихорадке, сама не своя. Сказала, что не может больше. Я ей – только через две недели рассчитаться могу. А она – забудь, мол. И засмеялась еще так не хорошо, говорит – не в деньгах ее счастье. Неужели руки на себя наложила?
- Пропала.
---
- А что я должен думать? Она так и сказала мне: «Леша, мне только в омут броситься». Понятно, этот «мазила» довел. Нашла себе непьющего… - Молодой мужчина презрительно сплюнул, держась за дверцу своего «ЗИЛа» и переминаясь с ноги на ногу.
- У вас с ней… - Не отставал участковый, но тот его перебил:
- У нас с ней ничего, меня на всю деревню не хватит. Понятно, знакомая хорошая, наши матери дружили. Она к матери и забежала, вроде как пожалиться, да не застала. Ну, я ее разговорил. Родни у Надьки не было, только мать осталась, да и то – моя. Надька баба невезучая, я так считаю, но мне она почти сестра…
- А подруги были?
- Как с этим фраером замутила, так всех и растеряла. Видный женишок, конкуренция, понимаешь… - Леха снова сплюнул и выматерился.
- То есть, слух о том, что она утопилась, ты пустил? – Нахмурился старлей.
- Ну, может и я. Матери рассказал, а там – сами понимаете…
- Родственники у нее были?
- Нет. Но вы у матери спросите. – Насторожился Леха.
Но мать тоже ответила представителю власти, что «горемычная» была одна на белом свете. Говорила она деревянным голосом, все время поджимая губы и глядя мимо участкового куда-то в окно. Тот вздохнул и распрощался.
---
Художник как-то сразу сильно изменился. Нет, не «сдал», как принято говорить, но стал не похож на себя. Исчезли барские манеры, взгляд стал рассеянным и упорно избегал сельских красоток, тогда как раньше Сергей Сергеевич провожал всех встречных девиц глазами, рискуя свернуть свою тощую шею. На это давно никто не обижался, поскольку Изместьев сразу пояснил деревенским мужикам, что ему можно. Он художник. Бить его тогда не стали, лишь предупредили, что «искать вдохновения» следует исключительно с незамужними. Потом и вовсе перестали обращать на бабника внимание, поскольку Сергей Сергеевич мастерски «слился с местным пейзажем». «Проставлялся» исправно, писал портреты детишек, мог при случае одолжить деньжат…
Внешне он тоже стал попроще, перестал франтовато одеваться, никто не видел его с мольбертом с тех самых дней, когда пропала Надежда. Практически не выходил из дома. Старуха Горынева таскала ему еду, хотя раньше он ходил в магазинчик сам, но, по заметкам бдительных соседок, количество приобретаемой ею водки не увеличилось.
«Лучше бы уж пил», думали местные, не понимая, как еще можно справляться со вселенской тоской, которая читалась в его глазах. «Совесть замучила, оттого душа и не принимает» - утверждали некоторые. К удивлению деревенских, Леха, который его откровенно презирал, был замечен пару раз в горыневском доме, где долго с ним беседовал.
- Не знаю, бабы, об чем они. Лешка на меня как зыркнет, не подслушивай мол. В огород, за хлев выходят, и там говорят. – Разводила руками хозяйка в ответ на расспросы соседок.
- Арестовать его надо было. – Брякнула злющая бабка Шура, проклятие деревни.
- Значит, не надо было. Не топил же он ее, в самом деле…
- Довел поди… - Не унималась старая фурия.
Участковый нагрянул к Свиридовым, такая была у Лехи фамилия, где-то через месяц.
- Что ж вы, граждане дорогие, меня в заблуждение вводите?
Алексей, его жена и мать недоуменно посмотрели на старшего лейтенанта. Вся семья ужинала в большой комнате, дети стучали ложками, взрослые мирно беседовали. Молодая хозяйка пошла на кухоньку за еще одним прибором. Участковый расположился на потертом диванчике.
- Родственников отыскали. Тетка у нее и сестра двоюродная в Кирове.
- Нашлась? Слава те… - Закрестилась мать. Жена Лехи застыла с тарелками на пороге. Сам хозяин уперся глазами в клеенку на столе.
- Да нет, не нашлась. Только родня. Участковый заходил, они ничего не знают.
- Надежда то про них и не поминала! Ох горемычная! – Старуха покивала головой.
- Ладно. Приятного вам аппетита. Хозяин, потолкуем на дворе. – Они вышли и закурили.
- Я-то думал… - Разочарованно усмехнулся хозяин.
- Как художник наш?
- Как всегда.
- В разговоре что-либо проскользнуло?
- Да нет, вроде. Я больше на совесть его напираю.
- И что говорит его совесть? – Усмехнулся участковый.
- Плакал тут как-то. Странный мужик… Я так думаю, Надька уже с пузом была, когда руки на себя наложила.
- Значит, Семенова была беременна? – Перевел представитель власти на казенный язык.
- А что, трудно догадаться? Иначе, что ей в голову пришло?
- От догадок толку мало. И что вы так уверены все, что она руки на себя наложила? Может, уехала от пересудов ваших?
- Куда? До зарплаты тянула, да Сергеич этот подкидывал. Мать точно знала. Куда ей с такими деньгами, по вокзалам мыкаться? Ну, может, еще какая тетка есть?
- Больше никого. Просьба, ты Алексей Степаныч, с Изместьева глаз не спускай. Сейчас я сам к нему забегу. Он просил меня, если родню найдем – ему сказать. Ну, посмотрим… - Они распрощались, и озадаченный Леха вернулся в дом.
---
Утром в деревне случился переполох. Лизавета Михайловна, женщина лет под пятьдесят, шла по центральной улице с корзинкой в руке. Корзинка была пустой, что удивительно, поскольку вышла она из леса. А грибов в тот год было… Ну, шла и шла, мало ли, может, плохо ей стало, вернулась. Был будний день, время подходило к восьми утра. Навстречу попадались люди, торопившиеся по своим делам. Но, торопились они по-деревенски, то есть не спеша, это вам не Москва, граждане… Кто-то выгонял коз за околицу, кто-то шел на пилораму, иные трудились на развалинах родного колхоза, распавшегося на несколько акционерных обществ. Утро – как утро.
Лизавета слыла женщиной трезвого образа жизни и хороших манер. Замужем, детей двое, уже подросших и выучившихся. Дом в порядке, муж тоже в относительном порядке, это значит – работал, пил в меру, не бил, во всяком случае, уж точно не по голове. Михайловна поэтому имела репутацию бабы здоровой на голову, к тому же не склонной к мистике, над Чумаком и Кашпировским насмехалась открыто и среди темных, несмотря на телевизор в каждом доме, бабок пропагандировала исключительно материалистический взгляд на жизнь.
И собой она такая была ладная и аккуратная, всегда причесана и в светлом платочке, любо-дорого глянуть. Представьте теперь воочию вытаращенные глаза всех встречных - поперечных, которые попадались ей по дороге. Лизавета шла, качаясь и не разбирая, где лужа, где кочка. В остановившемся взгляде, который даже не цеплялся за односельчан, застыл ужас. Она то подвывала тихонько, то бормотала что-то неразборчивое, то снова выла, даже правильнее сказать – начинала поскуливать, как месячный щенок. Платка на голове не было, волосы растрепаны, кофта как-то скособочилась на сторону и сползла с одного плеча. В корзинку она вцепилась побелевшей рукой так, что ее не смогли разжать. Сопровождали ее уже целых три бабки, разом забывшие про своих коз, ведра и прочие дела, причем дрожащих, как осиновые листочки. Как-то так вышло, что они за свою жизнь не видели ничего страшнее обыкновенной белой горячки. Нет, видели, но только в кино.
Лизавета Михайловна держала генеральный курс к своему дому, но двигалась зигзагом. Бабкам изредка приходилось направлять несчастную под локоток. Свита увеличилась уже до пяти человек, сопровождающие досадливо отмахивались от встречных с их недоуменными вопросами. Девочку лет двенадцати отрядили позвать фельдшерицу Антонину. Ввались в пустующий дом толпой уже человек с десять, мужики Михайловны к тому времени ушли на работу. Начали спорить, не отрядить ли еще кого и за родными.
- Медведя встретила. Рюмашку ей налить – отойдет тут же. Где тут у них? – Засуетился подвижный суетливый дедок. Бедняга сидела на кровати в полной прострации и дрожала.
- Ага. И тебе еще налить. – Дернула его за рукав супруга.
- Да вы всех медведей в округе перебили, браконьеры. – Процедила другая старуха и добавила:
- Налей, налей, помяни зверье несчастное.
- А тебе медведи нужны? – Резво повернулся к ней дед.
- Помнишь, небось, году в 73-м они двоих городских задрали? Одни ребра торчали без мяса. А одна голова и вовсе пропала. – Обернулся к защитнице животных другой.
- Ну может, конечно, волк или кабан пужанул. Эк, Лизка то в себя никак не придет. Да налейте уж ей, стервы! – Снова вступил первый дед, за которым в постсоветское безвременье числилось уже двое косолапых.
- Ну-ка, мужики, давайте отсюда, здесь дело бабье. Где ж Антонина то, зараза. – Мужчин из дома вытолкали и, наконец, догадались поднести хозяйке стакан воды. Та, стуча зубами, его выпила и перестала дрожать.
- Лизонька, что случилось?
- Ой, бабы… Ой бабы… - К Михайловне вернулась способность говорить, но это заклинание продолжалось еще минут десять. Но, хотя бы руку разжали и убрали корзинку. Фельдшер все не появлялась.
- Ой, бабы…
- Лизонька, ты говори… - Старухи ласково гладили ее по плечам.
- Бабы, не поверите… - Однако, старухи были уже готовы поверить всему, поэтому подвинулись ближе, чтобы не упустить ни слова. На всякий случай спросили:
- Взаправду зверя увидела?
- Ох, бабы, Надежду я увидела, покойницу. Как вас вот… - Лизавета вздрогнула, остальные тоже.
- Где?
- Мимо Кабаньего шла… Она мне навстречу… Солнце сквозь деревья и она. Белая-белая, светится вся. И на меня смотрит. – Бедняжка снова вздрогнула. Наступило молчание. Долгое. Потом Лизавета снова заговорила:
- Босая идет, в одной сорочке. И на меня глядит, улыбается…
- А что босая то? Интересно… Там ни обувки ее, ни одежки не нашли… - Вопросила одна из ровесниц хозяйки, с детства пытливая умом. На нее зашикали.
- Я б померла. – Покачала головой другая соседка.
- Так я почти и померла. Дышать боюсь. А она в упор подошла и заговорила. Деревья сквозь ее светятся, а она говорит. – Шепотом продолжила Елизавета. Народ охнул и подвинулся к страдалице в упор. Хлопнула дверь, и на пороге возникла фельдшер Антонина. На нее злобно покосились и отвернулись к рассказчице.
- Что сказала то, Лизонька?
- Отпеть ее надо. И Сергею сказать, что любит его, пусть простит.
Антонина демонстративно грохнула фельдшерским чемоданом по столу и стала что-то набирать в шприц. Бабки расступились, но спросили напоследок:
- И куда ж она делась потом?
- Не знаю. – Зарыдала хозяйка, закрыв лицо ладонями. Антонина шагнула к ней, обведя присутствующих стальным взглядом. Он означал – «Выметайтесь!».
Тетки, шурша юбками, неохотно покидали дом.
- Не иначе, в обмороке лежала… Да кто ж самоубитых отпевает… Художнику бы сказать… Сам узнает… - Слышались степенные разговоры.
Весь день в деревне шли пересуды:
- Тронулась умом Михайловна.
- С чего бы так сразу? – Резонно возражали другие.
- Зверя какого увидела и тронулась со страху, говорю вам!
- Петрович с дедом Пантелеем все зверье от Кабаньего отвадили.
Недоумение вызывал один непреложный факт. Петрович и Пантелей, два деда-браконьера, которых утром выставили из дома Елизаветы, отправились на место происшествия и потом клялись, что следы там были только Лизаветины. Никаких волков, а уж тем паче, медведей. Что народу было думать?
---
Сергей Сергеич не знал, что делать. Еще утром он был полон намерения отыскать Надину тетку, адрес участковый ему оставил. Смущало лишь то, что к ней, по словам милиции, никто не приезжал. Милиции он верил с детства, но, вдруг? А тут такое! К знакам судьбы он относился трепетно…
Сейчас он сидел в комнате со стариком Горыневым и цедил водку из стакана мелкими глотками. Остальное хозяин вылил к себе в тарелку, накрошил туда хлеба и проворно орудовал ложкой. Хозяйка, взволнованная утренним происшествием, недовольно косилась на мужчин, но помалкивала.
- Чем занят то? Не просыхает? – Допытывались на следующий день у квартирной хозяйки Изместьева.
- Да нет, вроде. Как докончили с моим вторую, так и все. – Рассеянно отвечала старуха Горынева.
Так прошла неделя. Художник перестал прикладываться к водке, а заодно, почти ничего не ел. Сидел в своей комнатке на кровати, обхватив руками голову, иногда пересаживался на стул и глядел в окно, где мелькал деревенский люд. Хозяйка перестала подавать обед ему в комнату, который приходилось уносить нетронутым, и стала звать его за свой стол. Там удавалось напоить его хотя бы чаем, и накормить каким-либо бутербродом. Муж ее заговорщицки подмигивал, намекая на рюмашку, но Сергей Сергеевич неизменно отнекивался. Пару раз все-таки он выходил поутру и шел на Кабанье озеро, где стоял, подолгу глядя на водную гладь. Деревенские дети, которым летом делать было нечего, хотя таких в деревне и немного, придумали себе игру – следить за художником. Но затея им скоро наскучила – художник неподвижно стоял на берегу часа два, а потом возвращался. Призрак утопленницы тоже не показывался.
Пересуды вскоре затихли, тем более, что Елизавета Михайловна на следующий день уже оклемалась и повторяла теперь любопытным свой рассказ без жути в голосе и гримасы ужаса на лице. Даже улыбалась… Художник, правда, обходил ее стороной, а, даже самые неделикатные сельчане не поднимали при нем бесед на эту тему.
- Передумал к ее тетке ехать? Правильно. Еще ведь как встретят… - Совсем по-дружески обращался к нему Леха, похлопывая по плечу. Ему приходилось для этого тянуться вверх. Шофер был широк в плечах, но на голову ниже Сергеича.
- Да ведь… Алексей, пойми, они даже сюда не приехали. Никому наша Наденька не нужна оказалась. А ведь дом их теперь будет… Милиция говорит, что известила их, но они очень не любезно отнеслись. Очень не любезно…
- Да уж, нужен им Надькин дом. Потом, когда еще ее умершей признают… - Леха говорил странным голосом, отвернувшись куда-то в сторону. Затем, после долгой паузы уже деловито спросил:
- Уедешь?
- Не могу пока. Есть у меня дело. Не позволяет оно мне уехать. – Художник резко развернулся и зашагал к дому, забыв попрощаться. Этого раньше за ним не водилось.
- От те ж… Выздоровел… А то все горевал!
- А что ему делать? Надьку не вернешь. Самому помирать что ли?
Так судачили две кумушки, окруженные стадом коз, гонимых ими на выпас. Художник шел мимо с мольбертом на плече, держа подмышкой большой холст. На его приветствие «пастушки» поклонились как светские дамы, пряча усмешку. Изместьев явно направлялся в сторону Кабаньего. Было полшестого утра.
- А то! Горынева говорила – совсем краски свои забросил. Отошел, видать…
- Не иначе «могилку» Надину зарисует. Для памяти. А потом и сам туда… - Сзади незаметно подкрались Елизавета Михайловна и ее корова. Подруги обернулись и логично спросили:
- На кой «для памяти», если и сам «туда»? В клубе на память повесят?
- Ехидные вы! Кстати, доброго утречка!
- И те доброго! А ты, Лизавета, не боишься на Кабанье то ходить? Третьего дня тебя там снова видели. А ну, как привидится?
- Ой, бабы, ноги не несут, когда мимо иду! Да мои мужики за грибы душу продадут! Пока сезон… - Михайловна картинно положила руку на сердце.
- У нас тут грибов на все четыре стороны. – Подозрительно покосилась одна.
- Сурьезно, Лиза, как не боишься? Я-то теперь туда ни ногой!
- Да боюсь до смерти! Но я там всю жизнь собирала. – И Елизавета Михайловна поспешно перевела разговор на свежие деревенские новости.
Как уже было упомянуто, дети и прочие соглядатаи оставили художника в покое. Сергей Сергеич ходил с мольбертом на озеро целых две недели, но никому не удалось разглядеть, что было на холсте. Еще три дня он провел перед мольбертом в своей комнате, выходя поесть к хозяевам. В комнату он не пускал даже бабку Горыневу с веником и тряпкой, все прибирая сам.
---
Леха долго стоял перед мольбертом, переводя взгляд на застывшего рядом Изместьева, затем возвращая его к холсту. Наконец спросил:
- Ты Надьку на аборт гнал?
- Нет. То есть, да. Не совсем так.
- Да не мычи ты уже, как телок. Скажи, как есть!
Снаружи комнаты хозяйка прислонила ухо к двери и старалась не дышать.
- Я не гнал. То есть, я сказал, что мы не готовы. Подумать только. Я в свои пятьдесят два не готов… - Сергеич сокрушенно покачал головой.
- А она готова была? Чего ты бабе голову морочил, интеллигент?
- Она? Я не знаю. Откуда тебе известно про аборт? – Художник посмотрел на собеседника тусклыми непонимающими глазами.
- Я что, тупой? – Леха грустно усмехнулся.
С холста на него смотрело лицо ребенка. Возраст определить было трудно даже сведущим людям, тем более самому автору. То ли три месяца, то ли год. Синеватое личико малыша выступало на передний план и было полупрозрачным. На заднем плане угадывался знакомый всей деревне пейзаж лесного озера. Любопытная бабка тихонько приоткрыла дверь, но ничего не разглядела.
- Значит, сказал ты ей аборт делать? А она?
- Я ей не говорил аборт делать. Я сказал, что после заведем, ну когда готовы будем. В смысле, что не сейчас… - Лепетал шепотом уже не молодой грешник.
- Собачку заводят, ну или корову…
- Она в райцентр поехала, сказала – к врачу. Деньги давал – не взяла. Через день вернулась. Потемнела вся. Меня выгнала, сказала, потом поговорим.
- И где ж она ночевала? – С ехидцей спросил шофер.
- Говорила, что у подруги остановится.
- Сколько ты с Надькой жил, так и не узнал, что нет у нее никаких подруг.
- Да мы и не жили так то, если подумать.
- Ну, может, дальше расскажешь?
- А что рассказать. Неделю меня сторонилась, а потом… Сам знаешь… Только записка в кармане.
- И еще портрет остался… Ехал бы ты домой, Сергей Сергеич.
- Не могу. Все надеюсь ее увидеть. А она даже во сне не приходит.
- А он? – Алексей кивнул на холст.
- И он не приходит… Уеду я, потерпи малость.
Леха тихо выругался и пошел к двери. Бабка Горынева бесшумно отскочила с прытью молодой косули. Почему она не растрепала об этой беседе всем встречным – остается загадкой. На пороге гость обернулся:
- Соберешься ехать – я отвезу.
---
В конце марта Изместьев прогуливался по центру Кирова. Настроение было под стать пасмурной погоде, дела тоже напоминали тяжелое серое небо. Писать он не мог, лишь находил силы на случайные заказы. В конец загрустив, он через арку прошел во двор своего дома, колодцем окружившего двор с чахлыми деревьями. Ничего не видя перед собой, он проследовал к родному подъезду. Кто-то преградил ему дорогу. Какая-то женщина. Изместьев непроизвольно сел на капот припаркованной под окнами «Волги». Авто отчаянно запищало на разные лады. А не было бы машины, сел бы прямо в подтаявший сугроб.
- Э, Серожа, скамейка же есть. – Дружелюбно обратился к нему сосед-армянин, хозяин машины, куривший на балконе. Но художник не слышал ни его, ни машины.
Перед ним стояла Надежда. Пальто и шейный платок были новыми, незнакомыми. Шапочка, вязаная крючком, руками самой Нади была из той, прежней реальности, как и похудевшее лицо возлюбленной. Глаза ее смотрели с насмешкой, но по-доброму. Долго смотрели. Изместьев сидел на капоте, машина по-прежнему выла, пара хозяек недовольно выглянули в окно. Сосед загасил сигарету, прошел в дом за брелоком, неторопливо вернулся обратно и нажал кнопку. Когда во дворе резко затихла сигнализация, в голове у Сергея Сергеевича что-то щелкнуло. Он словно очнулся. Любимая женщина никуда не исчезла, она стояла, держа руки в карманах, с сумочкой на плече и не сводила с него глаз. Не стану врать, что в них светилась любовь, но все же – это было точно не равнодушие. И не презрение. Интерес, скорее… Художник пытался прийти в себя и что-то произнести. Надежда его опередила:
- Поднимемся к тебе, Сережа. Мне надоело тут мерзнуть. – И взяла его под руку. Они прошли в квартиру.
Описание их встречи мы опустим, все как в романах… Сергей Сергеевич даже пару раз бухался на колени. Надя устало сидела на стуле и осматривалась.
- Смешной ты, Сергей. Перед нашим расставанием ты не стеснялся ни обнять, ни поцеловать.
Изместьев, повинуясь «приказу», заключил ее в объятия и даже слегка помял. Тут тоже воздержимся от подробностей. Через пять минут поцелуев они, наконец, выдохнули и заговорили свободно, как давние знакомые. Надя, постукивая каблучками, прошлась по квартире, осматривая полотна своего друга. Одна из картин, выполненная в сине-голубоватых тонах, задержала ее взгляд. Лицо ей было незнакомо, но вот не узнать пейзаж она не могла. И недоуменно повернулась к Сергею. Тот покраснел и отвел взор.
- Это наш сын, Надя. Наш не родившийся сын. Ты меня только что простила… А он не простит никогда.
- А, почему не дочь? – Улыбнулась Надежда.
- Я вижу… Это сын.
- Не похож. Совсем не похож.
- Этого нам знать не дано. Я его вижу таким… Ты останешься?
- Нет, я уже опаздываю. Проводишь?
Художник кивнул и засуетился, помогая подруге надеть пальто. Он не осмелился спросить, встретятся ли они снова. В молчании они прошли полгорода, забыв про такси.
- Поднимешься? – Они стояли перед подъездом незнакомой пятиэтажки. Сергей Сергеевич кивнул и бросился открывать дверь.
---
- Бог ты мой! Богема до нас снизошла! – Это было первое, что гость услышал с порога. Затем увидел пожилую, крепко сбитую женщину с короткими седыми волосами.
- Тише. – Прошипела с порога кухни двоюродная сестра Нади Лидия.
Старшая, ее мать, испуганно прижала руки к губам и на цыпочках прошла в первую комнату, по-простецки махнув гостю рукой, мол, проходи. Надежда улыбаясь, прошла вперед и потянула художника за руку.
У кроватки Сергей долго стоял в полном оцепенении, слегка покачиваясь. Тетка Надежды даже подставила гостю стул. А то, мало ли чего…
- Ну, ведь, не похож же. Ну, согласись. – Надя мягко положила ему сзади руки на плечи.
- Что там не похож? Вылитый папаша! – Проворчала тетка. Ребенок закряхтел и заворочался, все затихли.
- Ты, тетя Вера, портрет не видела. Портрет нашего не рожденного Сашки. В синих тонах. Лучшее полотно Сергея. И не бойтесь шуметь, пусть Сашка просыпается, кормить пора.
- Не рожденного намалевал. Вот жеж богема, прости Господи. – Фыркнула тетя Вера.
- А еще у малого имя-отчество как у Пушкина. – Усмехнулась сестра.
- И что нам со всей этой богемой делать? – Ехидная тетка всплеснула руками. Младенец открыл свои серые глазки и удивленно уставился на папашу. Но не заплакал – хороший признак, надо сказать…
Накормленный Сашка заснул на руках у Изместьева. Все уговоры положить его в кроватку новоявленный отец игнорировал. Разговор продолжился после ужина, там же, на уютной кухоньке.
- Не смогла я, Сережа. И прощения за это не прошу. Рванула из больницы, куда глаза глядят. Зато ребенок при мне остался.
- Сказала бы мне. Твоя же воля…
- Воля моя, а дите общее. Ты боялся, что я буду жизнь тебе ломать? Бог тебе судья. – Устало ответила жена.
- А что их бояться? – Сам себе удивился Сергеевич, покачивая Сашку.
- Еще напугаешься, успеешь. Да и я тоже. Пойдем, положим его.
- Нет! – Художник сам испугался своей категоричности. Но Надя только улыбнулась:
- Я снова люблю тебя, Сережа! Хотя поначалу надеялась, что уже никогда не встречу. Но, это нечестно, и по отношению к тебе, и к Сашеньке.
- А я ведь хотел тетю Веру навестить. Хоть она и сказала милиции, что тебя не видела.
Тетя Вера только усмехнулась.
- А, как Леша-то всполошился, когда ты сюда собрался! Пришлось тетю Лизу подключить. Надо же, помогло. – Продолжила Надежда.
- Так она ему тетя? И он все знал?
- Двоюродная тетя. А кому еще я доверюсь? Его маме да ему. Ну, еще тете Лизе его пришлось рассказать. Вот цирк она устроила, это же надо!
- Значит, он тебя по утру и вывез. И слух об утопленнице пустил.
- И записку тебе подкинул. Ты прости. Но, если уж сохранить ребенка решила, не в деревне же оставаться.
---
Историю эту мы завершим погожим летним днем, когда, скинув Сашку на руки тете Вере, супруги Изместьевы прикатили в деревню. Пора было забрать Надины вещи, да и дом посмотреть тоже. От электрички их привез верный друг Леха в кабине своего ЗИЛа. Надя легко выпорхнула из кабины и соскочила с подножки. И тут, как на грех, рядом случилась деревенская фурия баба Шура. Старуха от такого видения, истошно взвизгнув, отлетела к забору и сползла по трухлявому штакетнику на землю, закатив глазки. Снова послали за Антониной, фельдшером. Антонину подвез к дому Надежды участковый, тоже по случаю оказавшийся в деревне. Но ругать он никого не стал, поскольку бабку все же удалось откачать.