— Девочка, а что ты здесь сидишь? Ты мешаешь нам пройти, — Нина Леонидовна притянула к себе сына, Толика, полненького, румяного мальчика. — Пропусти, пожалуйста, нам нужно домой. У Анатолия скоро урок музыки.
Девчонка лет одиннадцати, в красной куртке и вязаной шапочке, встала, отошла в сторону. Она вытерла нос рукавом, стала бить мыском темно–серых сапожек по стене, косясь на женщину, разглядывая ее красивое пальто с длинным рыже–коричневым меховым воротником, сапоги, обнимающие полную ногу, шапку в цвет меха на пальто. Нина знала, что красива, с достоинством несла себя по лестнице, позволив девчонке заметить и золотые сережки, и перстень на указательном пальце правой руки. Перстенёк был маловат, врезался в отекший палец, но это не мешало Нине каждое утро надевать его, подчеркивая свою значимость и весомость в этом мире. А то, что вечером снять его можно только под холодной водой, да еще и с мылом, это ерунда.
И Толик у Нины Леонидовны был ухоженным, чистеньким. Да, она так и думала про него: «чистенький» — во всех отношениях. С рождения таким был. Это Нинина кровь, её гены. У всех в палате дети были красные, со сморщенными личиками, с белыми катышками на ладошках, а Толик сразу как будто налился красотой, разгладился. У других детей то желтушка, то гнойнички на коже, у Толи ничего такого не было, он был чистеньким. Вырос, никакая пошлость и грязь к нему не липнет. Не ругается, не занимается «дурными делами», под которыми Нина подразумевала курение, лазание по деревьям и крышам, разглядывание непристойных картинок и подглядывание за девчонками в раздевалке. Анатолий не тратит время на пустую беготню по двору, на футбол или хоккей, хорошо учится, вот, играет на фортепиано, обращается к матери на «вы» и читает наизусть «Руслана и Людмилу». Он никогда не приходит домой в грязной обуви или в усыпанном снегом пальто, не бегает по лужам, не крошит хлеб на скатерть, следит за чистотой ботинок и всегда, абсолютно всегда слушает мать молча, не перечит. Ему уже двенадцать, а он даже на девочек не заглядывается, потому что понимает, что в его окружении пока нет той, что достойна его внимания. В общем, чистенький во всех отношениях…
На выкрашенной в голубой цвет поверхности стены от сапог девчонки оставались неровные, грязные пятна.
— А как ты сюда попала? — оглянулась Нина. — Толя, иди, готовься, я сейчас. Да возьми ты ключи! Ну как можно быть таким рассеянным, Толя?!
Мальчишка, бросившийся было к их с матерью квартире, недовольно поджал губы, спустился на несколько ступенек, выхватил из рук Нины связку ключей и направился к двери.
— Я Ира. Мы живем теперь тут, на первом этаже, в коммуналке. Папе дали комнату, мы переехали. А вас как зовут?
— Я Нина Леонидовна Попова. Перестань пачкать стены и иди домой, поздно уже.
Из приоткрытой двери квартиры Поповых стали слышны дребезжащие, надрывные звуки пианино. Это чистенький Толик бил по клавишам пальцами, делая вид, что готовится к уроку.
Нина Леонидовна бросила недовольный взгляд в ту сторону, хотела уйти, но уж больно жалко было недавно выкрашенные стены. А Ира всё пинала и пинала их своими грязными сапожками.
— Не, я домой идти не могу. Там папка напился, мама сказала погулять пока. Да вы идите, тетя Нина, я сама тут посижу. Я бы на улицу пошла, но там собака. Понимаете, во дворе у вас живет собака, страшная, лохматая. А я недавно ела колбасу, и руки мои пахнут ею. Собака набросится на меня. Так что я тут буду. Идите.
Ирина уверенно кивнула Нине Леонидовне, потопталась, подстелила варежки и уселась обратно на ступеньку.
Нина возмущенно вздохнула, всплеснула руками.
— Нет, так не пойдет. Здесь холодно, ты простудишься, потом хлопот не оберешься. Запомни, Ира, на холодном сидеть нельзя, заболят почки, да и девочка же ты… Что же нам делать… — она как будто растерянно взглянула на высунувшегося в дверной проем Толика, потом решила, что нужно быть милосердной и сжалиться над этой замарашкой. — Ира, а хочешь, иди, посидишь у нас. Я тебя накормлю ужином. Пойдешь?
Ира пожала плечами.
Там, на Полевой, где они раньше жили, все соседи дружили, ходили друг к другу в гости. Видимо, и тут так принято.
— Ну, если только на минуточку. У вашего сына урок скоро, я не хочу мешать, — протянула Ира, направилась к Нининой двери.
«Что же это такое! — Нина Леонидовна шла следом, улыбалась, но думы ее были не веселы. — Это безобразие — заселять в дом не пойми кого, детей беспризорных каких–то, пьющих отцов. И кто там мать? Наверняка опустившаяся, примитивная женщина».
Нина Леонидовна состояла в Совете попечительства школы, частенько там разбирали случаи вот таких семей, где царит алкогольный беспредел, детьми никто не занимается, и уровень их развития достаточно примитивен. Нина Леонидовна бывала и в квартирах несчастных. Это ужас…
— Ира, как ваша фамилия? — спросила она девочку.
— Никитины.
— Ну заходи, раздевайся. Толик! Хватит долбить по клавишам, береги кисти рук и запястья держи повыше. Ты же помнишь, как велел педагог! Старайся, Толя, у тебя скоро концерт! Повторяй ля–минор! Михаил Петрович придет с минуты на минуту! Анатолий участвует в концерте, — пояснила она гостье, — в Гнесинке. Туда совершенно невозможно попасть, а Толика взяли, сама Арзамовская заметила его на конкурсе в Твери, пригласила. Это очень почетно, туда берут лучших!
Ира кивнула, зашла в тесную, обклеенную клетчатыми обоями прихожую, осмотрелась. Сразу у двери стоял высокий платяной шкаф, из которого высовывался подол то ли драпового пальто, то ли шинели, в полутьме было не разглядеть. А наверху лежали связанные бечёвкой стопки старых газет. На высокой полке лежали в ряд каракулевая мужская шапка, дальше свешивался помпон Толиной шапочки, и теперь замкнула этот строй меховая шапка Нины Леонидовны. Свою беретку Ира сунула в рукав пальто, скромно впихнула его в самый уголок.
На галошнице стояли Толины валенки, рядом с ними черные высокие мужские сапоги и тапочки бледно–зеленого цвета.
— Так, разувайся, мой руки, — командовала Нина, поправляя прическу и вытирая у краешков губ помаду. — Нам надо быстро поужинать, пока не пришел Толин учитель.
Ира украдкой смотрела, как Нина Леонидовна одернула жакетик, расправила воротничок блузки, погладила себя по плечам. Она как будто готовилась к свиданию.
Толик же, высунувшись из своей комнаты, с любопытством рассматривал Ирино платье, темно–коричневое, школьное, с белым кружевным воротничком, черный фартук. Потом опустил глаза и уставился на ее колготки, заштопанные и пузырящиеся на коленках.
Девочка смущенно оправила юбку, пригладила волосы, наступила одной ногой на другую, пряча дырочку на пальце.
— Толя, Ира, идите ужинать! — крикнула из кухни Нина Леонидовна.
Ребята, толкая друг друга, пошли по коридору. Вдруг открылась дверь одной из комнат, оттуда высунулся пожилой мужчина в маленьких, блестящих очках и уютной, с множеством кармашков жилетке. Он улыбнулся Ире, строго глянул на Толика, тоже хотел идти на кухню, но Нина почему–то шикнула на него.
— Папа, ты поешь у себя. Я потом принесу. Не видишь, у нас гости! Закрой дверь, папа!
— Но, детка, я хотел бы с молодежью… Такая барышня к нам пришла… — развел сухенькими ручками мужчина. — Да и в комнате неудобно, куда тарелку разместить?
— На тумбочку поставишь, ничего. Папа! Не мешай, нам некогда, скоро у Анатоля урок! Ну уйди ты уже! — прикрикнула на него женщина, подошла, захлопнула дверь.
Ира удивленно посмотрела на нее, потом на Толика. Тот почему–то махнул рукой, уселся за стол, постелил на коленки салфетку. Ира сделала также, хотя считала, что это лишнее, «не баре».
Хозяйка разлила по тарелкам суп, нарезала хлеб, поставила на стол пиалу со сметаной.
— Приятного аппетита, — сказала она, ребята кивнули и принялись есть.
Ира ела шумно, некультурно гремела ложкой, вазюкала в тарелке, вылавливая кусочки свеклы. Толик тайком улыбался, глядя на нее, Нина Леонидовна качала головой.
«Плохая девочка. Как там ее? Никитина… Надо узнать, что у нее с семьей! Ребенок запущен, не прибран, — подумала Нина с тоской. — И зачем такие матери вообще рожают? Ну не можешь ты жить по–человечески, так зачем плодишь себе подобных?!»
Потом пили чай. Нина Леонидовна высыпала в вазочку из большого бумажного кулька конфеты. Детям было разрешено взять по одной. Ира выбрала «Каракум», Анатолий шоколадных «Мишек».
— Ира, ты ходишь в школу? — осведомилась хозяйка.
— Да, в четвертый класс, уже второй раз, правда. Я плохо читаю, из рук вон плохо. Отец меня за это ругает, а мама только вздыхает. Я непутевая. Ну и болела в прошлом году много, вот и не успеваю.
— А я читаю хорошо. И вообще, — довольно откинулся на стуле Толик, — я уже в средней школе. Так что ты малявка, — заключил он.
— Так говорить неприлично, Анатолий! — одернула сына Нина. — Иди и умойся. Сейчас урок начнется! — показала она рукой на ванную. — Ира, ну как же так… Не умеешь читать?.. А что родители? Где они работают?
Этот вопрос очень интересовал Нину, ведь дом у них был «интеллигентный», кого попало сюда не селили. Нина вот работала главным инженером, ее бывший муж возглавлял проектировочное бюро, потом, после развода, уехал. А тут эта девочка с пьющим отцом… Коммуналка, конечно, всегда заселялась «низшими» слоями рабочих, но Нина давно вела переговоры с управлением, чтобы всю ту квартиру, распихав жильцов по другим районам, отдали ей и Толику. Слава Богу, не последний она человек, её мнение уважают, прислушиваются, ставят в пример на собраниях. Так почему она, мать–одиночка, должна ютиться в этой тесной квартирке, когда там, на первом этаже, трешка, огромная, просторная, очень удобная! Управдом обещал посодействовать, но, видимо, наврал, раз вселил этих Никитиных…
— Папка слесарем на заводе, мамка учетчицей. Мы раньше жили в бараках, но там стало совсем плохо, нас сюда переселили. Нина Леонидовна, как у вас хорошо, красиво! Люстра какая! — простодушно радовалась Ирина.
Она разглядывала стоящие на полочках одинаковые, красные в белый горошек, банки, расписные ложки, висящий на стене календарь с петухом, люстру на три рожка, салфетки и коврики, цветущий на подоконнике «декабрист», густо–зеленый, с белыми прожилками «щучий хвост».
— Ой! А что это? — девочка ткнула пальцем в висящий на стене серебряный рожок, погладила его украшенную чеканкой поверхность. Олень, закинув голову назад, падает, сраженный пулей, а рядом стоит его детеныш, он испуганно смотрит на мать…
Ира не понравилась такая картинка, жестокая, злая. Она хотела сказать об этом хозяйке, но не успела.
— Это? Это чужое, Ира. Знаешь, ты иди. Иди уже домой! — вдруг засуетилась Нина Леонидовна. Ира как будто стала ее раздражать. — Так, вот твое пальто, вот сапоги. Иди.
— Да. Конечно. Хорошо. Спасибо за ужин. Было очень вкусно! — пожала девочка плечами, стала быстро одеваться. — Извините, вы забыли покормить папу.
— Что? — Нинины брови сошлись у переносицы, взгляд стал строгим, холодным.
— Ваш папа… Он в той комнате. Я думала, вы забыли… — Ира испуганно схватила свое пальтишко, выскочила за дверь.
И чуть не сбила с ног высокого, в черном костюме мужчину. Тот удивленно отпрыгнул, как кузнечик. Ире даже показалось, что его коленки согнулись в другую сторону. Незнакомец снял с вытянутой, яйцеобразной и совершенно лысой головы шляпу, поправил красный шарф, покашлял, что–то сказал и юркнул в квартиру Поповых, а Ира, пожав плечами и проехавшись по перилам, пошла домой. Отец, наверное, уже спит, а мама жарит оладушки. Она всегда их жарит, когда поссорится с отцом. Они ругаются, кричат иногда, мама прячет от папки бутылку, тот стучит по столу, чтобы она всё вернула и не учила его жить, потом устает, идет спать. А Ира с мамой, тихонько устроившись в уголочке, пьют чай. У них есть тайна, они рассказывают друг другу истории. Мама, Светлана, Светик, как называет ее про себя Ира, вспоминает свое прошлое, детство, бабушку, деревенские забавы, а Ира, когда настает ее очередь придумывать историю, мечтает, что она вырастет и повезет маму на море. Светлана один только раз была на море, теперь вспоминала его, видела иногда во сне, очень уж оно ей понравилось, поразило своей мощью, неуправляемой силой и бесконечностью.
— Это как поле, детка. Только поле золотое, а море… Оно разное и очень соленое… — говорила шепотом Света, гладила Иру по голове, улыбалась…
Выпроводив Ирину, Нина Леонидовна стала суетиться вокруг Толиного репетитора, Михаила Петровича.
— А мы вас заждались! Чаю? Ну давайте, а то продрогли наверное! На улице такая отвратительная погода! — с надеждой в голосе проворковала Нина. Михаил ей очень нравился, но на нее совершенно не обращал внимания.
— Нет. У меня нет времени, простите, — мужчина покачал головой. — Анатолий, приступим! Ну что же ты, дружочек, даже не раскрыл ноты…
Нина прикрыла дверь в комнату сына, пошла на кухню. Вспомнив наконец про сидящего в своей каморке отца, она плюхнула ему в тарелку половник супа, на край положила кусок хлеба. Тот тут же соскользнул в бульон, размяк. Но Нина как будто не заметила, понесла тарелку, но тут ее окликнул Михаил Петрович.
— Папа! Забери суп сам. Мне некогда! — крикнула через плечо Нина, поставила тарелку прямо на пол у двери, ушла…
И вот уже из Толиной комнаты, такой же чистенькой, как и сам мальчик, доносится ее воркование, кокетливые вздохи и смешки. Нина очень хотела понравиться Мише… Очень хотела… Но он смотрел куда–то мимо неё…
Ира еще пару раз была у Поповых. Нина Леонидовна приглашала ее, чтобы «присмотреться» к девочке, собрать информацию. А Ира во все глаза смотрела на аккуратное, изысканное убранство квартиры Толика, осторожно проводила пальцем по блестящей крышке фортепиано, очень хотела бы поиграть, но Нина Леонидовна запрещала трогать инструмент. В комнате Нины Леонидовны, она же гостиная, было очень уютно, не то что у Иры дома. И Сама Нина была красивой, ухоженной, «чистенькой», не то, что Ирина мама. Светлана собирала волосы и закручивала их к «дульку», носила одну и ту же кофту и юбку, не красилась, частенько обгрызала ногти, а вот у Нины Леонидовны они были длинные, покрытые красным лаком. Толина мама умела так подать чай, что сразу хотелось вести себя воспитанно, маленькими глотками пить из чашечки, улыбаться. А Ирина мать наливала в одинаковые, «общепитовские» чашки кипяток из железного чайника, плескала заварку и пила, шумно втягивая в себя жидкость. На старой, прорванной в нескольких местах клеенке постоянно были крошки, и папа у Иры был не такой, как у Нины Леонидовны. Её отец, прячущийся в отдельной комнатке, оказался человеком очень интеллигентным, ласково разговаривал в Ирой, когда однажды она зашла, чтобы попросить у них книгу, что задали прочитать к следующей неделе в школе. Нины не было дома, Толик опять стучал по клавишам фортепиано, а Ира, которую впустил дядя Саша, отец Нины Леонидовны, сидела на стуле в его комнате и жадно рассматривала висящие на стенах черно–белые карандашные рисунки. Это были сплошь лошади. Целиком, прекрасные, мчавшиеся куда–то, или только головы с грустными, темными, блестящими глазами, одна лошадь или целый табун... Всё было так искусно выписано, наложены тени, подчеркнуты мускулистые тела животных, что у Иры дух захватывало.
— Это вы всё сами? — спросила она, взяв из рук Александра Романовича сушку и чашку с чаем.
— Ну… Да. Балуюсь. Это давнее увлечение. Я когда служил, у нас рядом с гарнизоном было много лошадей, табуны. И степи… Ира, это не опишешь словами, когда степь поет! Ветер там, знаешь, ходит, колышет траву, и поет она...
— Как поле? Мама рассказывала, что поле — это как море, только желтое. А степь?
— А степь — это пожар. Когда маки цветут — это разлитый по земле огонь. И в этом огне мчатся лошади. Красота неописуемая, дух захватывает. Мощь животного, дикого, полного свободолюбия, и цветы, тоже дикие, рвущие собой земную твердь, вспыхивающие над ней алым факелом…Вам, Ирочка, нужно непременно посмотреть!.. И Толе тоже.
Дядя Саша много рассказывал тогда о своей жизни в гарнизоне, о том, как родилась у них с женой Нина, как жена увезла девочку, сказав, что ребенок должен расти в нормальных условиях. Тогда они забрали с собой серебряный рожок, вот и висит он на стене никому не нужный.
— Нина моя никогда не видела, как цветет степь…
Он еще что–то хотел сказать, но в комнату ворвалась дочка, велела Ире выйти, потом, закрыв дверь, ругала Александра Романовича за что–то.
Ира, заглянув к Толику и поздоровавшись, поставила к нему в комнату чашку, взяла книгу и тихонько ушла.
Она спускалась по лестнице и представляла себе огненную степь, такую, как, наверное, видел ее когда–то Александр Романович. Значит, это его шинель выглядывала тогда из шкафа, его каракулевая шапка лежала в прихожей. Он военный, может даже генерал! Повезло Толику!
Приходя теперь домой и протискиваясь к своей комнате по узкому, заставленному вещами коридору, Ира огорчалась, что они так плохо живут. Ну почему ее папа слесарь, почему мама так плохо выглядит? Почему их посуда со штампом «Мособщепит» такая побитая, старая, почему нет вазочки с конфетами и ковров?
Однажды, когда Светлана ругала дочку за «двойку» по математике, та долго слушала молча, а потом, вскочив, сказала, что мама сама во всем виновата. Другие дети живут хорошо, у них есть всё, даже своя комната, а у Иры дома нет даже своих стульев, все дали соседи.
— Мне надоело, что мы нищие, что папа пьет, а ты вытираешь рот рукой после еды. Для этого есть салфетки, мама! Салфетки, никогда не слышала? Посуда нормальная есть, а не эта, затертая! Есть люстры, бокалы и графины для компота, есть много всего красивого. И одеваешься ты, мама, просто позор! Мне стыдно с тобой рядом быть!
Света растерянно слушала дочку, прижав руку ко рту, потом заплакала, ушла на кухню, загремела там чайником, чтобы не было слышно, как она всхлипывает… Ира тоже плакала, ей было плохо, плохо от всего — и от того, что плачет мама, и от того, что живет она так серо и грязно, а Толя чистенько и красиво…
По своим каналам Нина Леонидовна выяснила, что Ира учится довольно плохо, хотя, как говорят учителя, старается. Отец, действительно, слесарь, очень хороший, толковый, но любит «горькую», поэтому иногда пропускает смены. Его за это наказывают, лишают зарплаты, но всё без толку. Ирина мама — учетчица, «ни рыба ни мясо», тихая, безропотная женщина. Она каждый раз ходит и просит «за мужа», клянется, что тот одумается…
Нина знает такие семьи, знает, какие дети в них вырастают, и чем всё заканчивается.
— Вы уж, Нина Леонидовна, как–то помогите! — заключила директор школы, Дарья Никитична, отложив Ирино личное дело. — Успеваемость у нас на первом месте, а тут такой подвох… Вы с ними в одном доме живете, вам удобно будет…
Нина с сомнением пожала плечами, потом всё же согласилась, что да, ей удобно, что соседей своих она, конечно, знает и, как общественный деятель, поможет, чем сможет…
… Толик, встретив Иру в раздевалке, надвинулся на нее своим большим, рыхлым телом, задышал в лицо горячим воздухом. Мальчишка был весь потный, пышел жаром после урока физкультуры. Красное, с белыми прожилками лицо страдальчески кривилось, от бесконечного бега болели ноги, кружилась голова.
— Привет! Ты чего такой, а? — весело кивнула ему Ира.
— Загоняли. Сил больше нет. Умру сейчас! — выдохнул Толик, осел на лавку, наклонился вперед, свесился между коленок, всхлипнул. — Я говорил ему, что не могу, а он заставлял… Бегать заставлял меня… — ныл мальчишка, ничуть не стесняясь стоящей рядом Иры.
— Да ничего! Зато сильный будешь! — похлопала его по мокрой майке Ира.
— Мама сказала, что мне не нужно быть сильным, я музыкант, меня нужно беречь! А он, физрук, мучает! — еще громче заныл паренек, стал вытирать катящиеся по щекам слезы. Ему было противно от того, что потная майка липнет к телу, что с висков стекает соленый пот, что тело как будто всё сразу плавится, делая Толю «нечистеньким», противным самому себе. Хотелось принять душ, переодеться, хотелось домой, в чистоту и уют маминого гнезда.
— Ну не знаю… Да не переживай! Ты собирайся, вместе пойдем, хочешь? У нас тоже уроки закончились, — предложила девочка.
За ее спиной засвистели, кто–то рассмеялся.
— Смотрите, Толик себе дамочку нашел! Откуда такая?! — одноклассники Анатолия гоготали и кидались какими–то вещами. Им было весело от того, что мягкий, круглолицый Толька вдруг разговаривает с девчонкой, которая, как все заметили, была даже очень хороша собой, маловата, правда, но это дело поправимое. — Толик влюбился! Толик–бублик втюрился! — кричали они, мартышками повиснув на перекладинах металлических загородок раздевалики.
— Откуда надо, вас забыли спросить! — обернулась Ира, на лету поймала чей–то мешок со сменкой, повесила его на крючок. — А вы, мальчики, помолчали бы. Бегаете вы плохо, прямо скажем, отвратительно. Хиленькие, бледненькие. Плохо. Толя, я жду тебя, одевайся же! — шепнула она другу.
Тот нехотя встал, натянул рубашку, запутался в рукавах пальто, которые кто–то связал узлом, совсем расстроился, стал всхлипывать.
Над Анатолием в школе подтрунивали, шутили, он был местным чудиком, толстым, неповоротливым, задумчиво–медлительным. Когда Толик сидел за партой, то становился похожим на жабу, так расплывалось его лицо по вороту рубашки. На физкультуре он был последним, делал всё хуже других. Высокие, рослые парни из его класса подставляли Толе подножки, щекотали, когда он лез по канату, а потом, когда Толик кулем падал вниз, гоготали, довольные своей шуткой.
Они бы не трогали его, но… Толина мама успела переругаться со всеми родителями в классе. Все они плохо следили за своими детьми, понижали успеваемость коллектива, мешали Толику учиться, отвлекали на уроках.
На родительских собраниях сразу после слова классного руководителя поднималась со своего места Нина. Она говорила не «от себя»! Нет, Господи помилуй, сдались ей чужие дети!.. Она говорила от лица общественности, от лица Совета школы, ею же когда–то организованного. Она просвещала недалеких матерей и отцов, как нужно растить будущее поколение, чем наполнять их головы. Она позволяла себе намеки, кому не место в этом классе, а кто заслуживает учиться рядом с ее Толиком. «Это на благо ваших детей! — уверяла она. — Вашему сыну/дочке лучше перейти в другую школу. Я могу организовать всё очень быстро…»
Нину Леонидовну звали, когда нужно «подчистить» школьный коллектив от хулиганов и двоечников. Нина знала, как говорить с их родителями, на какие рычаги жать. Она умела делать всё вокруг себя «чистеньким» …
Но за это расплачивался Толик.
— Да кто ты такая, чтобы нас тут обсуждать?! — выступил вперед самый высокий паренек, смазливый на лицо, с белокурыми локонами и томными голубыми глазами, Ванька, любимец девчонок. — Ты что ли лучше?
— Лучше, — отрезала Ира, вырвала у Толика пальто, развязала рукава, велела одеваться быстрее.
— Ну давай поглядим, кто быстрее! — не остывал белобрысый. Он был хорошим спортсменом, на Иру смотрел с усмешкой.
— Давай. Прямо сейчас, на поле, — кивнула Ира. Иван даже опешил. Она его не испугалась…
— Заметано. Пять кругов. Проигравший прыгает головой в сугроб, — усмехнулся он. — Без шапки естественно. Ну и Толику мы подзатыльник дадим. По рукам?
Девочка на миг задумалась, поглядела на Толика, несчастного, теперь зеленовато–бледного, на Ивана, рослого, широкоплечего, нагло усмехающегося.
— По рукам. Пошли! — кивнула она, решительно схватила свой ранец и зашагала к выходу, но тут остановилась, Ваня наскочил на нее, получил тычок локтем. — Если выиграю, Толика больше не трогаете. А то опозорю на всю школу, понял?
Белобрысый захлопал глазами, так удивила его эта маленькая блоха, что мнит себя королевой.
— Ладно, — ответил он, сплюнул на пол…
Толик плелся за Ирой следом, всхлипывал, жалея себя. У него жутко кололо в боку, опять потянул какую–то важную мышцу, а сегодня урок музыки, и вместо того, чтобы свернуться калачиком на кровати, придется прямо сидеть на стуле и играть…
Встали на старт. Друзья Вани свистели и хлопали в ладоши. Отмашку дал друг Ванька, Сёма.
Ира, подмигнув Анатолию, как–то смешно взвизгнула и помчалась вперед, ловко работая руками и выкидывая ноги далеко вперед. Ваня не отставал, пыхтел рядом, он был выше Иры на полторы головы, и ноги у него длинней, так что победа у парня в кармане!
Первый круг прошли «ноздря в ноздрю», Ванька надеялся, что Иришка скоро сдуется, ну куда ей, там и легкие–то, как у воробышка! Вот она уже отстает, замедляется, дышит, как недовольный пони. Устала! Ну конечно устала! Пусть теперь прыгает в сугроб!
Иван добегал третий круг, ноги налились свинцом, дышать было трудновато. Зря он курит! Вот зря! Но всё равно победит, тут сомнений быть не может!
Сёма улюлюкал и свистел, размахивая шарфом, толкал Толика, тот прижимал к себе портфель, дергал головой.
— Смотри, как твоя малявка сейчас продует! Смотри! — кричал Сёмка, тыча пальцем в Иру, но вдруг замолчал.
Толик, зажмурившийся, было, широко распахнул глаза, вытаращился на метеором припустившуюся девчонку. Она бежала за него, ради него, чтобы ему не дали подзатыльник, не мучали. Она быстро–быстро перебирала ногами, сжала руки в кулаки и отталкивалась ими от воздуха, упрямо двигаясь вперед.
Ваня с удивлением обнаружил, что остался позади, а малявка уже добегает пятый круг. Обошла его, обогнала, запыхалась, раскраснелась, и теперь стоит и ждет, когда Иван добежит до конца дистанции…
Зрители притихли, боялись Ванькиного гнева. А он вдруг, отдышавшись, протянул Ире руку, та ее пожала.
— Молоток ты, девчонка. Техника у тебя странная, но огонь! — прошептал он. — Училась?
— Нет. В прошлой школе от хулиганов бегала. Ну что, в сугроб? — хитро улыбнулась Ира.
Иван развел руками, полез на крышу школьной пристройки, помахал оттуда рукой, хотел уже прыгнуть, но Ира закричала, чтобы спускался.
— Не надо. Мало ли… — смущенно пожала она плечами…
Толик, счастливый, снова помидорно–румяный, забывший про больной бок и музыку, сопел, идя рядом с Ирой, всё хотел поблагодарить, но почему–то стеснялся. А Ирка, довольная, радостная, шагала впереди. Ваня Фомин назвал ее «молотком», он гордился ею, и она теперь «своя». Он так и сказал, что «ты теперь, Ирка, своя. И ладно, не тронем больше Толика».
Но тут улыбка сползла с лица девочки. Она вспомнила, что Ванька шепнул ей, чтобы с Анатолием не связывалась.
— Почему? — удивилась Ира.
— Ну… — замялся Фомин. — Его мама… Она очень плохая женщина.
Ира никак не могла понять, чем плоха Нина Леонидовна. У нее дома так красиво, хорошо! Изящная посуда, вкусная еда, комнаты так уютно обставлены, много книг и ковры на полу. Серебряный рожок с оленем на стене, лампа с красивым абажуром…
Нина Леонидовна шла из магазина. Сегодня она отпросилась с работы пораньше — нужно как следует подготовить Толечку к завтрашнему концерту в Гнесинке! Нужно, чтобы в шкафу висел чистенький костюм, чтобы праздничные туфли, купленные с рук, втридорога, были начищены, сверкали. Ну и сам Толик… Подстричь бы его, но уж ладно, достаточно просто пригладить волосы бриолином. Самой Нине нужно выбрать платье, безумно красивое, лучшее. Она пойдет на концерт не одна, а с Михаилом Петровичем, он согласился довезти их с Толечкой на машине…
Нина Леонидовна шла из магазина с тортом в коробке и вдруг увидела впереди себя сына и Иру. Толик что–то говорил, смеялся на всю улицу. Она никогда не слышала, чтобы он так смеялся! Это отвратительно и вульгарно. Но смех — ладно, пусть! Но дальше… Ребята полезли на сугроб! Грязный, серый сугроб! Толик упал, скатился вниз, опять полез…
Нина быстро подошла, оттолкнула Иру, позвала сына, схватила его за руку и потащила домой.
Ира крикнула мальчику «Пока!», но он не ответил, слушая, как мать отчитывает его за грязное пальто…
… На концерте Толик выступил прекрасно. Арзамовская потом сама подошла к Нине Леонидовне и высказала свое восхищение.
— Столько темперамента, огня! Это талант, Нина! Настоящий талант. Ну и любовь! Так исполнять может только влюбленный, горящий изнутри музыкант. Нина, признайтесь, — улыбнулась она, — у вашего мальчика есть муза?
Толик засмущался, покосился на мать, та пожала плечами, загадочно кивнула.
Михаил Петрович, едва дождавшись окончания выступления своего воспитанника, уехал, а Нина ведь рассчитывала пригласить его в ресторан, отметить успех Анатолия…
Расстроенная его побегом и тем, что Анатоль влюбился–таки в эту простушку–Иру, Нина Леонидовна ловила такси.
С этим надо что–то делать! Толя наивный, глупый, он совсем не приспособлен к жизни. Он весь в отца! Именно поэтому Нина ушла от мужа давным–давно, ей надоело быть мамочкой для обоих. Быть матерью Толи довольно приятно, можно кичиться его талантом и осознавать, что ведь это всё она, Нина, разглядела в нем этот дар, заставляет заниматься, пестует и лелеет будущего великого пианиста. Она усадила его на пьедестал, и она будет решать, как ему дальше жить. До сих пор ей мешал воспитывать Толика только её отец, вот уже семь лет живущий с ними в квартире. Приехал, навязался, занял комнату. Выгнать его она не может, ведь тогда люди будут про нее дурно думать. Но и пылинки с него сдувать не станет. Он давно ей никто. Один плюс — у отца хорошая пенсия, Нина забирает ее, тратит так, как считает нужным. Теперь к зануде–отцу, помешавшемуся на своих степях и лошадях, присоединилась еще и Ирка! Из–за нее у Толеньки в мозге помутнение, он даже есть больше стал, а инструмент совсем забросил! Нехорошо. Нужно прекращать!..
…Нина Леонидовна пришла к Никитиным неожиданно, в самый неподходящий момент, когда Ирин отец опять буянил, ругая жену, что та спрятала бутылку. Света хватала его за руки, уговаривала замолчать, а он толкался и выкрикивал ругательства.
— Здравствуйте, — строго взглянула на Светлану Нина Леонидовна. — Я из Школьного совета. Ваша дочь плохо учится, мы решили выяснить, в каких условиях живет ребенок. И я вижу, что в крайне плохих…
— Нет, вы не знаете… — залепетала Светлана, — так у нас редко. Муж просто устал, он поспит и не будет ругаться. А у Ирочки свой стол, вот! Посмотрите! Стол, лампа, ящички. Вот полочку для учебников мы ей сделали… Ну, сами понимаете, одна комната на всех — это тяжело.
Света комкала в руках полотенце, дергала плечами, облизывала губы, а Нина Леонидовна только качала головой.
— Покажите мне, чем питается ребенок! — велела она, хотя понимала, что никакого права она не имеет лезть в жизнь этих людей, совершенно никакого. Но они же этого не знают!..
Светлана показала кастрюлю с только что сваренной гречкой, котлеты в мисочке, банки с консервированными огурцами.
— Это ужасно. Вы понимаете, что не можете обеспечить ребенку нормальное питание? Вы лишаете её витаминов. Я буду ставить этот случай на обсуждение, так и знайте! До свидания!
Нина ушла. Света, закрыв за ней дверь, осела на табуретку и, спрятав лицо в ладонях, застонала…
… Когда Нина заговорила о новогоднем торжестве и предложила позвать Толиных друзей, он сразу сказал, что пригласит Иру.
— Не получится, дорогой, — пожала женщина плечами. — Иру увезут в другое место, там она будет жить и учиться.
— Что значит «другое место»? Они переезжают? — удивленно спросил Анатоль.
— Милый, тебя не должно это волновать! Ира не нашего круга девочка. Ну пригласила я ее пару раз, из жалости, мы же нормальные, гостеприимные люди, ну накормили ужином, ну дали книгу. Да и что с того?! Она глупая, плоская девица. Ее родители — пьющие люди. А ты, Толя, чистый, хороший мальчик, не нужно тебе знаться с ней. У нас много друзей в музыкальной школе, я подумаю сама, кого пригласить. — Она погладила сына по спине, тот увернулся. — Ладно, иди, делай уроки. Иры твоей тут и нет уже, наверное.
Никитина, и правда, не пришла сегодня в школу, но Толя думал, что она просто заболела, хотел зайти к ней, но опаздывал к Михаилу Петровичу, отложил свой визит.
Но сейчас ждать нечего! Толя выскочил из квартиры, ему вслед грустно смотрел Александр Романович…
— Папа! Иди к себе! Иначе я сожгу все твои картинки, слышишь?! — закричала Нина, захлопнула за отцом дверь…
Соседка шепотом сообщила растерянному Толику, что Иры нет, что приходили какие–то люди, что Нина Леонидовна написала бумагу, жаловалась, что Ирочка плохо живёт.
— Она так плакала, так плакала, детка! Всё у матери прощения просила за что–то, а они ее увели… — всхлипнула соседка, потом, со злобой прошептала:
— Иди уже отсюда к своей чистенькой мамочке. Пошел вон!
Толя, перескакивая через ступеньку, побежал к матери.
— Мама, что ты сделала?! — закричал он из прихожей. — Что ты сделала с ней?! Зачем написала?! Это гадко, мама! Надоело! Как ты мне надоела! Жить по твоей указке надоело, смотреть тебе в рот, кивать, слушая, какие мы с тобой чистые, святые люди, тоже надоело. А мы не святые, мы убогие, мама. Ты сделала меня размазней! Меня в школе гнобили, смеялись надо мной из–за тебя. Мои одноклассники тебя ненавидят, а заодно и меня. А Ира меня защитила, из–за нее меня трогать перестали. И ты ее велела забрать?!
— Но Толя, ей так лучше! Она будет нормально питаться, учиться, у нее будет нормальная жизнь! — трясясь, зашептала Нина. — Она жила с отцом–пьяницей! В чудовищных условиях жила!
— Ты ничего не знаешь про нее, мама! Про папу ее не знаешь! Он после войны такой. Он воевал, ему теперь страшные сны снятся, он страдает. Ему врачи помочь не могут, это не лечится. Ира говорила, что он друга всё зовет во сне, а друг погиб. И она с матерью отца утешают, а он плачет. Ира его любит!
— Что ты такое рассказываешь, сыночек? Не надо, милый, это пустое. У тебя просто температура. Ты иди, сядь, поиграй, всё пройдет. Ты горишь весь…
Нина хватала сына за руки, висла на нем, но он вырвался, такой рыхлый, грузный, с лунообразным, бледным лицом, схватил с кухонного стола топорик, которым обычно отбивали мясо, ринулся к себе в комнату и стал долбить по крышке фортепиано. Он плакал и бил, и с каждым ударом всё больше ненавидел свою мать…
Бился в запертую снаружи на крючок дверь Александр Романович, вышиб ее, кинулся к Анатолию, обнял сзади внука, развернул к себе, стоял и молчал, поглаживая Толю по покатой спине, потом стал что–то шептать.
— Уйди, папа! Ты ненормальный, тебе не место тут! — влезала между ними Нина, но мужчина неожиданно сильно оттолкнул ее. Нина испуганно заверещала, отползла в сторону, забилась в угол, заплакала, чувствуя, как щепки от поломанного инструмента больно вонзаются в колени…
… Ира вернулась через неделю. Александр Романович в шинели и при медалях встречал ее у ворот детского дома, потом вез в такси. Это он ходил по инстанциям, убеждал, доказывал, уговаривал вернуть Иру в семью, а Толик послушно ждал за дверью, нервно грызя ногти.
— Ну, иди, мама тебя ждет, готовится. Иди! — он подтолкнул девочку вперед.
Она побежала, распахнула дверь подъезда, забарабанила в квартиру.
— Мама! Мамочка, мне никто, кроме тебя и папы, не нужен! Мама, я приехала!
Она забыла, что у нее в кармане лежит ключ, забыла, что звонить им надо два звонка. Ира плакала и стучала, пока не распахнулась дверь, и она не упала в объятия матери. Поцелуи, охи–ахи соседки, счастливое лицо Толи, Ванька в спортивном костюме и с мандаринами в авоське, папа, трезвый, в рубашке и галстуке, смущенно нервный, радостный, чистая комната, новенький сервиз, который дядя Саша подарил семье Иры, веселые шторки на окнах вместо старых, выцветших… Ира стояла и, закусив губу, тихо плакала, а Ванька всё тыкал ей в руки мандарин.
— Да бери уже, а… — шептал он. — Ну чего ты?! Фу–ты, ну–ты! — совсем растерялся Фомин, когда Ира повисла у него на шее, чмокнула в щеку.
Толя стоял в стороне, боялся, что Ира прогонит его.
— А я фортепиано молотком… — промямлил он, совсем покраснел. — Ир, я рад…
Она кивнула, улыбнулась ему, такому рыхлому, аккуратному и мягкому, подошла к отцу. Тот стоял и боялся пошевелиться. Его девочка снова с ним, он многое должен исправить, поменять, ему будет трудно, но по–другому уже нельзя.
— Давайте–ка за стол, молодежь! — скомандовал Александр Романович. — Обед стынет. Толя, ухаживай за дамами! Иван, вы очень любезны. Светлана, да сядьте вы уже с дочкой. Такая суета вокруг!..
… Надев кепку и солнцезащитные очки, Иван помог Ире выйти из машины. Она прищурилась, в лицо било яркое, бело–канареечного цвета солнце. Девушка взяла мужа за руку, подошла к краю небольшого обрыва.
— Вот это место, Александр Романович точно указал. Ну, как–то так… — парень показал вниз. Ира посмотрела туда.
У ее ног, там, внизу, развернулось алым ковром маковая степь. Она трепетала и волновалась тысячами лепестков, дрожала и вспыхивала утренней росой.
Ира даже забыла дышать, так прекрасно было то, что она видела.
Не соврал дядя Саша, степь — это море. Красное, гордое море, а по нему, как каравеллы, плыли–скакали лошади, небольшой табун с двумя жеребятами. Шоколадно–коричневые, буланые, соловые, свободные и дикие, они мчались вперед, играли и вскидывались, купаясь в красном маковом поле.
Ира подняла фотоаппарат, сделал несколько снимков. Она теперь работает фоторепортером, и довольно успешно.
— Толя! Ну что ты сидишь? Смотри, какая красота! — обернулась девушка. Толик, отряхивая от пыли замшевые туфли, вылез из машины, нахмурился. Да, хорошо, что он с друзьями, что они до сих пор не потеряли друг друга, хотя уже давно у каждого своя жизнь, хорошо, что Ира и Ванька поженились. Толя завидовал им немного. Хорошо, что тут красиво. Но всё же такие поездки не для Толика, он слишком ценит чистоту и комфорт. Привык… Впитал это с молоком матери…
— Толя! Улыбнись! — велела Ира, отщелкала еще один кадр. Она обязательно напечатает эти снимки, цветные, яркие, и покажет Александру Романовичу. Он опять увидит своё море. Жаль, что дядя Саша сам не смог приехать. — Толик, ты неисправим! Ну пыль и пыль! Иди сюда, ты должен это увидеть, а потом сыграть! — потянула друга за руку Ирина. — Это бесценно!
Анатолий смотрел на степь, на беснующихся внизу лошадей, но видел не их, а освещенное солнцем лицо Иры. Вот кто тут действительно прекрасен. Она. И она чужая. Не его. Жаль…
Толик вырос мягким как телом, так и душой. Появившись на свет и раскрошив свою скорлупу, он не нарастил панцирь и теперь остался уязвим, обидчив и податлив сомнениям. Раньше всё это решалось очень быстро, рядом была мама, знающая, как остаться чистым и не ввязаться «в историю». Теперь ее нет, а жизнь бьет наотмашь, поди пойми, как это вытерпеть… Толик хотел бы жениться, заменить маму на кого–то другого, но нерешительность мешает ему и в этом. У него было несколько романов, так сказать, проб пера, но всё закончилось весьма тривиально. Девушки уходили от него, всегда им чего–то не хватало… Только в музыке Толик настоящий король, сам себе хозяин и всемогущий владыка. Он управляет ею, она подчиняется его таланту. Этот тандем прекрасен и, как надеется Анатоль, вечен.
Ирины родители теперь живут недалеко от Сочи, в домике родственников. Отцу там намного легче, он стал спокойней, работает в небольшой гостинице, почти не пьет. Светлана каждый день ходит к морю, сидит на камнях и смотрит вдаль, любуется его переменчивой, непокорной красотой.
Нина Леонидовна следит за карьерой сына, ходит на каждый его концерт, скромно сидит в уголке, потом, когда разрешат, подходит, сует Толе цветы, но они тонут в массе остальных букетов. Нина очень расстраивается, ведь ее — совершенно особенные, а остальные... Анатолий для Нины теперь как море, большое, полное напряжения и неподвластное человеческим желаниям. Нина ныряет в его музыку, погружается в нее и замирает, закрыв глаза. Попова свято верит, что именно она подарила миру этот самородок, оберегала его и холила, не позволяла всякой пыли осесть на нем, вкладывала в сына всю свою душу. Ей немного помогал в этом Михаил Петрович. Он тут, рядом, держит ее за руку, женился–таки. Он тоже любит чистоту и белые салфетки…
Александр Романович переехал на дачу, живет там круглый год, говорит, что такая жизнь ему нравится. Нина редко ему звонит, не навещает. Она, росшая с матерью, никогда его не любила, тяготилась его обществом. А он так хотел показать ей огненную, цветущую степь с несущимся по ней диким табуном…