ПИСЬМА ИЗ ПРОВИНЦИИ
ЗРЕЮТ ТРАВЫ НА ЛЕТНИХ ПОКОСАХ
Пятнистый красно-пегий телёнок едва виден в зеленых овсах. Бычок поджинает колоски живым розовым языком. Мыкает мордой в глянцевитые стебли овсов, сочно перемалывает зелень. Зеленая крупка мокро пузырится в слюнявых губах теленка.
Бродит красно-пегий бычок в зеленом море овсов рядом с полевой дорогой. Я намеренно покинул автобус, не доехал деревню Егоровку.
Ушел с тракта на колчеватый проселок, сухо белеющий пылью, присыпанный прошлогодней сосновой хвоей. Проселок прижимается к светлому сосновому бору, тянется эта полевая дорога далеко, до самых покосов. Земля изрыта копытами коров деревенского стада.
Бычок покосился в мою сторону. Острекал едкого мокреца с бурых ушей. Вылупился темными глазами в долгих белесых ресницах. Потянулся к человеку, и заревел - «му-у-у?». Отревелся, изогнулся становищем, порыл безрогим лбом белый пах под брюхом. Успокоился и продолжил кормиться. Время к полудню и солнце жаркое. Стадо коров прошло недавно прохладным сосновым бором, пастух просмотрел телёнка. Городскому человеку не ведомо, что «зеленка» скотине смерть. А пасущегося красно-пегого бычка в зеленях, хоть сейчас на холст художника.
Я подобрал сухую ветку и выгнал неразумного теляти из зеленей. Взбрыкивая задом, задрав хвост трубой, бычок скачками пересек дорогу и бегом углубился в бор. Высокие травы, заметно промятые проходами и копытами животных, и по следам стада пегий бычок найдет свою матку. Сам в этих местах деревенское стадо коров пастушком водил. Как же это было давно.
…Перед обеденной дойкой стадо делается ленивым. В это время мы с Полелеем где-нибудь под березой сидим. Полелей пристает:
-Дай квасу…
Фамилия такая у пастуха. Звать Николай.
У него свой квас в бутылке в холщовом пастушьем пестерке на лямке, но просит он квас у меня. Клянчит всегда на первом привале за деревней, когда стадо сбавляет ход и принимается за работу. Квасу мне не жалко, но бутылка у меня одна. Мне восемь лет. Я на летних каникулах у бабушки Христины в Егоровке. Сегодня очередь нашего двора помогать нанятому пастуху пасти деревенское стадо. Обычно это дело подпасков, в каждой деревенской семье есть подростки.
- У тя же свой есть квас?! - делаюсь я непонятливым.
- Жалко? Значит, жалко, - вздыхает Полелей.
А ешшо – племянник! Все вы так, городские, муху из шчей за крылышки выкидываете! А деревенский человек он щедрОй! Ложкой – муху вместе с шчами выплескнет. Вот, и батька твой: с чакушкой приедет, а неделю бабкину самогонку дрищет...
За самогонку власти штрафуют. Дядя Володя, младший брат отца работает на мельнице в Зимнике, гонит он скрытно первач на древней Павловской заимке, далеко в тайге, хоронясь от чужих глаз. Отец приезжает в деревню раз в год: берет отпуск в конце мая на Канской табачной фабрике, где работает кочегаром, и везет меня на свою родину, в деревню Егоровку, где он родился и вырос. И, конечно, с братом Володей пьет. У Полелея в женах батина родная сестра Танька. Поэтому я племянник Полелею.
- Дай махры, - подкатываюсь осторожно. – Тогда и квас получишь!
Все подпаски покуривают. Полелей, мужик квелый. Опасаться его нечего, не продаст бабушке. Худющий, правда, как прут, будто Танька его не кормит. Зубы гнилые и черные от махры. Нос вислый и с широкими ноздрями. Картуз натянет до бровей и посмеивается над подпасками, округляя озорные и без того веселые свои глаза. Чуб редкий, залысина светится. Уши, как у летучей мыши торчком в разные стороны, шея зобастая, черная от загара и грязи под белесым пушком. Редкая щетина на подбородке, будто рыжая махра. Совсем заволохтел мужик. Глянешь на него, так и курить хочется.
- Не жрамши с утра. Танька, на дойку чуть свет убралась… - подкрадывается Полелей к салу и ржаным пирогам с картошкой в моей котомке.
Рядом в березняке кукушка кычет: «ку-ку», «ку-ку», горлом стонет зозуля. Зуд от комаров – воздух шевелится. Махорочным дымом только и спасаемся.
Меняемся с Полелеем: ему мою котомку, он мне свой кисет с махоркой.
- Свертать-то смогешь?! – щерится черными зубами. – На-а, гумагу-то!
Полелей достал из нагрудного кармана рубахи складыш из газеты. Опыта вертать самокрутку у меня маловато, но козью ножку - на указательном пальце, скручиваю лихо.
- Не сыпь на землю махру-то, весь кисет изведешь… - ворчит Полелей. Он подтягивается на руках спиной к стволу березы, запрокидывает бутылку с квасом.
- «Глок! глок! глок!» - глыкает горлом.
Я отворачиваюсь: опустошил бутылку, варнак.
- Зачем весь-то выдул? Договаривались, на глоток, - отдаю Полелею кисет.
Полелей, шкодливо хихикает, напоминая, что в деревню бежать мне придется. Водим скот по березнякам мы с ним не впервой, история с квасом всегда повторяется. После курения, во рту горчинка, и хочется напиться теперь уже мне.
- Дай твоего квасу, - канючу.
– Ведь договаривались же, штаб не весь мой квас. Выдул…- обиженно дуюсь.
Полелей хитрый, свой квас в бутылке, держит в пастушьей холщовой сумке. Пока я курил, он умял и мои ржаные пироги с картошкой под сало, какие бабушка положила работнику.
- Так моей махры, зато покурил, - доволен он. – Мне у бабки квасу нальешь? – просит Полелей. - Тогда дам квасу, хошь весь пей.
Квас у Полелея не то, что у бабушки: незрелый какой-то, вода водой с тухлинкой. Бабушкин квас из березового сока. Брат Петр в мае подсачивает березы, и сок флягами привозит в телеге домой. Выливает сок в чан, который в темных сенях, огромный, деревянный чан на тридцать ведер. Из широкой кедровой клепки в рост детского человека, в старину в таких хозяева детей мыли, сами купались - «банились». Квасу на все лето хватает: суровец! Мне без сахара квас пить невозможно, скулы сводит: ледяной, шипучий! Не оторваться от ненасытного, терпкого напитка.
- Налью и табе квасу, - соглашаюсь.
Стадо от деревни, пасясь, далеко убрело. Коров на водопой пастухи к озерку гоняют, близко к деревне. Полелей пригонит стадо на водопой и без меня. Рядом с покосами много озерков в низинах лугов, питаются они подземными родниками; вокруг озерков заросли черемухи и ольхи, имеются открытые берега, удобные для людей во время сенокоса, поить скотину.
В обед бабы коров не доят. Все доярки до синего вечера в летних гуртах, на дойке колхозных коров: в пять утра уезжают из деревни в кузове грузовика, в сумерках их привозят. Летние лагеря коров у Апанских озер. Молодняк пастухи пасут далеко в тайге.
Бежать в деревню мне лень, и я медлю. Полелей валяется, расслабленно, на пиджаке под березой. Козырек замасленного суконного картуза на глаза насунул, рубашку расстегнул до пупа, чешет нехотя впалую грудь; рубаха сатиновая в розовую клеточку давно не стирана, худоба мужицкого тела похожа на кожуру печеной картошки. Моется Полелей от бани до бани. В лесу вроде и пыли нет, а придешь вечером со стадом, будто у черта на куличках побывал. Танька мужу Николаю и рубахи из-за этого редко меняет.
Валяется Полелей на спине, вытянувшись, скрестив долгие худые ноги в кирзовых сапогах. Кирзачи на сгибах в дырках, глянцевитая подошва без каблуков. Я и сам в рваных братниных штанах, веревкой подпоясанный. В кедах. Кепка тоже великоватая, но надежно прикрывает стриженый загривок от комаров; ношу кепку долгим козырьком назад. Зато рубаха у меня, что надо: байковая и комарам ее трудно шить. Комары едят настырно, и мажемся от них дегтем. Мало деготь спасает от гнуса, мелкий мокрец находит места под мышками, где кровушку попить. Оттого и черные от дегтя и пыли, как черти.
Полелей пастух добрый. Дерганого человека не поставят к стаду, изведет коров суетливой пастьбой, набегаются буренки. Молоко в вымени покой любит. Корову тоже с умом кормить надо. Полелей спокойный мужик. Сытно кормит скотину; каждое лето Полелей нанимается пастухом. Подпасками ходят дети, по очередности от каждого двора, и по числу коров на каждом дворе у хозяев. Последние годы бабушка живет тихо. Дед умер. Младшая дочь Валентина вышла замуж. Внук Петр живет все лето скотником на летних гуртах. Держит бабушка корову, да десяток овечек.
- Ну, пошто за квасом не бежишь, – гонит Полелей.
- Бегу,…
Гороховые поля легли долу от зноя. Зеленовато-оловянные на полуденном солнце, гороховые стебли перевиты диким мышиным горошком, который краем поля воль полевой дороги и цветет алым крапом. Поля кормового гороха гудят от рабочей пчелы, собирающей нектар. Пространство дышит степным вольным простором. В деревню не миновать гороховое поле. На ходу пасусь краем гороховой посадки, набиваю тугими гороховыми стручками мошну под рубахой до брюхатости. Рядом с усадьбой деда дом его сын Володи мельника. Детей там полная изба, есть, кому гороху радоваться: старший Володька - мой ровесник, сестра Люба еще только ходить начала, а между ними погодками Вася, Надя, Коля.
С Володькой мы ночуем на избе под тесовой крышей. Валя Колесень рано утром кличет нас с крыши:
- Володька, сынок! Слетайте с избы, соколы! Корову подоила…
Днем мы шаримся с братом Володькой по тайге, ловим молодых дроздов проволочными петлями и жарим их на костре. Коля еще мал с нами, а Ваську за дроздами берем в лес. В августе лазаем по кедрам, сшибаем проволокой тяжелые от смолы кедровые шишки. Таскаем шишки братишкам домой, на дворе сложена из кирпича летняя печь, в чугунке варим смолистые кедровые шишки. Смола выкипает и орешки сами сыпятся в детскую ладонь. Дети Вали Колесень и Володи мельника - это моя семья на всю жизнь. Любимые мои сродные братья и сестры. На речке дружки ждут: Валерка Демкин и Мишка Грешников. За полями шумят березовые леса и перелески. Ах, как хорошо жить в детстве!
По тракту поднял пыль лесовоз из Почета. От гравийного большака я ушел порядком. За дальними зеленями, по низинам, молочно розовеет гречиха. Полураскрытый сосновый бор светел и тенист. Жаром дышит зрелое лето. Запах гретого мёда разлит в позолоте цветущих лугов, в соснах и в густых мятных травах. «Жж-ум! Жж-ум!» - ощупывает цветочки лохматый шмель. Полянку с травами и высокий муравейник под сосной, коровы и телята обошли краем. Мураши чекотят травку, бегут на работу и обратно строем по сосновому стволу, находят тропинки в золотистой сосновой кожуре с завитушками, тонкой как сусальное золото. Слава Богу, в Сибири не плодится жук «ламехуза». В южных широтах этот паразит откладывает личинки в муравейник. «Ламехуза» выделяет алкогольные трахомы! Фермент трахомы отключает у муравьев коллективный разум. Муравьи «хмелеют», становятся банальными «пьяницами безродными», забывают свои дела в родном муравьином королевстве, и переключаются откармливать личинки ламехузы! Все, как у человеков. В муравьином, царстве-государстве…
Зеленая косынка полянки полна разноцветных бабочек. Золотистый трилистник на тонких стебельках облетают пчелы и шмели, божьи мухи подсаживаются на бархатисто-лиловые «медвежьи ушки», исследуют светло-розовый клевер, вперемешку с алым мышиным горошком. Зрелый июль. Воздух звенит пчелиным гудом. Время главного медосбора на пасеках!
Стрельчато-розовый Иван-чай шевелится от рабочей пчелы, в остинках соцветий искрятся на солнце горьковатые капельки нектара. Пчела перерабатывает этот нектар в мед в полете до улья, своей «мандибулой». Так зовутся пчелиные нижняя и верхняя «губа».
У дороги вдоль бора жмется, греется на солнышке, развалистый от корня целительный подорожник, матово зеленый и широколистый, ребристый прошвами по листу.
Полевой межой шагаю к дедовским покосам. Знакомая с детства старая береза склонилась над темной водой околка, грузным своим меловым становищем накренилась от старости. Крона березы высоко круглится серебристой зеленью. Дерево глядится в озерко, питаемое подземными родниками, зеленая ряска на водной глади проторена утками. Почти полвека травы этого покоса кормили семью деда, отец здесь косил сено для коровы, которую мама держал, живя в городе. Травы на соседних людских покосах не тронуты косой, зреют и щедро сорят семенем. Время стрекоз. Обезлюдела деревня. И сродникам отца дедовы покосы теперь без надобности. Вымерли…
От цветов на покосах празднично. Перепархивают от цветка к цветку различного окраса мотыльки. В воздухе зуд от рабочей пчелы, шевеление пчелиное на белых, синих, розовых и фиолетовых соцветиях. Часто торчит из высокой травы трубчатая сахарная пучка, крепкая стволом для острого ножика, далеко видна пучка огромным зонтиком в виде огородного укропа. Под березой вольно невестится шиповник, отцветает он в июне и ягода уже розоватая, наливается.
Деревня рядом, не более версты до покосов. С ночевкой на сенокосе в прежние годы люди не оставались. Ехали мужики в телегах, когда еще солнце на востоке за кромкой тайги, туман на речке и в деревне Егоровке идет ранняя утренняя дойка, а в лугах роса. Косы и грабли от первого дня на укосах не увозились по дворам, прибирались грабли косарями в таборе, косы вешались литовками высоко на березовый сук. И махали мужики по росе косой так, что трава стоном ревела под острыми литовками, будто прутом ее секли: «Шик – ой! Шик – ой…»
Опустела земля без отцов. И с болью в сердце приходят на память картины жизни. И никак не смиряется сердце за уходящих летно людей. Умершие своим чередом, покинувшие лик земной, они остаются в памяти нашей своими добрыми делами. Из памяти не выкинешь отцовские крупные руки. Надежные, работящие руки отца, теплые и родные руки мамы. И в смертный час, когда отец, прибранный в домовину, лежал дома, руки отца остыли и стали ледяными и каменно тяжелыми…
Неумолчно, тонко слышится комариный зуд в разлитом медовом пространстве, будто с небес он, покойный и мелодичный. Музыка в сознании возникает глубинно, тихо ширится охватом застарелой тоской по отцу, маме, брату Петру, бабушке Христине. По дедам и прадедам. По людям жившим рядом, и любившим тебя. И ты любивший, и любишь их пока живой …
За хлебными полями березовые перелески. Проталины голубого неба между березняками. Воздух наполнен маревом гретого мёда. Звонко и с коленцем зорюют, невидимые в густом подлеске, птички. Птаха журчит хрустальным голоском, угадывается овсянка. В дальнем ельнике гомонят молодые дрозды. А из куртин дерев ближнего березового леска, время от времени, высоко взмётываются парами дикие голуби в дымчато-голубое высокое небо. И рушатся с небес в прохладу осанистых от листвы берез.
Уже и небо остыло красками до водной мутности. И горизонт задымился угасающей узкой полоской вечерней зари. И сухой воздух стал молочно-голубым, перед тем как упасть росе. Загустела ровная синева неба. И в святой час на южном небосклоне живым светом уже мигала яркая первая звезда. Зреют травы на летних покосах.