Сергей Чухин (12.10.1945 – 16.10.1985)

Сергей Валентинович Чухин. Художник Галина Николаевна Швецова (город Сокол). Свидетельствую: портрет и оригинал похожи совершенно... Работа находится в помещениях вологодской писательской организации.

Родился в деревне Бабцино Вологодского района Вологодской области в семье сельских учителей. Окончил Погореловскую среднюю школу. Работал киномехаником, корреспондентом областного радио. В 1963 г. поступил в Вологодский педагогический институт, из которого в 1965 г. перешел в Литературный институт им. Горького (окончил в 1970-м). В дальнейшем работал в областных и районных газетах. Жил в Вологде с 1973 года. При жизни Чухина вышли 6 лирических сборников: «Горница», 1968, «Дни покоя», 1973, «Дым разлуки». 1974, «Осенний перелет», 1979, «Ноль часов», 1980, «Стихотворения», 1982. Сергей Чухин трагически погиб в 40-летнем возрасте. Похоронен рядом с могилой Н. Рубцова. Сайт Вологдакультинфо.

1967 год, зима. Кадников. В Доме культуры на улице Розы Люксембург – вечер поэзии, вёл его похожий на Хемингуэя весёлый бородатый Виктор Коротаев. «А кто у нас представлен в этом году на Ленинскую премию? А за какую поэму?» Публика безмолвствовала. Я выжидал, может, кто другой знает, и вскакивал: «Евтушенко, «Братская ГЭС».

Коротаеву пришло в голову, что этот школяр на первом ряду специально посажен отметать подковырки, перешёл на серьёзный лад. После Коротаева кустодиевская, губернского разворота, купчиха Груздева, с её слабым голоском, смотрелась скучновато, публика начала выражать недовольство, зато Чухин, с виду – худощавый подросток (старше меня на пять лет), читал громко, отчётливо, назидательно, и молнии вспыхивали в его больших очках. Я прикинул: диоптрии у него такие же, как у меня. Потом вышло, так и есть: хаживал Чухин в моих очках (как на картинке)...

Стоят: Д. Голубков (Москва), Л. Беляев, В. Белов, В. Коротаев, А. Романов, А. Яшин, Н. Кутов(?) (Ленинград), инструктор Вологодского обкома КПСС Г. Соколов. Сидят: Н. Рубцов, Б. Чулков, С. Чухин. Лето 1967 года. Фото: А. Тихомиров, телеоператор областного телевидения.

Чухин читал весомо, зримо:

...Пусть она ресницами уколет / Синее морозное стекло, /

Пусть она посмотрит в чисто поле, / Далеко ли сани унесло…

...И тогда стоял мороз, и теперь стёкла закоковели, эти строчки на ум и приходят; как запомнил, так и пишу, в книжку не заглядываю, пусть она, с автографом Сергея, и лежит рядом. Потом посмотрю, вдруг всё перепутал, вдруг там дата стоит и получится, что слышать этого опуса я ещё не мог; а то бывает: автор возомнит опустя пору даты расставить под каждым опусом, начнёт мудрить и что-нибудь да напутает – обеспечит работой друзей из комиссии по творческому наследию. Дописал фразу, выключил ноутбук, вынул из секретного шкапчика книжки Чухина (и Груздевой, и Коротаева, и Романова, и Рубцова – тоже с надписями авторов), весь день читал, – многое помню наизусть, ничего не перепутал…

Сергей Чухин. Автограф на книге стихов «Дни покоя». 1973 год.

Меня коробит при словах, что Чухин – ученик, последователь Рубцова и только; Чухин – сам по себе: вполне велик, ясен и неподражаем.

Перепечатайте на отдельных листочках лучшие стихи Рубцова и Чухина, перетасуйте их, перепутайте и – не разберёте, где чьё…

Почитаем заметки Рубцова о Чухине:

«Трудно пока завести большой разговор о стихах Сергея Чухина, автора одной, ещё очень маленькой книжки, но и те десять стихотворений, из которых состоит она, имеют вполне определённые поэтические достоинства, оставляют впечатление и наводят на некоторые мысли.

Ворочусь к зазнобе ночью поздней. / Выйди на крыльцо да покажись! / Зачеркните, милые полозья, / Прошлую укатанную жизнь…

Такого рода стихи особенно характерны для Чухина. Они яснее других показывают его творческий почерк, его лиризм с весёлым северным говором и темпераментом, с тягой к ясному поэтическому выражению и образу. Показывают они также особенности и меру его общего восприятия жизни, отношения к ней. В другом стихотворении он пишет:

Настроив душу на добро / На чистоту лесной берёсты,
Понять природу также просто, / Как птице обронить перо.

Думается, что и такие стихи, написанные в интонации раздумья хорошим, но уже лишённым диалектного говора языком (не сказал хитрый рецензент, хорошо ли отсутствие диалектизмов или плохо – А.А.), не случайны в этой книжке. Видимо, в этом направлении, имеющем явную перспективу, Чухин пойдёт и дальше. К основным и заметным недостаткам книжки следует отнести во-первых, то, что в ней узок ещё круг настроений, переживаний, раздумий, картин. Иначе говоря, узок ещё круг поэтических тем, ещё не отличаются они, эти темы, глубиной и силой. Кроме того, и арсенал изобразительных средств пока недостаточно богат и разнообразен. В общем, трудно по одному сполоху судить о состоянии природы в целом, но, тем не менее, поэтический сполох Сергея Чухина состоялся, он замечен, и это главное». Н. Рубцов. «Вологодский комсомолец». 18 апреля 1969.

(Память меня не подвела. В книжках Чухина под стихами дат не отмечено, но этот опус – прошлая укатанная жизнь! – я и слышал в 1967 году)...

Заметить-то заметили «сполох», но критики продолжали отставать от быстрого бега поэтических саней Чухина: его уж (не говоря про Рубцова) нет на свете, а иные по-прежнему числят Сергея воспитанником Рубцова и – не могут подняться над собой…

«…Одни считают его несамостоятельным, другие – недооценённым. Так, по мнению Виктора Баракова, Чухин не сумел обрести собственную поэтическую стезю. Иная точка зрения у Вадима Дементьева, который отмечает: «Он как поэт и сегодня недооценён, а те, кто открывает его стихи, удивляются: как же так, мы, оказывается, Чухина и не знали <…> с первых серьёзных публикаций поэта критика стала искать и находить в Чухине Рубцова. Начались разговоры о влиянии. <…>

«В целом С. Чухин не выходил из тесных, раз и навсегда выбранных рамок лирической темы и лирического сюжета, – отмечает Виктор Бараков. – Одна за другой появлялись книжки, увеличивался их объём, и читатель уже имел полное право спросить: «А что там, за околицей? Когда закончится дождь и догорят, наконец, плахи в печи?» Но дождь всё шёл, а плахи не догорали… Из одного стихотворения в другое переходят знакомые сюжеты, сходные образы, одинаковые мотивы, неисчезающее настроение тихой печали, нежной грусти».
Артём Кулябин. Журнал «Север», 2015.

Николай Иванович Баландин, кандидат исторических наук, в своё время – заместитель начальника Вологодского областного департамента образования, запомнил даже номер комнаты в общежитии на улице Горького (рядом с музыкальным училищем), где всё то цвело майским черёмуховым цветом:

«Моими соседями по комнате № 60 на втором этаже в разные годы были Саша Жуков – ленинский стипендиат, Серёжа Чухин – будущий поэт <…> В свободное время в нашей комнате мы устраивали студенческие сходки, оттачивая своё мастерство в красноречии. Постоянными участниками наших встреч были Наташа Маслова, Тоня Маркова, Лиза Головина, Саша Жуков, Серёжа Чухин. Виктор Кунташев не отличался многословием, но удивительным образом притягивал к себе спорящую порой до хрипоты нашу компанию <…> В то время сняли табу с Сергея Есенина. Появилось пятитомное издание его стихов в книжках небольшого формата. Единственным обладателем этого сокровища в общежитии оказался Серёжа Чухин. Он был влюблён в Есенина, боготворил его. Сам сочинял стихи и публиковал в газетах. Каюсь, что мы не воспринимали Серёжу как поэта, порой критически оценивали его ранние стихи…» Н. Баландин в сборнике: «Воспоминания о Викторе Кунташеве». Москва, 2004.

Каяться особенно не в чем, суть последней фразы обусловила природа. Школьные учителя-«литераторы», тем более «историки», как правило, рубят и в прозе, и в поэзии весьма туманно и дождливо, в пределах институтской программы, иначе становились бы литераторами в настоящем смысле этого слова. Возразят, что многие поэты и прозаики как раз и есть «литераторы» с дипломами пединститутов...

«Красный Север», 12 марта 1965 года. Газету обнаружила в своём архиве Елизавета Жукова (Головина) (на снимке - слева).

Нина Груздева, Сергей Чухин, как только в 1965 году возобновилось очное отделение Литературного института имени Горького в Москве, туда из Вологодского пединститута и смотались, и – вовремя, пока мозги не запрограммировались педагогикой. Увы, попробуй найди членов Союза писателей России в рядах школьных наставников; я мельком знаком был с упомянутым в заметках Артёма Кулябина доктором филологических наук Виктором Николаевичем Бараковым, он – профессор университета, увы, преподаёт теперь на Кубани, коллеги-вологодцы, которые «в тренде», съели литератора-русофила… «Нет, не съели! – ответил Бараков. – Кафедру закрыли…»

У Коротаева – аккуратность, деловитость, он и был, говоря нынешним слоганом, деловой. У Чухина – красивая простота и незаметная сразу сила. С виду, казалось, должно быть наоборот: первый – крепыш, второй – заморыш. Поэзии в Чухине нахожу больше, чувствую, что он, если бы не столь ранняя смерть, взлетел бы гораздо выше. Как раненая птица берёт разгон, делает круг над полем и садится, копя силы, так и у него всё изящные, продуманные – или спущенные сверху – зарисовки, только задумаешься и – конец…

Помню, долгое время число членов вологодской писательской организации было – 13! Когда Чухин попал в это число, сверкнул молнией газетный заголовок: «Кто за Чухиным?» Расцветаем, мол, кто следующий?

Рассуждая всерьёз, с 90-х (с прошлого тысячелетия!) поэзии уровня Чухина уже не появлялось – эпоха нахлынула приземлённая…

Владимир Николаевич Корбаков, действительный член Академии художеств РФ, народный художник РФ. Портрет Сергея Валентиновича Чухина. Вологда. 1970-е годы.

Чухин после окончания Литинститута осел в Грязовце, в районной газете "Сельская правда"; поколением раньше, до института, в той редакции пробовал перо бывший солдат-радист "бериевских войск" (его слова, с оттенком досады) столяр, моторист, электрик Василий Белов. Там я впервые увидел Белова, почти сорокалетнего, ершистого, знающего себе цену и в Москве, и в Вологде (о нём - в других публикациях).

У Чухина в Грязовце я бывал много раз, теперь попробуй сосчитай…

Утром Сергей начал меня корить, мол, приехал ночью, колотился в окно; Антонина посмеивалась, она ничего не слыхала. Я показал, как именно царапался по стеклу, – стекло возьми да и выпади… «Так! Так…» – засмеялся Серёга. Окошки были низко, трава до подоконника, стеколышко не разбилось, я вышел и с улицы поставил его на место.

Помню другую квартиру Чухина, на втором этаже, однажды мы гостили там с Ниной Груздевой, она попросила сопроводить её к однокашнику по Литературному институту; Сергей был приветлив, добродушен, весь вечер мы втроём гуляли вдоль кладбища по зелёному откосу.

И другие грязовецкие приятели выбирали для прогулок именно это место, лишь Лёню Мелкова (на газетном снимке выше – стоит в центре) не сумел своротить на прогулку. Он столь долго надевал носки, что я понял: пора от него отступиться: забурел... С Мелковым мы однажды летели на кукурузнике (билет – пять рублей) из Вологды в Тотьму, Лёня изрёк: «Все лучшие люди летят в Тотьму!» Хороший знакомый Рубцова, Мелков и пробирался в рубцовскую Николу, я отклониться от маршрута командировки не решился: везде ждали; знал, что Мелкову пришлось нехорошо, когда он в командировке от «Сокольской правды» вместо Устья-Кубенского (входило в Сокольский район) оказался то ли в Вологде, то ли в Москве, – редакционная фольклорная история среднего калибра…

В Грязовце однажды Чухин повёл меня в городскую библиотеку, взял подшивку «Литературной России», полистал последний номер, молча ткнул пальцем в свои новые стихи, выжидательно замер. Строк двадцать я пробежал глазами мгновенно, помолчал немного, – пусть попереживает, – сказал: «Ладно. Пошли…» Пошли за вином. Не рассуждая о поэтической материи – бесполезно тратить время – я угощал…

Но когда Коля Дружининский грохотал каблуками по лестнице, Чухин морщился. Теперь меня осенило: они делили меж собой звание первого поэта Грязовца. Победил Коля: его фамилию носит одна из улиц города. (Не Соколовская, где он жил, где – через несколько домов – стоит «Северное молоко», где он бывал юрисконсультом, – нехорошо менять с именем улицы и реквизиты известной фирмы...)

Однажды, спасаясь-де от милиции, Чухин забежал в лужу и по-детски радовался: побоятся, мол, в ботиночках лезть в воду… Но это россказни, которых я не могу ни подтвердить, ни опровергнуть, а нас с ним никакая милиция не трогала.

Мы с Чухиным ехали из Грязовца в Вологду на грибном поезде, пили вино, закусывали зелёными луковыми пёрышками, пробежал милиционер, проворчал: «Ребята, вы и так пьянее вина…»

Таким-то образом я исполнял своё намерение поехать на выходные в Москву…

На вокзале я провалился ногой в канализационный люк, разорвал штанину, очнулся утром в бурьяне за автовокзалом: муравей ползал по носу, щекотал; я долго вспоминал, в каком же я городе… Забрался на пешеходный мост: о, Вологда! Хорошо, хоть не Москва! Шёл через всю Вологду до Пролетарской, до квартиры художника Лёни Щетнева; знакомых не попалось, кроме Николая Александровича Волкова из «Красного Севера», человек уходящей культуры, он внимательно глянул на меня и поклонился... Чухин ночевал неизвестно где и того дня не вспоминал…

Потом-то – всякий раз приходилось ночью – я изучил тот путь: две многометровые – не перелезешь, было бы зачем – бетонные стены производственных территорий, сходясь метров до трёх и расступаясь метров на десяток, нигде не приоткрывали света в конце дороги, приводили в уныние: всему конец; минут через двадцать стены заканчивались, открывался уличный поток машин, но перед ним – придорожная канава с водой… Однажды, тоже ночью, группа литераторов – один ещё процветает – попросила провести их «короткой дорогой» (срезая квартала три), натерпевшись ужаса, пьяницы в конце пути отблагодарили кратко: «С нами дале не ходи!»

Однажды Чухин позвонил мне в Сокол и сказал, что они с Николаем (не путать с Германом) Александровым ждут меня на автовокзале, при них целый портфель красного вина. Я пришёл на автостанцию: никого. Догадался, что они …в Вологде.

Таксисты до Вологды брали ровно рубль, но – до памятника Ленину, до вокзала – гони ещё двадцать копеек; ровно через час после звонка я увидел – трезвых обладателей портфеля с вином – на ступеньках автовокзала: сидят, курят…

«Красит Вологду вокзал!» – пели народные частушечницы. Фото: Леонид Васильевич Стариков. 1970-е годы.

Мы пошли в ресторан на железнодорожном вокзале; я ещё не знал, что здесь во время оно развлекал посетителей игрой на мандолине двадцатилетний Вячеслав Михайлович Скрябин.

«…В ссылке в Вологде я получал 11 рублей, но это привилегированно, как имеющий среднее образование <…> А всем – 8 рублей <…> Играл на мандолине. В 1910 году, подрабатывал. Рубль в сутки платили. Нас четверо играло. Там здорово, демократия <…> Дело в том, что я пошёл гулять на бульвар, гулял, а на бульваре вдруг появились музыканты, играют два мандолиниста и пианино. Летом. Я подошёл. Публики мало. А они – кто играет, кто отдыхает <…> Дали мне ноты, дали мандолину. Я сыграл. «Подойдёшь…» <…> Тогда открывалось на главной улице кино <…> Придрался архиерей. Расстояние между кино и собором меньше, чем полагается по закону <…> Говорят, что можно в ресторане пока играть <…> «Только там будут костюмы особые какие-то, вроде как скоморошные». Я говорю: «Чёрт с ними, с костюмами!» <…> И вот мы стали петь и играть. В сутки рубль. Каждый день.

В воскресенье – особо, с часу до одиннадцати. Всё равно рубль. Такой уж порядок. А в будни – с часу до восьми, примерно. Мы там и в отдельных кабинетах играли для приезжих купчиков с их красотками <…> Средний ресторан такой, не шикарный, привокзального типа <…> Когда выяснилось, что кино всё-таки открывается, «подмазали», как полагается, тогда мы, значит, идём к хозяину ресторана, просим либо прибавки, либо грозимся уйти в другое место. Прибавки нам не дали, и мы перешли в кино…» Феликс Чуев. «Сто сорок бесед с Молотовым».

Пианино – на бульваре (втроём таскали?), скорее всего, по недосмотру автора записи бесед…

Синематограф «Рекорд», куда перешёл в тапёры Скрябин с приятелями, располагался на улице Кирилловской, в доме Шрамма, напротив духовной семинарии; со временем «Рекорд» стал кинотеатром «Искра» (позднее – «Салют», теперь – неизвестно что).

Нынешнему читателю известно, кто такой Скрябин; Кирилловская носит имя Ленина; в здании семинарии до «перестройки» размещался облисполком, там же обретались и немногочисленные члены Союза писателей...

Близко от «Салюта», одной стороной выходя на улицу Ленина, другой – на улицу Лермонтова, стоит красивый дворец – «дом Свешникова»; здесь жил Георгий Николаевич, один из «братьев Васильевых», создателей фильма «Чапаев». И здесь, среди множества учреждений, на третьем этаже, ютилась вологодская писательская организация. Теперь она обмелела, как пересыхающая речка, и её перевели на первый этаж в особнячке на улице Герцена, и оттуда грозят мохнатые руки выдавить за неуплату аренды...

Много раз я проходил и мимо одноэтажного синего домика перед поворотом с улицы Калинина на улицу Менжинского, на мост имени 800-летия Вологды, обращал внимание на беленькую табличку, здесь-де жил в ссылке Вячеслав Михайлович Молотов, в своё время нарком иностранных дел, председатель Совета народных комиссаров СССР, наконец, я решил зайти. В 1990-е здесь помещалась какая-то контора: в каждой комнате по нескольку столов, низкие потолки, дымные солнечные полосы. Прошёл до конца – ни души, видимо, ускакали на обед; испугался, вдруг спросят, что, мол, тут бродишь, поспешно вышел…

Вино в портфеле Чухина и Александрова отдавало бензином и оказалось настолько плохим, что закоренелые «запитоши» (словечко матушки Коли Дружининского) пить его не решились, денежки, увы, потратили. «А ты нас угости настоящим!» – потребовали оба, в железнодорожном ресторане я заказал «Лидии», напитка вполне приличного.

Первым пропал Чухин. Курить в зале не давали, он вышел к поездам, и там его подхватил поэт Олег Семёнович Кванин, через минуту-другую оба уже ехали в Грязовец. Чухин потом сознался: зовёт в деревню, рыбалка, грибы, а вагон перед носом, двери открыты…

Александров потерял номерок, и гардеробщик не выдавал ему плаща; Николай медитировал: делал что-то вроде гимнастики, молча кланяясь и разводя руками. Пока я искал Чухина, пропал и Александров. «Где этот?» – я помахал руками перед гардеробщиком. «Явился какой-то облом... – гардеробщик тоже развёл руки. – Забросил этого худенького на плечо, номерок выпал из кармана, я подал плащ и – всё!»

Обломом, как я потом выяснил, оказался известный вологодский журналист Энгельс Федосеев.

Уже ночью, тёплой, светлой, я запрыгнул в поезд на Воркуту: до станции Сухона ходу – полчаса, но и контролёр не дремал – содрал с меня «за провоз ребёнка без билета» целый рубль: самый маленький штрафик...

Снова поехал в Москву на выходные дни, дела были неспешные, опять – так же анекдотически – вышел в Грязовце… В Сокол вернулся не скоро. Ответственный секретарь Павел Павлович Крупеников поинтересовался, что это у меня рабочая неделя начинается со вторника, ответил ему прозрачно: «В Коноше пиво – с водой…»

Чухин посадил меня вместо московского на архангельский поезд!

Такие шутки позволял себе мой заведующий отделом (я сменил его) Валентин Иванович Аносов. «Слава богу, – сказал он перед Москвой, – к Архангельску подъезжаем…», вагонная публика спросонья начала впадать в панику. Открыл чемодан, оттуда за шиворот добыл чёрного кота, – сюрприз от Гурия Ивановича Прусакова, – обмахнул животиной ботинки, с котом под пазухой пошёл к выходу, котом расплатился с чистильщиком, наваксившим ему штиблеты… Двое легендарных мастеров всяческих трюков и фокусов! Возвратясь из леса с грибами, Прусаков в тяжёлой корзине находил, бывало, новенький красный кирпич, собственноручно подложенный в корзину Аносова, - шутка самого малого калибра. Непревзойдённые персонажи редакционного (ныне забытого) фольклора городской газеты «Сокольская правда» 1960-х годов... В том же ряду: Александр Иванович Сушинов, Александр Николаевич Рачков...

Хоть раз в компании дал трёшник? / Не раскошелится, маразм…

Двух других строчек из эпиграммы на Сушинова не помню, автор – Алфей Шабанов, подцепивший одну из основных черт личности героя и его опрометчивое словечко относительно многих тогдашних явлений действительности – «маразм»... Анекдотические, ошеломительные выходки Сушинова, Аносова, Прусакова, с ними и Романова, и Рубцова, и Коротаева, и Чухина, и других литераторов, в памяти Алфея копились до поры в устном виде.

Аносов бывал доволен, когда приходила на ум притча про самого редактора: «Сашка Аристов вёл планёрки в шапке-ушанке: в вытрезвителе обкатали голубчика под ноль, как призывника, такой закон был! Не попадайся. Да и простого человека, труженика пера, лучше понимать станешь…» Александр Николаевич Рачков не поленился – разные такие случаи записал. И Шабанов потрудился, собрал толстенькую книжку под названием "Мазурики-соколики, от вас и смех, и колики".

Валентин Иванович Аносов, моряк-североморец, на спор с поэтом Александром Александровичем Романовым переплыл зимнюю, местами незамерзающую Сухону. «Штаны перенесли по мосту… – восхищался Шабанов. – Романов уж до того морщился, но поцеловал у Валентина Ивановича колено, как и договаривались. И то колено было размером с лысую голову Хрущёва…»

Вечерняя пятиминутка, зазвонил телефон, редактор поднялся из-за стола, сияя, ожидая слов начальства. Трубка голосом Ивана Семёновича Козловского, то есть Аносова, пропищала: «Привет от двух пьяных женщин!» Стало быть, из Вологды явился "красносеверец" Сушинов, друзья вырабатывают свою политику в районе Базара: побредут на Новую улицу к Аносову или поедут на Первом автобусе в Печаткино, где у Сушинова живут родственники; с ними может оказаться Рачков…

.Александр Иванович Сушинов, Алексей Сергеевич Шилов, Николай Михайлович Рубцов. Вологда, площадь имени Ленина. 1960-е годы. Фото: Аркадий Петрович Кузнецов, неизменный спутник этой компании.

Учитель русского языка Николай Леонидович Шашуков из села Чучкова Сокольского района подарил мне свою книжку, в которой я вычитал отрывок из письма Сушинова их общему знакомому:

"На его дне рождения (35 лет!) мы всю ночь пили, читали стихи, пели частушки. Я спел такую под гармонь:
«Триста лет татары гнули, / Не сумели Русь согнуть.
/ Нынче власти так загнули, / Триста лет не разогнуть».
Н. Шашуков. «Такие разные встречи». г. Сокол. 2006.

Письмо датировано 1996 годом, вполне отражает своё время, но чувствуется, что частушка явилась в голову безымянному остроумцу (Сушинов себе её не приписывает) гораздо раньше, в 60-е, а то и в 30-е. Конечно, они: Сушинов, неназванный сочинитель частушки – если бы только они! – убивали время, тратили впустую беззаботные деньки...

Александр Николаевич Рачков, дядя художницы Галины Швецовой, сотрудник ряда газет и телевидения, народный гармонист, уполномоченный по охране авторских прав.

Сушинову, Рачкову, Аносову жить было уже скучно, они смутно чувствовали, что впереди то, что случится в 90-е годы, но надо было ещё пережить 80-е! Рачков стал капитаном порта Сокол; Сушинов, оставив жену, чопорную чиновницу обкома профсоюзов, умотал в Эстонию, в ту сторону, откуда дул «ветер перемен», разъедавший кислотными дождями монолитное, казалось, советское общество; Аносов на первое время очутился на мебельной фабрике упаковщиком, напевал голосом Козловского, вертя в руках, словно газетные листы, белые кухонные шкафчики высотой в человеческий рост.

Валентин Иванович Аносов. Фото: Константин Борисович Петров.

Валентин Морозов – прилично писал на любую тему, владел фототехникой – учесал в районную контору Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры, созданного в 1969 году; когда стало понятно, что общество, во всех смыслах слова, мало что решает, Валька ринулся в Калининград, навстречу тому же ветру перемен... Ну, и доигрались до августа 1991 года...

...Пока что 1972 год. Ничего того я и во сне не видел; возвращаясь из Грязовца от Чухина, мог проспать и до Архангельска, ночью угораздило выйти в Коноше, в ту самую минуту, когда рядом стоял состав на Москву, первоначальную цель моей поездки, – шагнуть бы из дверей в двери, из вагона в вагон… Полдня лежал в пустом зале на деревянном диванчике около буфета, изучал расписание, пил пиво.

Теперь те места славят как поэтические: поблизости отбывал ссылку, пас-де телят, трудился-де прицепщиком, сидя на плуге за трактором, русско-американский нобелиат Бродский. Телевизор, радио настойчиво провозглашают его новым Пушкиным! Прозаик Дима Ермаков ездил ночевать в домике Бродского: проверял, может, и не врут…

В обратном поезде я проспал до Вологды, благоразумно сел на автобус до Сокола. В тот раз была тьма других приключений, но детали тормозят внимание, в результате я несколько раз приезжал по субботам-воскресеньям в Харовск – рисовать панно для столовой-ресторана…

Две кухонные работницы рубили на порции колбасу, сталкивали её длинными ножами в таз на полу; вдруг одна вскричала: «Тебя с моим на танцах вчера видели…» и - проткнула супостатку насквозь, та, толстозадая, упала навзничь прямо в широкую, полную уже, посудину с колбасками, они так и брызнули по всему помещению… Какую-никакую имела на груди защиту, нож скользнул под пазуху и театрально, словно бутафорский, вышел сзади… Опомнились, начали собирать порции обратно в таз, на меня и не оглянулись, я молча положил на панно следующий мазок…

1973 год… На работу (у себя, в Соколе, совсем в другой раз) я пришёл ни свет ни заря (запятой здесь не ставят); типографская половина крыльца разметена от снега, редакционная ещё не тронута, но след от ботинка совсем свеж… Дверь в кабинетик открыта, свет не горит, в комнате кто-то живой: забившись в уголок, сидит Чухин, на нём нет лица… Молча курили, я ничего не спрашивал.

Дождались бухгалтера Полиекта Ивановича Яркушина, на счастье, он пришёл на час раньше обычного – писать отчёт, выслушали внушение, что авансом больше трёх рублей не выписывает, что редактор после публикации дал бы и все десять; Сергей молча взял зелёненькую трёшницу, и мы пошли…

Переходя пространство и время, ни о чём не заботясь, иной раз километров по пятнадцать в день, если нападал аппетит...

На Базарной площади: налево – автостанция, направо, напротив беленькой стены хлебозавода, дом Валентина Морозова, серый, двухэтажный, на первом этаже обреталась его матушка. У Морозовых дома никого не было, и мы расположились на крыльце. Валентин потом ругался: «Целый час отдирал голиком, что там напримерзало на ступеньках… Больше не шляйтесь!» Это не я, это Чухин…

Через час мы ехали на автобусе в Вологду. С утра меня видели в конторе, и довольно… Мода на литературные акции на транспорте явилась через сорок лет, но Сергей порывался вскочить и встать в поэтическую позу, как Пушкин перед Державиным на известной картине Репина, вряд ли удержался бы на ногах, и я хватал его в охапку. Пушкин Державину читал: «Навис покров угрюмый ночи…», у нас же поднялось из-за леса солнце, пассажиры радовались ему, никто не ворчал на Чухина, который прорезавшимся вдруг басом, напоминавшим голос Брежнева, стал читать про космонавтов (см. ниже)…

Попутно, читая стихи, Сергей писал на портфеле номер телефона писательской организации, куда я должен позвонить, если не довезу его живым; цифры глубоко врезались в нитрокожу портфеля, он давно запропастился, а в памяти они остались: 72-45-23… Вот его прорвало, не к месту и не ко времени, когда сознание начало выключаться, значит, болел этим, переживал. Я до сих пор не читал стихотворения, пишу, сколько запомнил тогда. Теперь-то прочёл, нашёл время: слышанный в исполнении Чухина текст совпадает с книжным…

В Грязовце с Чухиным устроили «матч поэтов»: сочинить и напечатать на машинке как можно больше стишков минут за десять. Долее не вытерпели бы зрители: зам редактора, сосед Коли Дружининского на улице Соколовской – Владимир Иванович Округин, супруги Санины, Черепанова, зав сельхозотделом минорный Михаил Васильевич Колесов...

Сергей выудил из своей памяти два, моих экспромтов засчитали целых пять…

На память у меня остался машинописный листок – буковки «о» и «в» совсем забиты краской – со стихами Чухина:

Что-то нам невесело, ребята,

Охаем да чай горячий пьём.

Водочка ни в чём не виновата,

Сами виноватые во всём.

Всё же вешать головы не будем,

И не надо унывать, Сашок!

Мы ещё достанем и добудем

И нальём стаканы на вершок.

Пусть другие балуются соком,

Ну а нам, мужчинам, не к лицу.

Вспомним мы хороший город Сокол,

Шляясь по плохому Грязовцу.

(«у» отмечено ударением – А.А.)

Чтоб беседа лучше протекала,

Выпьем снова: «Господи, прости!»

Прежде чем нырять на дно стакана,

Голову-то, Саша, очерти!

На стр. 98 сборника «Бесконечный путь» (Вологда, 2000 г.) читаю:

Отгуляли, кажется, ребята,

Охаем да чай горячий пьём.

Водочка ни в чём не виновата,

Сами виноватые во всём.

1974 год... Энгельс Федосеев, тот самый облом, который из железнодорожного ресторана похитил и унёс Николая Александрова, тот прохиндей однажды позвонил в редакцию областного радио (я служил в комитете по телевидению и радиовещанию в 1974-1976 годах) с расчётом поговорить со своим знакомцем Колгановым. В кабинете были мы с Чухиным. Сергей, недавний служака этой конторы, для смеху взял трубку. Словно груда камней сорвалась с горы, таков бывал голосок у Федосеева, на ту пору корреспондента Гостелерадио. «Серёжа, хочу тебя послушать! Сию минуту приходи в гостиницу «Вологда»…

Минут через десять мы были в гостинице. Чухин читал свои стихотворения, занимал паузы очередной рюмочкой, речь его в таких случаях становилась похожей на брежневскую. С Федосеевым распрощались, вышли вдвоём, я сопровождал набравшегося Чухина.

Я не пил, стал пренебрегать этим занятием, тем более, надо было возвращаться в контору. Сергей счёл это плохим предзнаменованием: двое пили, третий смотрел... Неожиданно Чухин вырвался и на неверных ногах, распугивая машины, перебежал на другую сторону дороги. Напротив гостиницы, словно две стороны одёжной застёжки-молнии, сходились два потока машин: улица Мира не была разгружена параллельными трассами, транспорта по ней шло даже больше, чем теперь. Перебегать дорогу за Чухиным не решился: машины шли впритык. Литературоведы просили показать, где и как бежал Чухин. Не там, где теперь горит светофор, указывая богомольцам путь к церкви Николая на Глинках. Чухин бежал от крыльца гостиницы до пирожковой, в том здании вместо кофию с молоком и вкусных булочек теперь продают машинное масло и умное железо. Тот момент я упомянул в повести «Лепестки мальвы, или Последний остров русской жизни».
С обаятельным стариком-пьяницей Балдовым шли мимо. "Давай по стакану красного!" - сказал я, давно зачислив такие занятия в разряд бесполезных. Зашли, старик без слов жадно опрокинул стакан, с удивлением выдохнул: "Это же - морс!"

Попадалось на глаза, увы, никак не могу найти снова (интернет – вещь изменчивая) высказывание Василия Елесина об упомянутом здесь Энгельсе Федосееве, он, мол, и есть матёрый помощник невидимых охранителей режима, и всё время Федосеев был-де в центре компании, тамадой и зачинщиком озорных проделок: Азеф, да и только!

В "Красном Севере" играли с Эмилем Смирновым в шашечки, нетвёрдой походкой забрёл Елесин, с ужасом на лице отшатнулся, бормоча: «Вот ещё Энгельс Федосеев был…»
Я засмеялся: нас в комнате трое, все служили на радио, все – Энгельсы Федосеевы, что ли? И не похожи: Смирнов маленький, толстенький, как мистер Пиквик, я весьма худощав, а Федосеев – облом!
Елесин как сквозь землю провалился; Смирнов, перевирая слова и фамилии, завопил задыхающимся дискантом: «Вася Елесичев под банкой, мало ли что мерещится, тебе не понять, ты семь лет не пьёшь…»
И шашечки смахнул с проигранной партией…
Я обиделся на Смирнова и на Елесина, аж в животе завертело, к Елесину заимел предубеждение, конечно, раскланивался с Василием Дмитриевичем в проулочке у крыльца «Красного Севера»; Елесин, сутулясь, далеко выдвигая вперёд то одну ногу, то другую, словно по болоту, правдался по своим делам, а я бежал к Смирнову – играть в шашечки; всерьёз мы с Елесиным ни разу не разговаривали.

Спустя лет двадцать захожу к писателям (на улице Ленина, 2), в боковой комнатке, где помещалось начальство, сидят за столом, балуются коньяком из небольшой бутылочки: Грязев, Елесин, ещё кто-то двое, все знакомые; Александр Алексеевич Грязев весело прикрикнул на них, чтобы не смущались (сидят среди бела дня в конторе, двери открыты – любой заходи), начал со мной знакомить; «да знаем его, налей рюмочку…» – закричали все. Давно уже равнодушный к выпивке, от рюмочки я отказался, опять смутил собравшихся, просто посидел рядом с Елесиным на крайчике дивана, пожевал конфеток, не сразу же уходить. Меня интересовала бутылочка: внутри сидел толстый зелёный огурчик! «Как он туда попал?» – удивился я. «А вот…» – обрадовался Василий Дмитриевич, понимай, мол, какие фокусы в жизни случаются…
Конечно, про вологодских писателей никто лучше Елесина не навспоминал и теперь уж не навспоминает…

Зима в 1974 году была слякотная, ранняя, но тёплая. Под ногами серый овсяный кисель, в небесах, чуть сумерки, тот же кисель с добавкой розоватого клубничного варенья. Мы с NN часто гуляли всю ночь, в основном по середине реки, по лыжне, хотя и без лыж; в тот раз я решил, что четверть восьмого утра – время приличное для прихода на работу, разошлись по своим конторам. У меня была завёрнутая в газету огромная бутыль красного вина, «огнетушитель», мы благополучно пережили ночь без неё, я кинул сосуд в сугроб над клумбой, справа от входа в Дом радио, и поцарапался в стекло, видя, что вахтерша дремлет, опустив голову на столик. Поступил так же, дремал в своём кабинетике, перед девятью часами разбудил телефон.

«Брежнев говорит…» – сказал бы в хорошем настроении мой редактор Колганов, при нём Чухин работал до меня... «Все меня бросили… У меня вчера был день рождения… Никто не пришёл, гады! Я всё выпил… Один!.. Теперь лечи меня…» В голосе Чухина были слёзы.

День рождения у него – 12 октября, меня он ни разу не приглашал, не сходилось: я был то в Никольске, то в Харовске, да и на дворе давно – декабрь!..

«Серёга! Ты где?» Дома у него телефона не было. Сергей назвал адрес: рядом, два квартала. Я попросил у редактора последних известий Сыроежкина попользоваться его красивым лаковым портфельчиком. «За вином?» – насмешливо спросил Вячеслав Михайлович, ведь угадал, но я промолчал: чёрт его знал, что у него на уме.

Дом старинный, кособокий, двухэтажный, дверь распахнута, на крыльце снегу натоптано, полы и лестница пепельные, не крашены много лет, при «старом прижиме» такого жилья, однако, не снимали ни Бердяев, ни Савинков. Современные гиганты мысли (любимое выражение Сыроежкина), человек семь, перемещались в своём притоне вяло, как рыбы в аквариуме, берегли силы, помня, что до контрольного срока, до одиннадцати, ещё два часа. Рыбьими глазами уставились на меня: разрушаю своим появлением единство чувств и мыслей, наверняка, матёрый агент тёмных сил, раз до «часа Х» сумел добыть вина.

"Вологжане на выпивку скорые, на дружбу тугие, всю жизнь рядом проживи – не наш! «Человеку со стороны, – делится своими наблюдениями <…> ректор Вологодского православного духовного училища Алексий Сорокин, родом из Поволжья, – непросто влиться в здешний образ мысли, поведения и стиля. Во-первых, чужаков принимают крайне неохотно, и те, кто тут родился и вырос, составляют ядро, а остальным сложно ассимилироваться». Вадим Дементьев. "Вологда и вологжане".

Радостный крик издал лишь Герман Крутов, которого я видел пять лет назад в Москве, теперь явно постаревший, бледный.

Николай Александров, согнувшись, будто считал шаги, деловито ходил из угла в угол с авоськой, нагруженной пустыми разномастными бутылками. Я потом квартировал у него на улице Энгельса целый месяц, по вечерам к нему захаживал громоздкий, уголовного вида, похожий на гоголевского Вия, известный в 1960-е, быстро погасший стихотворец Игорь Тихонов, время они проводили благообразно, при единственной иногда посудинке. Тихонова я слышал последний раз в 1980-е в старом здании железнодорожной поликлиники. Пытался заиметь вместо очков линзы. «Наука не дошла…» – сказала медсестра, в дальнем конце коридора словно выстрелили из ружья, раздался страшный вопль, я узнал: такая манера начинать беседу была только у Тихонова. Медсестра хмыкнула, мол, Тихонов, завхоз, чем-то недоволен…

Здесь, в притоне, и мне всё не понравилось, и на меня – до сих пор обидно – все ощетинились: первая же моя реплика не совпала с общим их настроением.

«Тебе лучше сейчас уйти!» – сказал Чухин, отодвигаясь в сторону. «Серёга… – прошипел я, чтобы слышал только он. – Я ведь уйду, так и огнетушитель унесу обратно… – Нет! – взмолился Сергей. – Уходи, а посудину оставь, пока её никто и не видел…»

Я оставил Чухина в роли спасителя общества, кинулся вниз по лестнице навстречу приятному холодному воздуху… Сыроежкина с его лаковым портфельчиком опасался зря: сорок лет спустя нашёл в интернете, что Сыроежкин пивал не с Чухиным, так с Рубцовым…

1974 год… Столь же неудачным, как с чухинскими собутыльни­ками в его выдуманный день рождения, было краткое знакомство с ху­дожником Геннадием Осиевым; портрет Рубцова, сотворённый им (в 1987 году), до сих пор считается лучшим в рубцовиане; известна и пе­чальная судьба Осиева: с ним, как и с Рубцовым, счёты свела жена - ножом в спину, на раз; совпадений ещё много…

Вечером, в сумерках, Генка привёз на детских железных санках что-то тяжёленькое, мы с Чухиным выбегали во двор Дома художни­ков, чтобы вырулить на Пушкинскую улицу, и столкнулись с Генкой. Чухин и Осиев обрадовались друг другу, начали бороться, валяться в снегу, я схватил обоих, тощеватых, на своей спине перенёс в тёплое помещение. Мастерская Осиева была в соседнем, «сталинском домике», всё какое-то серое, тускло освещён­ное. Тем вечером выбегали за вином раза два, и каждый раз Осиев с любопытством спрашивал: «Где ты денег столько берёшь?..» «Нам че­тыре раза в месяц дают: аванс, получка и гонорар – дважды…» «Да, Генка, будь спок… – подтверждал Чухин. – По себе знаю…»
На другой день, утром, ещё восьми не было, в конторе зазвонил телефон. «Здорово!.. – сказал человек на том конце провода, так гово­рят: «Пойдём выйдем…» Я уди­вился: голос знакомый, но чей, не понять: вино и холод добавили обер­тонов. Пауза погубила разговор. «Ясно… Своих не хочешь узнавать…» Трубку бросили. Дога­дался: то был Осиев…

Честно говоря, я был рад, что знакомство с Осиевым оборвалось: сколь бы талантлив ни был человек, потрафлять вспыльчивости и высо­комерию не люблю; я рад бы чеховскому человеку с прекрасными ду­шой и мыслями, но таких что-то не попадалось, наоборот: известный художник о литературе разглагольствует как примитивный обыватель; значительный литератор заведёт речь об изобразительных ремёслах – дуб дубом, но дуб азартный, злобный... То ли дело – простой чело­век, увы, он тоже высокомерен: ты не умеешь ни шоферить, ни ки­дать в топку уголёк…
Подтекающий на кухне кран чиню с удоволь­ствием – пустяки…
"Да ты попробуй чинить их всю жизнь!..» – закри­чал на пять этажей сантехник Лёха, окатил меня ненавистью: не хочу дать ему заработать… «Лёха, ты грязовецкий, про Колю Дружинин­ского, моего приятеля, слыхал? Его именем улица названа...» – «Не уводи от дела! Одноклассники-пятёрочники у меня в огороде гряды копают... Я развратился! Машину купил! Богатенькие буратины не глядя тыщ по пятнадцать отстёгивали, теперь уж все застроились... А ты..."

Антонина Чухина была скромной, бессловесной, никаких душевных ран Сергею нанести не могла. Может быть, с неяркой, умной, которую не любой строчкой поразишь, ему было скучновато, зато пустой болтовнёй не заставляла искать орудия возмездия, когда пишущему явилась в голову новая строчка…

В 1975 году, осенью, перед первыми морозами, снегу почти не было, редактор сельхозредакции областного радио Колганов направил меня с шофёром Лёнчиком Беловым в Тотемский район, в колхоз «Сигнал», к знамени­тому председателю Владимиру Анатольевичу Жданову: он и работой известен, – орден Ленина, орден Октябрьской Революции, – и рассказать о ней умеет. (Не менее известен сын Жданова, Борис Владими­рович, тогда инженер, позже – директор совхоза «Тотемский», в 1986 году – делегат 27 съезда КПСС).
Всё я записал, жучара Лёнчик сидел рядом, в конце беседы ткнул меня под бок: «Пусть записку напишет – заправить «уазика» литерок на десять». Жданов расслышал Лёнчика, записку для заправщика сотворил. «Ну, теперь обратно? В Вологду? Колганову Ивану Григорьевичу поклон, хороший человек. Всю жизнь наш край славит…»

Лёнчику такие слова Жданова, как стопарик и яичко: любил вернуться из командировки в тот же день, машину сунет где-нибудь в частных гаражах и дома отсыпается денёк-другой, оставшийся от командировки, жена не нарадуется на ушлого Лёнчика. Мне же в Вологде голову приклонить негде, потому взял командировку на три дня…

«Сигнал» – это и рубцовские места: от Сухоны, от Красного, езживал Рубцов и шагивал пешком сначала до деревни Бор, где распо­ложена центральная усадьба колхоза, потом уж до Николы, Николь­ского (следующий колхоз, соответственно, «Никольский»); на машине нам с Лёнчиком от Бора до Николы оставалось всего ничего – семна­дцать километров.

Вот и Никола. В магазине – водочное сияние и рыбные консервы, я взял того и другого. Лёнчик затосковал. Про­ехали по деревне медленно, прохожие – вялые, скучные, им что до Луны, что до Рубцова, никакой от его имени выгоды, давно ли на Доске позора висел: «тунеядец»…

:

… Осень 1975 года…

Много серой воды. Много серого неба.

И немного пологой нелюдимой земли.

И немного огней вдоль по берегу…

Николай Рубцов. На реке Сухоне

Возвращаемся с Лёнчиком из Николы, проехали Бор, добрались до правого берега Сухоны, до села Красного, бывшего Благовещенского; здесь в 1939 году родился ху­дожник Георгий Иванович Попов, который показал учёным живописцам, как надо рисовать свою родину, отодвинул их дружный ряд в сторонку так же неумолимо, как Рубцов – вологодских поэтов…

Г. Попов. На Сухоне. Село Красное. Пароход "Сигизмунд Леваневский"

Со временем всё пе­ремололось. Кто помнит, что Красное было Благовещенским?

Кто пом­нит, что поэты контровали с Рубцовым, что сам он контровал с ними будь здоров? Один биряковский Валерка Кунташев, мой одноклассник, – в голосе обида за земляка, – пом­нит: «Ведь было время, не давали ему ходу…»

Я не видел, как ругались меж собой поэты того поколения, слыхал грустные легенды, что со временем стали-де добиваться от Рубцова знаков одобрения их стихам, – сами же воспитывали в нём гордыню, – а он выражался-де во хмелю, то есть вполне искренно: «Никакие это не стихи, Витька…», и Коро­таев, залитый слезами, жалобно вопрошал-де: «А что, Коля?»

Нет, не один Валерка Кунташев помнит, как жили, ругались и мирились литераторы…

Нинель Старичкова вспоминала, как Рубцов привёл к ней Ро­манова, Груздеву и Белова в день рождения Василия Ивановича (гуле­ванили летом, потом Белов перенёс празднование появления на свет на позднюю осень, на 23 октября):

«…После соответствующих в такой момент поздравлений разговор быстро перешёл на стихи. Что хорошо, что плохо. Посыпались примеры клас­сической поэзии. У Рубцова опять образец – Тютчев! И тут Коля, как оратор, набирает темп. Он начинает критиковать пишущих (я поняла, что весь наш ли­тературный актив), но обращается с этими словами к Саше Романову как воз­главляющему Вологодское отделение Союза писателей. Он кипятится, как са­мовар, не подбирает хороших слов: «Вы не поэты, а …»

Романов взбешён, видимо, всё принимая на свой счёт: «А ты кто такой?»

Это не останавливает Рубцова, он начинает читать свои стихи в дока­зательство превосходства: «В этой деревне огни не погашены…», «В минуты музыки печальной». Коля продолжает наседать на Романова. Мы все ошарашены, молчим. Я вспоминаю тот Колин рассказ, когда он намеренно вызывал к себе неприязнь, чтобы узнать истинный характер человека. Неужели и это – тоже? Романов не выдерживает и бросает более гневно.

«Нельзя так, это жестоко», – негромко, но внушительно говорит Белов.

И тут происходит чудо: Коля Рубцов сразу обмяк, сник, присел, как обычно, с краешку дивана и заплакал. По его лицу покатились слёзы.

«В горнице моей светло, – произнёс он нараспев, – это кто написал? Это же я написал!» И плакал, плакал, как ребёнок. Споры прекратились. Да и когда спорить? Уже глубокая ночь. По до­мам расходиться не решились, устроились спать, где попало.

Мне рано утром в поликлинику, поэтому всех оставляю спящими. Но на работе признаюсь, что у меня гости, и меня отпускают домой. Прихожу, спорщики уже выспались, а Коля, вскинув руки вверх, вос­торженно меня встречает, как будто я из дальней командировки вернулась. «Как хорошо, что ты пришла!»

И всё топчется, топчется около и громко так выкрикивает, то ли са­мому себе хочет внушить, то ли убедить в этом присутствующих: «Я люблю её, я люблю её…» «Если так, то женитесь, я вам кольца золотые куплю», – сказал Белов.

Коля остановил свой порыв, опустил руки, словно в чём-то непри­стойном уличили, и уже понизив голос, виновато сказал: «Но я люблю их обеих…»

Огорчённая Нинель Александровна задавалась риторическими вопросами, кого «обеих» любил в ту минуту Рубцов; матушка её рас­суждала вполне трезво… Наверное, Рубцов вспоминал в такую минуту и огоньки на реке, и огоньки в глазах Геты, матери его дочери…

«…Меня ведь на заочное перевели. Куда мне было деваться?! Поехал в Николу. Там уже Ленка росла. Жили мы в сельсоветской избе, работать мне было негде. Трудно было. Все на меня смотрели как на тунеядца. Я и есть туне­ядец-энтузиаст. Но именно там я написал «Звезду полей». Весь костяк книжки – 50 стихотворений я написал там. Я любил ходить один в поле, в лес. Иногда остановлюсь где-нибудь на холме; стою, курю, думаю. Увидит меня кто-нибудь из земляков и гадает: что это он там делает? Не иначе, как Гетке изменяет, хе-хе, ждёт какую-то. Это мне потом сказали. Да, грустно, Люда. Вот так и жил.

Тёща у меня была злая до гениальности, злословила талантливо. Её бы талант да направить в другое русло! Она меня заедала, я ведь помощник им плохой был. Утром как начнёт ухватами греметь! Гремит, гремит! Я думаю: ну, навер­ное, чего только там ни наготовила! Встаёшь — один чугун с картошкой в мундире стоит посреди стола.
Местные власти меня тоже не жаловали: мол, как так не работаешь? Ну, приходилось журналы им показывать, где мои стихи печатались. Я ведь уже тогда в столице начал печататься. Иногда Серёже Багрову в тотемскую газетку тоже стихи посылал. Вот так и жил.
В горнице иногда сядешь что-нибудь записать на бумаге, вдруг дверь открывают, суют мне Ленку: «Иди к папе, поиграй!» Не любил я это, раздражало меня. Я Ленку обратно в избу – и дверь захлопну. Они же не понимали, ду­мали, что я без дела сижу.

Знаешь, в этой горнице я любил сидеть один. Разложу свои бумаги на столе, сяду под окошко, смотрю на реку. Сижу, думаю. Такой зелёный косогор перед окном, солнце, река... Летом хорошо в Николе. Зимой я тосковал. Пустынно, снег кругом, не с кем слова сказать. Гета? Ой, Люда! Зачем спрашиваешь? Гетка баню хорошо топила. Вот уж всегда истопит баню, когда я возвращался из долгих странствий. Сразу первый вопрос: «Ну что? Баню истоплять?» И пойдёт затопит баню. Если меня осень или весна в Николе застигала, то я там сидел безвылазно. Бездорожье, никакого сообщения с миром! Даже на сессии опаздывал.
Меня ведь даже из института отчислили. Не явился на сессию – и всё. Правда, потом восстановили. Да, Люда, собственно, как я учился? Я не учился, а учил. Я других учил, а не меня учили. Иногда на семинаре не выдерживал, спорил. Они – Евтушенко, Вознесенский, Рождественский! А я – Пушкин, Лермон­тов, Блок! Я за русскую классику ратовал. Вот у кого нужно учиться, у наших классиков!..

…Я праздники в Николе любил, когда мужики плясали. Интересно так. Я ведь на гармошке играл, ну а мужики пойдут вперевалочку плясать, песни поют.

Эх, я любить тебя не стану, Зоя Николаевна!
У тебя......собака, на меня залаяла!

Иногда я пел свои стихи. Вот однажды я спел «Прощальную песню». Один му­жик так внимательно меня слушал. Я допел, а он меня за грудки, драться на меня. «Ты что, сукин сын?! Обманул девку, ребёнка сделал. И уезжаешь! Дочь свою бросаешь?! Дочь не виновата!» Я еле от него оттрясся! Ну, а уехать мне всё-таки пришлось. Тёща говорит: «Забирай их! На что они мне?! Дочь-то твоя! Увози их!» А куда я их увезу, если сам бездомный? Я перебил им окна и сам уехал. После того был ещё раз в Николе, но к ним уже не заходил. Жил у сосе­дей в другом конце деревни. Гетка приходила, звала меня, я не пошёл. Не-на-ви-жу! Одну её мамашу как вспомню, тошно делается! Ну, а Елена пусть растёт в Николе. Я в Николе рос и не жалею. Пусть и она там растёт. Никола – её Родина. Это хорошо! Она шустрая, хорошо будет учиться, я уж понял. Они с меня алименты хотели содрать. Вот им! Ничего не получилось. Ну, получили бы три рубля в месяц, а так хоть пя-тёрку получили. Про Ленку я помню, и хоть не часто, но подарки посылаю…» Л. А. Дербина. Интернет.

Сколь точно передала Дербина монологи Рубцова, неизвестно, суть оспорить трудно…

Мы с Лёнчиком плыли на пароме с правого, рубцовского, бе­рега на левый; огоньков по обоим берегам Сухоны было много, деревни жили своей жизнью, хотя и не столь былинной, как на картинах наив­ного художника Попова (naive art, ветвь примитивизма, трактуют его искусствоведы – несостоявшиеся художники), играли отражения в се­рой воде; настроение напало чудесное.
Переправились на пароме, Лён­чик закосил налево, на Вологду. Шалишь, Лёнчик, у нас командировка – три дня. Лёнчик, когда я велел поворачивать на Тотьму, едва не запла­кал. Не реви, думаю, Лёнчик, завтра в Тотьме вечер, посвящённый Руб­цову, если на вечере не побывать, Шипицын первый начнёт жёлчь лить: «Был рядом, знал, ничего не записал, Лёнчика послушался…» Увы, Рубцов был тогда Шипицыну до лампочки, то есть ещё не вполне разрешён… По дороге нам поддаки­вали: «Рубцов! Рубцов! Много писателей в Тотьму проехало перед вами, сам Евтушенко, сказали, пролетел…» Лёнчик немного ожил: сам Евтушенко, можно и Лёнчику.

В старой тотемской гостинице – доме Киренкова – нашли одного пьяного Чухина. «Ара-ра… – проворчал Серёга. – Евтушенко!.. Ара-ра!..» Он катал в слабых своих ладошках, не зная, как открыть, банку рыбных консервов, скумбрии, моих любимых. Я пошёл в соседний номер – лётчики. «Лётчики! Знаете ли вы Чухина?» – «Этот пьяница? Плачет за стен­кой весь вечер... Евтушенко знаем, но не видели ещё, не прибыл, вечер-то завтра. Возможно, с нами и полетит…» Я взял у лётчиков ножик-складенчик, подал Чухину. Не пожалел и посудину, приобретённую в рубцовской Николе, поставил бутылочку перед Сер­геем. «Где остальные? Скажи хоть, кто приехал, кроме тебя, бармалея?» Чухин обливался слезами: «Забери меня с собой. От них! Сейчас же и поедем! Они – у Багрова. Забери меня от них…»

Чухин в табели о рангах среди поэтов той поры, также и по возрасту – нет тридцати – числился в самом низу, и это его угнетало: понимал, что первый – Рубцов, второй или третий – он, Чухин, да попробуй скажи вслух – разорвут, как тузик тапки, если уж и к Рубцову никакого пиетета не демонстрируют. И показывал, как надо входить в писательские апартаменты, изображая собою полное ничтожество духа, – я не решался комментировать. Про Евтушенко говорил Сергей с некоторым восхищением, каждый раз вспоминая, как тот в Никольске угнал, якобы, машину начальника районной милиции, вспоминал жену безудержного столичного метеора и рычал: «Аррр… Джанка Батлер!» Смеялся, как в Никольске летним утром разыскивали Коротаева: от Виктора Вениаминовича оставался один ботинок, показавший верное направление…

Евтушенко оценил Чухина высоко – поставил его стихи в свой знаменитый мартиролог в журнале «Огонёк»…

Евтушенко пришёл и к могилам Рубцова, Чухина, Коротаева, …

«Один из первых визитов в Вологду Евтушенко совершил в 1968 году. Прогулку по городу ему устроил Александр Грязев. Несколько раз приезжал на малую родину своего друга Александра Яшина – в Никольский район. Сохранился фильм, где он читает свои стихи на творческом вечере в Тотьме. Евтушенко всегда высоко ценил творчество членов Вологодской писательской организации. Особенно любил Сергея Чухина. Стихи вологжанина включены в «Антологию современной поэзии»

«10 декабря 2014 года в ДК ПЗ состоялся творческий вечер Евтушенко «Жизнь как приключение»<...> «Первое, что я сделал сегодня утром, – поехал на могилы Вити Коротаева, с которым мы очень дружили, и Коли Рубцова. Мало кто знает, как нас с Колей когда-то стравливали, но у них ничего не получилось. Мы ни разу не поссорились. Более того, первые стихи Рубцова в Москве напечатал я. Коля это помнил. Мы с Колей хоть и виделись редко, но были очень дружны. Но, к сожалению, я был одним из тех, кто не смог его уберечь от трагической гибели», – заявил тогда Евгений Александрович. <...>» Вологда-регион. 2 апреля 2017.

«Ааааа…» – завопил Коротаев бараньим голосом, едва я вместе с Лёнчиком просунулся в полутёмную залу багровского дома, где кроме Виктора Вениаминовича предавались воспоминаниям о золотых днях сам Баг­ров, Баранов из районной газеты «Ленинское знамя» и незнакомый местный чиновник. – Аааа… – продолжал вопить Коротаев, воинственно выста­вив вперёд бороду. – Следишь? И здесь сумел обнаружить нас… Везде идёшь по следам! Похвалят тебя…»

«Василий Иванович! – сказал я Баранову в полном расстрой­стве. – Что это он? Рассказал бы каждый минуты по две, по три про Рубцова на магнитофон, я и отстал бы от вас навечно…»
«Не говори с ним, Василий Иванович! Это шпион…» – выпа­лил Коротаев, продвигаясь ко мне вокруг стола.
Я на всякий случай подхватил со стола кухонный нож, сделал шаг навстречу, и Коротаев отступил. Я бросил нож.
«Лёнчик! Поехали домой…» – «Нельзя ехать… – хохотнул Лёнчик. – Я уж остограммился…» – «Когда успел?» – «Да Витька Ко­ротаев – мой одноклассник, я ему зажигание на «уазике» отрегулиро­вал…»
Я выбежал на ночную улицу. Что делать? Кругом – враги. За мной погнались Лёнчик и Баранов: не намерен ли поджечь дом?..

«Поехали до гостиницы… – миролюбиво сказал Лёнчик. – Ста­рого до дома добросим…» Баранов, напевая что-то благостное, сел в машину.
Оглядываюсь: потрясая кулаками, за нами гонится вся честная компания, все в белых рубахах (утром вологодское радио объявило: в Тотьме ночью было минус восемь). Машина подпрыгнула, и мы, счи­тай, полетели, а те, в одних рубахах, всё гонятся и гонятся…
Чухин бутылочку сумел откупорить и спокойно спал, банку скумбрии не одолел: ножик-складенчик, одолженный мною у лётчиков, валялся рядом: главное лезвие лопнуло, вот тебе и слабые чухинские ладошки…

На другой день в Доме культуры был вечер, посвящённый Ни­колаю Михайловичу Рубцову, выступали и Баранов, и Чухин, и Баг­ров… Никакого Евтушенки, разумеется, не было, никто про него и не вспомнил…

И Коротаев! Виктор Вениаминович читал, и открывалась пасто­ральная трагедия:

…Я уеду из этой деревни.

Будет льдом покрываться река,

Будут ночью поскрипывать двери,

Будет грязь на дворе глубока…

Днём морозец отпустил, вся грязь была на моих сапогах!.. Я сидел на сцене рядом с Коротаевым. Он за красной трибуной, стоя в ящике по грудь, я – рядом, на стульчике. Что делать, если провод да выдвижная светлая палочка перед микрофоном – всего метр с неболь­шим? Включить да уйти за сцену? А оратор уйдёт в другую сторону, он и так всё время вредит мне – старается отклониться от микрофона, хоть бы не упал… Оставлять магнитофон без управления – даром терять время.

Коротаев читал великолепно, его можно было слышать с улицы! Куда там какому-то Высоцкому! Рыкающий бас Виктора Вени­аминовича, рихтованный морозцем: минувшая беспокойная ночь, белые рубахи, минус восемь – любо дорого…

Народ сидел заворожённый. Рубцов свой, местный, куда там Шекспиру!..

…И в болотистом сером краю

В эту ночь у берестяной зыбки

Ты оплачешь измену мою…

Я записал и восторженных девчонок-зрительниц, одна вос­кликнула: «Я люблю Рубцова…»
Заранее с Лёнчиком сговорясь: никого из литераторов больше в упор не видим, заполночь понеслись в Вологду; о нынешнем асфальте редко кто и мечтал, дорожка была, по словам Лёнчика, японская: тут и там – яма, но Лёнчик торжествовал: утром сунет машину в гараж к хорошему человеку, и – весь день дома…

Д и к т о р: п а м я т и п о э т а…

Д и к т о р: – В Тотемском районе, в местах, где провёл детство и юность поэт Николай Рубцов, прошли Дни поэзии. Здесь побывали Виктор Коротаев, Сергей Чухин, Сергей Багров.

Состоялись творческие встречи, посвящённые памяти поэта. Они прошли в Никольском сельском совете, на льнозаводе, в Советской средней школе.

И вот – заключительный вечер в переполненном зале Тотемского районного Дома культуры.

Его открыла секретарь райкома КПСС Тамара Николаевна Чухина.

Слово о Рубцове произнесла преподаватель Первой средней школы Мария Афанасьевна Шамарина.

«Яркий след в памяти знавших его людей оставил Николай Рубцов. И каждый из них должен умножать и беречь эту память», – сказал Сергей Багров, с юных лет друживший с Рубцовым.

Б а г р о в: – Это лежит на совести нашей, и в конце концов друзья, знавшие его близко, это дело своё сделают, и наши современники и потомки узнают о нём больше, чем знают они сегодня! Это обогатит нам его литературный портрет.

Зная Колю Рубцова мальчиком, могу сказать, что он пользовался огромным авторитетом среди ребят, был очень живой, был бойкий, всегда и во всём же-лал быть первым, и в то же время стоял за слабых, и везде, во всех случаях искал справедливости. Как сейчас вижу Колю Рубцова в голубом детдомовском костю-ме, в котором он приехал в Тотьму учиться на первый курс лесного техникума.

Вижу его идущего с гармошкой в руках, с маленькой хромкой, в окружении стайки мальчиков, и с песенкой на устах. А песенки он обычно пел собственные. У Николая были любимые укромные места, которые помогали ему видеть поэзию, подниматься на большую поэтическую высоту, именно на ту высоту, с ко-торой горизонты виднеются шире и дальше, чем обычному смертному.

Не случайно в те именно годы у Коли появилось очень много стихотворений. Многие из них стали лучшими.

И друзья его – вот здесь находящийся Виктор Коротаев и в Вологде – Александр Романов – собрали сборник стихотворений, и в Архангельске вышла книжечка, маленькая книжечка «Лирика». Страшно рад был Николай этой книжечке. И вслед за этой книжечкой появилась уже солидная «Звезда полей».

Д и к т о р: – На трибуне – Сергей Чухин, учившийся в Литературном институте имени Горького, бывший с Николаем в дружбе до самых последних дней.

Ч у х и н: – Нам было очень приятно побывать на родине Николая Рубцова. Когда посмотришь на ту неброскую, нехитрую такую северную природу, на эту вот чистую речку, на высокие холмы, сосновые гривы, уже начинаешь понимать, откуда истоки этой поэзии берутся. Николай Рубцов по характеру был человеком довольно мягким. Несмотря на это, в творчестве своём и в подходе к творчеству других был жесток. Мне пришлось узнать это и на себе. Когда я в 1968 году готовил для Северо-Западного издательства свою первую книгу, Николай Рубцов был моим редактором. Под его влиянием вырабатывался поэтический вкус, творческие пристрастия…

Д и к т о р: – Было о чём рассказать и ответственному секретарю Вологодского отделения Союза писателей Виктору Коротаеву.

К о р о т а е в: – Тотемская земля для меня особенно близка и приятна, и священна, потому что она дала поэта с удивительно обострённым национальным чувством, что редко и особенно дорого. Слава Николая Рубцова уже сейчас перешагивает границы нашей Родины. Недавно я получил… в Вологду прислали мне из Болгарии сборник поэзии, большой том, где стихи есть Николая Рубцова (неразборчиво – А. А.) В «Молодой Гвардии» выходит большой сборник его стихотворений, выходит массовым тиражом. Это самое полное собрание его стихотворений. А в 1977 году мы приняли решение переиздать 100-тысячным тиражом вот эту книгу, которая выходила в Архангельске. Нам, литераторам, Коля Рубцов дорог как настоящий друг, настоящий человек. Поэтому я думаю, что наш вечер – не только вечер памяти, а мы не случайно о нём говорим как о празднике поэзии, посвящённом Николаю Рубцову.

(А п л о д и с м е н т ы).

Д и к т о р: – И начались стихи. Свои новые стихи читали и Сергей Чухин, и Виктор Коротаев.

По просьбе собравшихся Виктор Коротаев прочитал несколько любимых стихотворений Николая Михайловича Рубцова: «Дорожная песня», «Элегия», «В комнате моей светло». Литераторы ещё прощались с гостеприимными земляками Николая Рубцова, ещё не ушло радостное чувство праздника, и наш корреспондент попросил к микрофону одну из участниц вечера поэзии.

Г о л о с: – С особым волнением беру в руки книжку Николая Рубцова. Мне очень приятно, что я хожу по этим улицам, по которым ходил когда-то Николай Рубцов. Может быть, это и его любимые места. Мне также приятно, что я дышу тем воздухом, которым дышал когда-то и он. Я очень счастлива, что наша вологод-ская земля дала миру такого поэта… М у з ы к а. К о н е ц.

Татьяна Борисовна Файнберг, разумеется, рассказ о вечере в свои культурные программы не взяла. Выручил Сыроежкин, который не раз пивал с Рубцовым: Вячеслав Михайлович в «последних известиях» отдал Руб­цову вон сколько времени.

В конце девчонка-зрительница крикнула: «…Я люблю Рубцова…» Это было обрезано или редактором Сыроежкиным, или главным редактором Кавиным, или самим председателем комитета Шипицыным, родом он, говорили, был тотемский…
Плёнку с записями спустя лет семь у меня выпросил Коротаев; разгово­рились в компании, я вспомнил Тотьму, и Виктор Вениаминович так же завопил: «Ааааа… Так это ты и был?» Полез целоваться и потребовал: «Если точно помнишь, что плёнка у тебя есть, найди…»
Нашёл, отдал… Спустя тридцать лет нашёл запись и того, что прозвучало по радио, - десятая часть, - переписал на компьютер: поставил катушечный магнитофон рядом с ноутбуком – ничего, слышно подходяще, на другие носители не копируется...

Попутно, теперь с полным доверием, Коротаев рассказал о поездке в Сибирь, в гости к Астафьеву:
"Пароход опоздал, на берегу спрашивают, из-за чего задержались. Да вот, говорит, из-за этих говнюков! Показывает на на меня и на Романова! - Так и сказал? - Так и сказал! Да из него и не такое лезло без всякого повода!"

С. Чухин, А. Романов, А. Куваев, М. Субботин, В. Астафьев, Н. Рубцов, А. Сушинов. Никольск, 1969 г. Фото: В. Покровский. Из архива А. Сушинова.
Впервые опубликовано в газете «Русский Север» 18 февраля 1997 года (см. статью Л. Вересова "Никольские автографы поэта Н. М. Рубцова"). multiurok.ru

Старослужащие литераторы, подначенные Астафьевым, потешаются над самым молодым, над Чухиным. Чухин исправно держит свою роль: терпи, казак, атаманом будешь. Лишь Романов - над всеми начальник - делает вид, что ничего не слышит...

По приезде Астафьевых в Вологду в конце 1960-х жили кучно, едва ли не в соседних домах. Ирина Астафьева, Виктор Коротаев, Мария Корякина, Николай Рубцов, Виктор Астафьев. Фото: интернет.

В. Астафьев, В. Белов, В. Коротаев. Фото: интернет.

Потом - даже на снимке видно - стали смотреть друг на дружку исподлобья... И - Астафьев смотал удочки в свою сибирскую Овсянку...

Поэты – существа одинокие, острова в океане.

Толстенький том Хемингуэя «Острова в океане» меня не увлёк. Хемингуэя кидаю в портфель, несу в букинистический магазин – два раза можно хорошо пообедать в столовой.

Прихожу к Чухину домой. Сергей стоит около книжной полки, в руках у него эта самая книга. «Только что урвал в букинистическом магазине. Какой-то дурак сдал…»

Чухин без особых изысков ума, весьма иронически – такова была «русская партия» – относился к действительности, за иронией таилась боль, в стихах это видно. Меня сие раздражало: в глубине души стал чувствовать, чем всё кончится! Посматривал на Сергея и на многих других с сожалением.

В частности, лет через десять это стало причиной внезапной и окончательной ссоры с Чухиным. «Радуйтесь, черти, – призывал я, – тому, что есть, будет – хуже…» Смеялись, называли человеком опасным: опасаешься – опасен. Теперь Сергей был бы с нами, со славянами, так он называл близких друзей. Но – славяне пошли уже не те: в головах попы да цари-косари, лишь мечты у легкомысленных до ужаса сочинителей остались прежние – о советских легендарных гонорарах: не очень толстенькая книга года по три поила-кормила, спать укладывала…

Теперь дочитываю слышанное в автобусе стихотворение о космонавтах, длинноватое для Чухина, обычно у него – двадцать-тридцать строк, а то и меньше. Публицистика, ему не свойственная, занавешенная в других опусах туманом просёлков и лесных троп, местами (про старух, в снегу вяжущих лён, про коня) патетика устарела: нет ни старушонок, ни льна, ни коня, ничего нет, но в целом облик эпохи кажется срисованным не с недавнего прошлого, нет, копировано со времени сегодняшнего, и это признак поэзии не скоротечной, не бабочки-однодневки…

…С Чухиным я ни разу и не ругался – красноречиво молчал. И вот вижу его, оказалось, последний раз. Выскочил из троллейбуса у типографии, – навстречу пьяный Сергей, расстроенный донельзя всем ходом жизни, плачущим голосом застонал: «Ты пошто меня чушкой обзываешь?»

Накануне я разглагольствовал в «Вологодском комсомольце» с Юрой Мацневым, в газетном мире «человеком со стороны». «Про кого ты «чушка» говоришь, про Сергея Валентиновича?» – уточнил Юра. Я сказал, что про Чухина, не подозревая, что слово «чушка» Юра Мацнев знает только с маленькой буквой, не так, как было у нас в обиходе с Эмилем Смирновым, который заведовал всей культурой в «Красном Севере»: Маленький Чушка (из «Вологодского комсомольца») и Большой Чухин (Владимир Александрович, зав отделом строительства, затем многолетний пресс-секретарь Законодательного собрания области).

Оказалось, я пролетел, но – хуже чем космонавты...

Вот то длинное стихотворение Сергея Чухина:

…Они над нами пролетают

Архангелами во плоти.

Им биографии латают,

Куда попутно приплетают

Невероятное почти…

Старухи вяжут лён по снегу.

И позабыв привычку к бегу,

Усталый конь влачит телегу,

И та гремит по борозде… <…>

(Ничего скоромного в купюре нет, уж больно длинновато... – А.А.)

Встречая праздничный салют,

И трезвым взором отмечая,

Какие тосты нынче пьют,

Кому елей за ворот льют,

Не в силах выдержать молчанья!

О, Родина! Куда идёшь?

Идёшь без кормчего, без веры?

Какую цену назовёшь

Во искупленье этой скверны?

Неужто милая земля

Насущный хлеб родить устала

И существует только для

Правительственного пьедестала?

Неужто силы нету той,

Которая без разговору

Перечеркнёт прямой чертой

Бюрократическую свору!

Пойти в поля, пойти туда,

Где бабы вяжут лён по снегу,

Пойти по выбитому следу

Покоя, тишины, труда?

Но нет! Легко ли, не легко ли,

Живи, страстями обуян!

Быть может, эта капля крови

Да переполнит океан .

Ждали не дождались тебя, «неработи», там, в полях, с твоей «каплей крови»...

И хлеб – новой эпохе, которою грезила не только «русская партия» – стал не выгоден на Северо-Западе, и лён не выгоден... Цепляются за лес, которого скоро не останется...

Чтобы не пересказывать историю живыми словами, – их хоть отбавляй, но опять налетят ряженые истеричные сторонники Русского Мира, мол, как дерзнул ты покуситься на наше всё! – прибегну к цитате, где причинно-следственные связи, пусть кому-то неприятные, изложены языком фундаментальным, академическим, понятным любому недотёпе.

Речь идёт про книги воспоминаний о вологодском прозаике Василии Ивановиче Белове, лидере полумифической Русской партии, про книги, собранные «справороссом», ярославским депутатом Госдумы Анатолией Николаевичем Грешневиковым (Белов хаживал у него в помощниках, должность хлебная, ни одному не в убыток); речь, конечно, не только о книгах…

Светлана Замлелова, кандидат философских наук. «Советская Россия». 12 июня 2018.

«Ведь чего только ни порассказали мемуаристы о деревне прошлого, которую никто из них не видел! Особенно странно звучит в этом хоре голос почётного профессора Токийского университета Ясуи Рёхэя, рассказывающего о советской и досоветской деревнях как о чём-то хорошо знакомом.

Все вместе мемуаристы уверяют, будто бы до Советов никто в деревне водки в рот не брал, никто будто бы не сквернословил, а друг дружку только по батюшке и величали. Все будто бы работали не покладая рук, отчего и жили богато – бабы-то в жемчугах ходили, а мужики – в сапогах кожаных. Оно и понятно: не любо – не слушай, а врать не мешай. Но ведь книга воспоминаний о русском писателе – это не бухтины завиральные, не морожены песни, не развесиста клюква, не ёлка цветущая. Жанр обязывает. <…> иные авторы уж так переслащивают свои мемуары, что и читать-то их порой неловко.

Отдельно стоит сказать о совершенно необъяснимой грубости А. Грешневикова и откровенно неуважительном отношении к читателю. Всех тех, кто с ним не согласен, он заранее клеймит русофобами. Кто не согласен с передачей Исаакиевского собора Церкви – русофоб, кому не нравится роман В. И. Белова «Всё впереди» – русофоб.

Всех критиков Белова Грешневиков сразу, a priori записал в «доморощенные», а соотечественников разделил на «западников» и «почвенников», имея в виду, что третьего не дано. Может быть, так оно и было во времена Достоевского и Аполлона Григорьева, но сегодня дела точно обстоят иначе.

А уж обвинения «деревенщиков» в антисоветизме – и вовсе, по убеждению А. Грешневикова, «тупость и глупость».

Но тут же сам он приводит слова Белова, утверждавшего, что быть коммунистом – грех, радовавшегося, что «мы освободились от марксистской догмы», в качестве депутата Верховного Совета СССР требовавшего придать РСФСР государственный статус, позволить крестьянам покупать землю, вернуть «исторические названия городам, площадям и улицам», поскольку «из одного этого у многих изменится отношение к семье, работе, к ресурсам, к машинам, природе и к той же рюмке…»

То есть, другими словами, Василий Иванович утверждал, что названия Ленинград, Свердловск, Куйбышев, площадь Дзержинского и прочие вызывают у многих сограждан отвращение или безразличие к семье и работе, к машинам и природе, зато вовсю подталкивают к рюмке. А разве государственный статус для РСФСР не означает прекращение существования другого государства? И не следует ли это понимать как призыв к роспуску СССР?
Что же получается? Человек не любит коммунистов, открыто и активно против них выступает, осуждает политику КПСС, призывает отказаться от советского государства и строя – ведь не может же быть советского строя без «марксистской догмы»! – настаивает на частной собственности на землю, но считать его антисоветчиком – «тупость и глупость». Ну подумаешь, Белов полагает, что русские люди, подобно Христу, были распяты советской властью, – отсюда и название его произведения «Час шестый». А так вообще-то он, конечно, не антисоветчик… <…>

Ведь кто такие «писатели-деревенщики», что такое исповедуемое ими «почвенничество»? Почвенники призывают возвратиться к неким истокам, к русскому укладу; уверяют, что без веры в Бога невозможно произвести ничего путного; считают, что необходимо вернуть человека на землю, сделать крестьянина крестьянином, настоящим русским хозяином, что русская культура должна избавиться от западного влияния, а русский человек должен научиться снова быть русским; большинство почвенников отрицают советскую власть и коммунистов как явление вредное для России и антирусское по своей сути. По мнению таких почвенников, Октябрь 1917-го – это не итог политической борьбы разных и довольно многочисленных сил, не внутренний сословный или цивилизационный конфликт, не закономерное следствие проводимой политики, а захват власти инородцами и масонами, поставившими целью истребить русский народ и уничтожить православие как слепящий их бесовские глаза свет. Но чудесным образом о том же самом с небольшими поправками говорят на Украине, и в Грузии, и в Прибалтике, и в Казахстане… Уничтожение самобытности… ограбление села… изведение традиционного уклада… Только вместо «иудобольшевиков» виновной называют Россию или, как на Украине, присовокупляют к «иудобольшевикам» «москалей поганых». Появились все эти настроения не сегодня, а в советские годы, когда «Радио «Свобода» вещало на языках народов СССР, когда кому-то нужно было разжигать рознь и недовольство внутри страны.

И постепенно стали появляться и множиться диссиденты, почвенники и прочие плакальщики, жалеющие о [выдуманных воображением, воспалённым, хорошо оплаченным] миллионах расстрелянных кулаков и священников и зовущие кто к истокам, а кто к «европейским ценностям». Грешневиков пишет, что это только либералы воспринимают «деревенщиков» как диссидентов и антисоветчиков, на самом же деле – это патриоты-государственники. Но такое утверждение не соответствует действительности. А вот не видеть знака равенства между почвенничеством и антисоветизмом значит обманывать либо себя, либо других. И неизвестно ещё, что хуже.

В далёком 1969 г. В. А. Кочетов в пророческом романе «Чего же ты хочешь?» изобразил представителя условного движения «К истокам!» в лице Саввы Мироновича Богородицкого (списал с деревенщика-монархиста В. А. Солоухина - А.А.) <…> Кочетову за много лет удалось предвидеть и отобразить, кто и какие силы раскачают страну: диссиденты, почвенники, националисты, просто мещане – ведь главным в холодной войне было выявить и сделать активными как можно больше недовольных. Зовущие к истокам, прославляющие архаику патриоты были зачастую честными людьми, искренне верившими в необходимость возвращения к этим самым истокам (выделено курсивом мной – А.А.). Но они же не желали признать, что спасительной окажется не архаика, а новые, жизнеспособные идеи, позволяющие сохранить социализм и защитить сознание людей от манипуляций. Любое общество, как и любой человек, переживает разные состояния – расцвет и упадок, обретение и утрату смысла и ценностей. Если в кризисный период найдутся силы, могущие предложить те самые жизнеспособные идеи, общество выстоит и преодолеет кризис. В противном случае может быть всё что угодно.
Сегодня, по прошествии лет, когда окунаешься в воспоминания о 90-х, порой ясно видишь, почему со страной произошло то, что произошло; почему лучшим людям не удалось противостоять разрушению; почему почти все правильные слова оказывались холостыми выстрелами. Очень часто всё дело, как ни парадоксально, было в отсутствии у многих целостности, в нежелании видеть причины и следствия, в какой-то неосторожности в суждениях, в очарованности ложными идеями, увлечённости иллюзиями. <…>

Драмой патриотической части позднесоветской интеллигенции стала своеобразная раздвоенность, сводившаяся к неприятию советской власти, с одной стороны, и нежеланию отказываться от благ, возможных только при советской власти, – с другой. Многие как будто не хотели и до сих пор не хотят понять, что советские блага – не явления природы и что при других политических и экономических условиях все эти блага могут в одночасье стать непозволительной роскошью. Например, советских писателей весьма устраивала созданная в Советском Союзе система поддержки творчества. Но в то же время писатель-почвенник В. И. Белов писал и о народном недовольстве безбожной коммунистической властью и о трагедии раскулачивания, о неприятии советского строя, радовался отказу от «марксистской догмы». Но тот, кто отрицает советский строй, должен понимать, что тем самым он соглашается на строй антисоветский (а как иначе?), где очень многие удобства попросту исчезнут из обихода. Тот же Василий Иванович сначала возмущался «иудобольшевиками», потом стал возмущаться «иудоолигархами», словно бы в очередной раз не замечая закономерности происходящего, словно бы обманулись его надежды на некий град Китеж, на построение постбольшевистского царства добра и света. Но в этом случае вспоминаются слова другого почвенника: «Вы и убили-с!» (Ф. М. Достоевский. «Преступление и наказание»).
Книги <…> посвящены не столько писателю Белову, сколько этой драме советской и постсоветской интеллигенции. Точнее, той её части, что упорно мечтала впрячь в одну телегу коня и трепетную лань. А другими словами, устроить всё так, чтобы в одно и то же время – Православие, Самодержавие и Народность, а равно восьмичасовой рабочий день, пенсия 55/60, отпуск 24 рабочих дня, жильё, образование, медицина – бесплатно, а в качестве бонуса – государственный кошт для творческих личностей. Но, наталкиваясь на закон исключённого третьего (поскольку одно есть отрицание другого), граждане по сей день приходят в возмущение и совершенно искреннее негодование. И неизвестно, что ещё должно произойти (может быть, узаконивание двенадцатичасового рабочего дня?), чтобы до многих наконец дошло: утраченный рай назывался «социализм», его построили «безбожники»-большевики, а существовать он мог только при советской власти».
Светлана Замлелова. "Советская Россия". 12 июня 2018.

Надо понимать, что публикация была приближена к государственному празднику РФ - дню независимости от СССР...

Не замечая иронии в своих словах (красиво, легкомысленно подогнанных), фрондировавшие литераторы продолжали в тех полях, пустеющих год от года, искать «покоя, тишины, труда»... Надеялись – за фронду – на уважение к себе, хотя бы в виде хороших гонораров...

Тут, на остановке у типографии, надо было, как волк ягнёнка, схватить Чухина, перенести через дорогу, в парк, дальше по аллее – до магазина «сорокашки», там уж присесть в раздумии на лавочку и увидеть сверкающий на зимнем солнышке чистый стакан, предусмотрительно повешенный кем-то на веточку дерева. Что придётся делать с неподвижным телом Чухина после первого стакана красного вина, и в мыслях не было. К такси мы не привыкли, такси в парк не проехать... Да и привычку – при всякой встрече угощать Чухина – я бросил, чувствуя, что ничего хорошего в этом не было, кроме худого, и при виде меня он вздрагивал, – воспоминания о былых пирах напоминали лучшие годы жизни, но вызывали подозрения, отчего я так переменился к нему, не замыслил ли какого чёрного предательства.

Пьяный плачущий Чухин, оглядываясь, на виду у всех выговаривая мне напоследок, залез в троллейбус... От неожиданных его слов внутри загорелось, я ничего не ответил, опять красноречиво промолчал, глядя в глаза, без слов побежал прочь по улице Челюскинцев на завод художественных изделий (ныне вновь – Власьевская церковь, опекаемая – NB – вологодской писательской организацией и её ядром - церковной общиной: там кучковались и профессоры-филологи, и мелкие литераторы, такова мода).

Лет десять я работал не со стихами, работал с народом напрямую, без бумаг, без газеты или радио, общался по душам и много чего разумного от простого люда набрался. Резко и убедительно, в пользу социального равновесия, казавшегося незыблемым, отметал сплетни про начальство, большое и мелкое.
Оказывается, народ, простые работяги, был совершенно прав, когда видел зарождение новой буржуазии, и был народ совершенно не прав, когда завидовал буржуазии, не хотел от неё отставать...

В начале 80-х, когда поляки рисовали дворников с мётлами, подметающими вороха партбилетов, мой приятель Виктор Михайлович Балдов, участник Великой Отечественной войны, морской пехотинец с тремя (!) орденами «Красная Звезда», теперь – кочегар, старенький пьяница, со страстью говорил, что у нас будет то же самое: партбилеты станут жечь, словно листья опавшие!

Я отвечал со смехом: того не может быть потому, что не может быть никогда, потому что дворник на всю контору один...
Дворника - жил в своём домике на месте нынешней Первой поликлиники - вскоре убили домашние...
Второго моего дружка-помощника с испанским именем Паис дома же, на Ленинградской, задушила квартирантка-студентка... На Ленинградской я поувольнял всех своих подчинённых, имевших признаки Грядущего хама, зная, что через минуту явится верный старичок Паис: "Гляжу из окна: бегом, парень, бежишь сюда! Гарью не тянет, а мне любопытно..."

Другое дело, где оказался сам народ, опрометчиво отбросив старое, доверившись новым буржуа. И работяги возмечтали стать богачами, да на всех всего почему-то не хватило…

Сергея видеть больше не довелось...

Прошло недели три, забрёл в гости, сижу в «Вологодском комсомольце», вся контора наполнена догадками об исчезновении Чухина.

Дверь открывает Сима Веселова, внимательно смотрит, как посвящённая в особые тайны!.. Серафима вернулась с «опознания неизвестного». Кивает своей подружке Вере Маленькой: «Он…»

Использованы отрывки книги: Александр Алексичев. «Между выгодой и смыслом нынче распят человек». Вологда. «Арника». 2018.

Сергей Чухин (псевдоним?) Интересно было почитать. Но не ужели воспоминания только о том как выпивали..

***

Погореловский библиотечный филиал имени Сергея Чухина. 6 декабря 2023. 15:57.

Сегодня библиотека имени Сергея Чухина встречала гостей.

Обновлённое библиотечное пространство посетили ребята 3 "А" класса Сосновской средней школы (классный руководитель Веселова А. Е.).

Для гостей была проведена обзорная экскурсия по библиотеке.

Затем в литературном пространстве Сергея Чухина прошёл тематический час «Снова на родимой стороне», посвящённый жизни и творчеству поэта.

Ребята подготовили и прочитали стихи о родных сердцу местах.

Завершилась встреча виртуальным посещением Лисьей горы – одного из любимых уголков природы Сергея Чухина.