Что ж, прекрасные мои, мы с вами продолжаем препарировать без-пяти-минут премиальный «роман в рассказах» Захара Прилепина «Собаки и другие люди».
Стартовые рассказы были настолько эпичны, что мы даже и не прошли сколько-нибудь большое расстояние, завершив путешествие на 75-й странице. А всего-то 251! Конечно, многие титулованные критики (особенно на буквы «Г» и «Ю») делают о прочитанном выводы даже не по первым рассказам, и не по первым страницам, и не по первым абзацам, и даже не по стартовым словам, а по первым буквам.
Но мы-то не таковы. «Дотошность и занудство!» — вот наш девиз. И по первым рассказам про автора/рассказчика понятно не многое. Да, зловещ, пугает туристов, но пасует перед пьяными женщинами, трогательно любит животных и не умеет ориентироваться в лесу. Вот, в принципе, и всё, что мы о нём поняли.
А образ-то главного героя наверняка больше и объёмней того, который пока что высветился. Не будем обижать автора и попробуем изучить фигуру главгера во всей целокупности. Тем более, нам откроются
НОВЫЕ ГРАНИ
(Захар Прилепин. Собаки и другие люди. М., АСТ, Neoclassic. 2024)
Но не теряем буквознаков и смотрим на пятый рассказ — «Звериная ночь».
Тут у нас есть умеренно знаменитая цитата, которую приводил в своей рецензии Леонид Юзефович, про деревья, которые под влиянием чудовищных сил каждую весну падают в реку. Здесь рецензент увидел что-то вроде глубины и метафизичности. Не станем спорить. Пусть так.
Но вашего покорного куда больше зацепил другой момент. Это эпизод обретения собакой дара речи. Очень значимый, как по мне.
Дело было так. Автор/рассказчик гулял с псом по имени Нигга по весеннему льду. Образовалась прорубь, и несчастное животное провалилось. Но была вовремя «кинута палка» (об этом потом), и за неё зацепились зубы. Спасение состоялось. И вот лиргерой с выжившим псом приходят домой, вместе с женой растирают, кутают пострадавшего. И тот вдруг раскрывает, так сказать рот:
«Это напоминало птичий курлык, или детскую прерывистую, пополам с плачем, речь, раздающуюся где-то за стеной.
Он свиристел, тонко подвывал, ныл, заплетая эти звуки то с низкой горловой нотой, то с подвизгиванием. Речь его была обильна, быстра, путана, словно он разом вспомнил весь собачий словарь и сыпал им».
Такое бывает. У меня, например, кот, когда ему случилось заболеть, тоже разговаривал примерно так же. Но дело в том, что на это псоговорение делается смысловой акцент.
Мы уже видели на пространстве текста собак-божеств, собирающих жертвы, собак-мистических проводников, собак-чудовищ, наконец.
А сейчас, на стр.80, перед нами фактически рождается собакочеловек. После символической инициации в ледяной купели пёс меняет свою суть, переходит на некий другой бытийный уровень. Вот оно что, зайцы мои.
В дальнейшем мы увидим ещё много очеловеченных собак. Собственно, никакого секрета в этом нет, автор и сам акцентирует этот «смысл» в названии.
А нам осталось разве что понять внутренние мотивы, которые подвигли Прилепина на этакое
АНТИ-КВАДРОБЕРСТВО
Что ж, следующий рассказ у нас называется «Нигга». С главным двуногим героем всё понятно, а главный четвероногий — всё тот же говорящий, спасённый из проруби, пёс Нигга.
«…он был Нигга, сын африканского отца и неведомой матери, подарившей ему белую звезду на грудь».
На вас, зайцы, мои, тоже Лимоновым пахнуло? Или дунуло? Эдуард Вениаминович тоже любил так, с пафосом, высказаться. Плохого ничего, но слишком очевидно.
Но есть в пространстве рассказа и другие моменты, которые влиянием Э.Л. не объяснить. Например, вот:
«Я успел увидеть только уносимый крысой хвост. Исчезал хвост медленно, словно бы нехотя».
Это даже не знаю, какими образцами прозы вдохновлено. Может, спонтанно сочинения юных гостей мастерской Захара Прилепина на самого хозяина повлияли.
«Нигга умел пускать слюни удивительной длины и липкости. Минутная ласка и лёгкий приступ сентиментальности неизменно пополняли таз возле стиральной машины всей той одеждой, в которой я рискнул его обнять».
А вот тут нас настораживает не столько пускание слюней. Пусть их текут и липнут. Но герой явно испытывает нежные чувства. Так зачем же выражать их канцеляритом? Или только таким языком про любовь и нежность мы в боллитре и пишем?
«В конце концов я находил палку — и бросал».
А здесь перед нами — явление внезапной порнографии. Оно часто встречается у сильно начинающих авторов. То есть, о вполне благопристойных вещах написано так, что поневоле возникают двусмысленные ассоциации. И не в испорченности читателя тут дело. Просто автор то ли эту двусмысленность не видит, то ли слишком куда-то спешит и не читает собой произведённое. Но, вообще-то, повторюсь, это ошибка новичка, не мэтра.
Сам рассказ повествует про вражду с соседом — с тем самым Никифоровичем, который в первой нашей рецензии «пропадал на охоте». Говорящий пёс Нигга порвал тому зубами руку. В отместку Никифорович решил пса отравить. А рассказчик/герой про то проведал и решил в отместку то ли передушить, то ли зарезать у соседа коз. Пробирается в козлятник. Но в последний момент отказывается от своего намерения.
А потом, одним зимним утром объявляют СВО, и рассказчик сталкивается на улице с тем самым соседом:
«— …случилось же! – говорил он, улыбаясь, и тут же смахивая слезу. — Сколько терпели, сколько мучились!.. Сколько душ загубили эти ироды!.. А ведь бывает и предел русскому терпению! И пошли колонны, и — да?.. Броня крепка, и танки наши… танки! Ой, что будет, господи прости. Что будет…
Он распахнул руки — и вдруг мы обнялись».
Ну, что сказать. Концовка весьма неожиданная. Хотя и со смыслом. Будь ты с соседом хоть на ножах, но перед лицом внешнего неприятеля — объединись! Вот так и бывает. Думаешь, что прочтёшь про козлодрание, а оказывается, что перед тобой рассказ — патриотический. У Елены Шубиной такой бы точно не прошёл.
А теперь, зайцы мои, внимание, потому что сейчас перед нами откроются
НЕОБЪЯСНИМЫЕ ЧУДЕСА
Происходят они в рассказе «Дремучий Кержак». Он ещё про одного пса — настолько угрюмого, что пугает остальных обитателей вольера. Про людей и речи нет:
«С тех пор к нам никто не заходил даже по случаю. Хороших людей для Кержака не существовало».
Невероятно угрюмым проявляет себя и рассказчик/собачий хозяин. Вот какой диалог, например, происходит у него со случайно встреченной старушкой:
«— Мне туда, — весело сказал я прохожей бабушке, всё ещё ожидавшей моего вопроса, и указал кивком направление.
— Горите в аду, — пожелала мне она».
Сельская бабулька, Божий одуванчик. Как же её напугать надо было?
Автор/рассказчик склонен к внезапным проявлениям насилия. Вот, например, тот же самый Кержак разлаялся, когда главгер мыл голову дочке:
«Я вылетел на улицу, вынося настежь двери, схватив по дороге деревянную швабру с твёрдым намерением расколоть палку о его чёртов хребет.
(…)
С остервенелым замахом я ударил этой шваброй прямо возле него.
Швабра лопнула, и одна её половина с хрястом и бешеной силой ударила о дверь бани, рикошетом вернувшись прямо к его морде».
Впрочем, как мы видим, большого насилия, как и в эпизоде с козами, не случилось. Правда, интересно, как лопнула швабра — вдоль или поперёк? Впрочем, мы и про взрывающиеся пейджеры раньше не слышали тоже, а тут — швабра, подумаешь.
Интереснее в этом рассказе другое. Цитирую дословно:
«У самых дверей поликлиники заставил себя простоять полминуты, чтобы не выглядеть таким всклокоченным».
Остановимся, зайцы мои, задумаемся. Вас ничего не настораживает? Не? А спросим себя — что там у автора/рассказчика могло быть всклокоченным? Вы его портрет-то видели? И чему там всклокочиться? Лысине, что ли? Простите, внутренний Босх во мне не настолько силён, чтобы вообразить себе всклокоченную лысину.
И тут у нас возникает вдруг
ОШЕЛОМЛЯЮЩЕЕ ПРЕДПОЛОЖЕНИЕ
Вдруг никакого ляпа здесь нет, и сквозь кости черепа щупальца не проросли, а всё гораздо проще — просто рассказ писал кто-то с волосами на голове?
Вот и я завис, да. Но нет, нет — не будем подозревать ни в чём таком лауреата «Супернацбеста». Всё сам, сам.
Просто, как и в случае с «кинутой палкой», как и с «коротанием пути» из первой рецензии, так и здесь — это маркер некоей невнимательности к тексту, небрежной вычитки. Можно же было сказать «растрёпанным». Да много, много синонимов. Но спешил куда-то автор, нёсся вскачь.
Признак синдрома мэтра: я написал, как написал, а вы — жуйте.
Оттого и лысина всклокочилась, и не надо тут конспирологию разводить. Мы, в конце концов собирались образ героя анализировать, а не вот это всё.
Кстати, следующий рассказ даст нам к этому самому образу
ОЧЕНЬ ЖИРНЫЕ ШТРИХИ
Рассказ называется «Хьюи и некоторые его собеседники». Хьюи — это имя попугая.
«У меня живёт попугай жако. Остроумец, стервец, мой безотказный в беседах и ежедневном переругивании приятель».
В принципе, забавный рассказ про говорящую птицу, за малым не «Кто там? Это я, почтальон Печкин».
Но настораживает в нём ровно одна фраза. Вот она:
«…порой по нескольку дней Хьюи был моим единственным собеседником».
И вот тут я, зайцы, снова завис. Вдруг как сверкнуло, и всё вдруг стало понятно. И даже как-то немного жалко рассказчика. А ведь действительно, думаешь, сидит в глуши, без дороги, без людей, ведёт беседы с попугаем и находит его остроумным.
А ведь, казалось бы, «усы и шпага — всё при нём». Слава, без малого всемирная, тиражи, гонорары, медийная личность. Казалось бы, живи да наслаждайся.
Но вот с этим не получается. Вспомним паранойю прокурора из первого рассказа в предыдущей рецензии. Она очень хорошо, со знанием дела, описана. Видно, прожита на собственном опыте паранойя-то. Это очень печально, зайцы. К тому же, эта паранойя оправдана. Прилепина же взрывали, и человек там погиб — Александр «Злой» Шубин, охранник. Куда уж серьёзней?
Перед нами, по сути, история вынужденного одиночества, замаскированная под рассказы о животных.
Автор/рассказчик в глуши интеллектуальной жизни, судя по всему, не ведёт. Если бы вёл — отразилось бы в тексте. Вспомним другого писателя-затворника Мишеля Уэльбека. Поселился где-то в ирландском захолустье. Но в текстах своих какую-то борьбу идей даёт, препарирует интеллектуалов прошлых и нынешних.
А в обозреваемом издании ничего такого нет как нет. Литературные аллюзии — лишь на себя самого. Вспомним «ботинки, полные хлюпающей жижей» из второго рассказа. Плюс в этом рассказе про попугая присутствует ещё одна аллюзия на Прилепиным же написанную биографию Анатолия Мариенгофа. Это и всё.
Правда, временами проскакивает копирование лимоновского стиля. Ну, ещё Юрий Мамлеев в первом рассказе наследил. А больше ничего. Лес, «дебрь», собаки, долгие беседы с попугаем.
У паранойи есть такое свойство, дорогие мои, что её следствием является
КРАЙНЯЯ МИЗАНТРОПИЯ
И её мы тоже видим. Именно отсюда происходит и очеловечивание собак. Притом не на уровне жеста, литературной игры, а из глубокой внутренней убеждённости. Нет, всё серьёзно. Чем больше узнаю людей, тем больше нравятся собаки — вот как это называется.
Например, в обозреваемом издании характеры людей не прописаны вообще. Разве только образ самого рассказчика — и тот приходится конструировать по фрагментам. А больше никаких харакетров нет. И конфликты между людьми завершаются очень быстро, стремительно сглаживаются. Нет, это не миротворчество начинающего графомана.
Просто люди Прилепину уже не интересны. Он на них даже и не смотрит. И ничего от них не ждёт. Эта большая драма, но и боль не показана. Может быть, её уже и нет. Потому и книг не читает. Потому что неинтересны ему уже все эти людские страстишки. Что ему в тех книгах?
Такие дела, зайцы мои.
В финале рассказа про попугая (мы ещё там) происходит бойцовый эпизод. Достаточно странный.
К воротам дома рассказчика подъезжает некий автомобиль, а там незнакомцы: «Хозяин, выходи!» Но у рассказчика на поводке злющая псина, а в кармане — ну, так, завалялось две петарды. И вот:
«В салон к ним мягко влетела петарда, и упала пассажиру в ноги.
(…)
В машине всех будто подбросило.
Отступать теперь было некуда: там сидели взрослые парни — и они сразу догадались, что их не убили, а только унизили.
Пассажир, крича что-то остервенелое, успел распахнуть свою дверь, но и я свою — тоже.
Поводка Кержака хватило ровно на то, чтобы пёс вогнал своё тело в открытую дверь машины, щёлкнув пастью в тридцати сантиметрах от загорелого лица успевшего отпрянуть пассажира».
Ладно, не будем грешить на тридцатисантиметровую точность (каковая точность тоже есть маркер начинающих писателей). Но за рассказчика стало страшно: а вдруг у гостей стволы? А он на них — с петардой да с собакой... Ну, мало ли, что там на самом деле было. Ладно.
Паранойя, как мы ещё раз убеждаемся из финала этого рассказа, не умозрительная, а обоснованная.
И в этой связи детективная загадка из предыдущей рецензии неожиданно
ПОЛУЧАЕТ ЕЩЁ ОДНО ОБЪЯСНЕНИЕ
Помните, кто читал, странную историю «Вчерашний костёр на снегу»? Про алкоголичку Галю, не пустившую рассказчика на народное гуляние? А тот развернулся, да и ушёл.
Так вот, зайцы, это только на непосвящённый взгляд было оскорблением. А на самом деле кодовой фразой: «Уходи! И семью уводи! Здесь чужие!» А потом сам же рассказчик находит её мёртвой, и понимает — смерть прошла стороной.
Бр-р-р! Мне тоже не по себе.
Но идём дальше. На очереди у нас рассказ «Холодные лапы». Он интересен микроэпизодом кормления пса (того же, знакомого нам, Нигги) чёрной икрой. Ну, а что такого? Собаки ведь лучше людей. И всё на этом.
Но давайте вспомним, что в первой части Лев Валерьич упоминал американского короля ужасов. Пора и нам, раскрыв следующий рассказ «Дождевой пограничник»,
ВСПОМНИТЬ СТИВЕНА КИНГА
Здесь, как понимаешь, есть ещё одна литературная аллюзия на масс-фикшн-продукт. На «Кладбище домашних животных». Вот да. Ведь так или иначе, но почти все животные Прилепина тем или иным способом возвращаются с того света, как тот жуткий котик у Кинга.
«Я не слишком часто занимался дрессировкой оживших мертвецов — и оттого не отличался последовательностью».
Вот да. И сам хозяин угрюм, у него ещё и целая свора зомби-псов. Ещё больше не по себе, соглашусь.
Речь в рассказе не столько об «оживших мертвецах», сколько о дне рождения самого рассказчика.
«С недавних пор мне нравилось отмечать своё рождение одному», — говорит автор.
Но мы и не удивлены. Но тут к нему приходят гости:
«Это был алкоголик Алёшка, сосед.
С тех пор, как у нас появился Кержак, Алёшка знал, что во двор ему дорога заказана, но в гости всё равно наведывался.
Алёшка обладал замечательным умением вести со мной беседы с той стороны забора без моего участия… (…)
…он как бы случайно поднёс к бойнице двери, растопырив грязные пальцы. Я вставил туда стакан.
Высунув вослед руку с бутылкой, налил ему всклень».
И вот так, через бойницу, оба — и рассказчик, и Алёшка — напиваются в полный хлам. Через бойницу. Прилепин не делает на этом обстоятельстве никакого эмоционального (или там иронического) акцента. Нет. Всё рутинно, обыденно.
Мне стало не по себе. Смог бы я так жить?
И в самом финале происходит значимый эпизодик. Лиргерой с собакой гуляет в лесу. А тут — человеческие шаги!
«Меня вспугнули голоса.
Кто-то шёл сюда, и нам нужно было спрятаться, а поводка я не взял».
Вот так-то, зайчатки, быть великим писателем. А вы думали?
Закругляемся. Рецензия не резиновая. Давайте обратим внимание на
ОЧЕНЬ СМЕШНОЙ МОМЕНТ
Но смешной — так, по-мамлеевски, утробным хохотом «с той стороны».
Вот автор/рассказчик с кошмарного вида псом гуляет по лесу. Выходит к реке. И занимается уже знакомым нам по третьему рассказу развлечением — пуганием туристов.
«Мне нравилось, что сплавляющиеся сквозь эту дикую местность люди вдруг, на очередном повороте, видят нас — и удивляются негаданной и таинственной встрече. (…)
Он (пёс. — Л.Р.) с шумом вошёл в реку с левой её стороны; я же расположился по пояс в воде, с правой — загорелый и ещё, как мне тогда казалось, молодой.
Лишь слегка небритый и отчасти поседевший волосом на груди. (…)
В лодке сидели двое: юноша и девушка. (…)
Они были в ужасе».
Это прекрасно, зайцы мои. И я, наконец, получил ответ — что же было всклокочено. Седые волосы на груди!
На том, пожалуй, расстаёмся до следующего раза.
Что касается премиальных шансов — они, вероятно, высоки. Я бы, будь я в составе жюри, так и дал бы, например, Прилепину второе место. Просто из жалости, что ли. Чтобы посветлело у человека на душе.
Но Прилепину, как мне кажется, все эти людские премии уже давно фиолетовы.
Лев Рыжков для сайта Альтерлит
