Семь
— Не спеши, ешь аккуратно.
— Я не хочу-у-у, мама!
— Пока не съешь — не выйдешь из-за стола.
Который год по счёту я сижу за столом своей памяти и продолжаю жевать ненавистную котлету, а потом прячу за щекой то, что от неё осталось? О, этого никто не знает. Бабушки уже давно нет, но я до сих пор не оставляю на тарелке ни крошки. Никакие правила хорошего тона и учебники по этике, предписывающие не объедаться в гостях и на приёмах, не победят мою бабушку во мне.
***
— Не спеши, ешь аккуратно.
— Я не хочу это есть.
— Другого не дадут, мама. Мы в самолёте.
И через пять минут:
— Я хочу есть.
— Надо было есть то, что давали.
***
Вернувшись из школы, я выливаю суп из термоса в унитаз.
— Суп съела?
— Съела.
— А где тарелка?
— Помыла.
— И куда положила?
— Туда.
Мама открывает шкаф, а за дверцей предательская пустота.
***
Кто придумал подавать томатный сок в самолёте?
Взмах рукой, и оба хлипких стаканчика опрокинуты на белый свитер.
— И что теперь делать с этим свитером, мама?
— Доченька, не переживай. Я шарфиком прикрою.
— Не надо мама, пятно ещё мокрое.
***
— Ты посмотри на себя. Как можно было так испачкаться?
— Я не пачкалась, мы строили шалаш.
— Почему все дети — как дети, а ты вечно в грязи?
Я стряхиваю подсохшую грязь с коленок, и она ссыпается на чистый пол.
***
— Мама, ты поела?
— Поела.
— Что ты ела, мама?
— Забыла.
— Ах, мама.
— Доченька не переживай, я в следующий раз запишу.
Путаные объяснения, забытые имена, ускользающие слова, убегающие мысли, — по отдельности, постепенно, изо дня в день, — не так уж и страшно, не очень заметно, а если вы встречаетесь раз в неделю, или в месяц — и страшно, и заметно, но я тяну, чтобы не начинать отсчёт, и всё равно считаю, как будто это может раздвинуть пределы.
***
— Девочка, как тебя зовут, сколько тебе лет, где ты живёшь?
Ответила.
— Здравствуйте, это ваша девочка?
— Доченька, где ты была?
— Я потерялась.
Шесть
— Дай мне твою подушку.
— У тебя такая же, мама.
— Да? А где она?
— Вот же, лежит у тебя на коленях.
***
Сколько мне было лет, когда я обустраивала себе домик под кухонным столом и норовила затащить к себе всё, до чего могла дотянуться?
А помнишь, как я будила тебя вопросами, когда мне было никак не уснуть?
***
— Ты спишь, Катенька?
— Уже нет.
— Спи, спи.
Как же я теперь усну, мама? Ты меня разбудила. Где тот день, когда я очень хочу спать, но никак не могу заснуть? Я бы в него вернулась. Там была ты. Другая ты, настоящая. Да, я буду злиться и опять не смогу заснуть. Пусть.
***
Мама спит. Шуметь нельзя, и я медленно крадусь вдоль её кровати, аккуратно ступая босыми ногами по холодному полу. Кажется, что так будет тише тихого. Мне надо открыть дверь и выйти из комнаты. Я встаю на цыпочки, хватаюсь за конец ручки и всем своим весом тяну её вниз. Тугая ручка опускается, язычок прячется в замке, и мы с дверью медленно едем в коридор. Прямо на кота. Прости, мама, я не хотела тебя будить.
И вот ты уходишь куда-то, а там — только я, висящая на дверной ручке. Вернее, там ты узнаёшь только меня.
Помнишь, как ты учила меня писать левой рукой, а потом говорила: «Теперь давай покажем левой руке, как надо писать», — и давала мне чистовик. Ты придумала эту игру, и я с удовольствием в неё играла. Иначе бы мне показалось, что нет смысла выписывать буквы по тридцать штук в ряд. Я ведь уже умела писать. Прописи мне были давно не нужны. В шесть лет «давно» — это час назад. В крайнем случае, два. У взрослых даже день короче. Для них два часа — миг. Их время летит.
Трюизм, который от этого не перестал быть правдой. Впрочем, правда всегда банальна.
— Выпрями спину. Набери чернила. Направь ручку в плечо. Ничего, сейчас мы эту неправильную букву сотрём бритвой...
Потом ты заглаживала шершавость тетрадного листа ногтем.
Пять, четыре
Ох уж эти ненавистные чулки и пояс с резинками. Ты помнишь, как папа забыл дать мне юбку, и воспитательница водила меня по всем группам «напоказ»? Я помню. Это был мой первый стыд. Не за себя, — за папу, за воспитательницу. Мне до сих пор часто бывает стыдно за других.
***
«Какой ужас, старики — такая обуза, — говоришь мне ты. — Я уже не для себя стараюсь, а для тебя».
— Давай, мама. Левую ножку, теперь правую.
— Ты наоборот надеваешь.
— Я знаю, что я делаю.
Ты смиренно подставляешь вторую ногу. И правда, колготки перевернулись задом наперед. Какая же я ослица! Интересно, а что ты думала, когда была неправа, а я слушалась? Помню: потом ты всегда извинялась.
— Прости, мама.
— Ничего. Давай переоденем. Знаешь, мне обещали принести специальную штуку для надевания носков. Представляешь, оказывается есть такие штуки!
***
— Хочу на ру-у-у-ч-ки-и-и!
— Давай-ка наперегонки. Кто первый добежит до остановки?
А потом в автобусе:
— Хочу пи-и-и-и-ть.
— Тут нет воды, доченька.
— Пи-и-и-и-ть!
И ты поставила меня в тупик. Пятилетку легко озадачить. Ты протянула руку и сказала:
— Пей мою кровь.
С тех пор я никогда не прошу пить. С тех пор я вообще мало пью.
Четыре, три
— Зачем же ты съела все конфеты, мама?
— Я не ела.
Ах, мама. Тебе же нельзя. Так мало радости, так мало. Пусть она будет «нельзяшная». И я молчу.
— Зачем ты надела мой свитер, мама?
— Он красный.
***
— Не хочу эту шапку. Дай мне красивую, красную.
— Она зимняя.
— Дай зимнюю.
— Но сейчас лето, тебе будет жарко, доченька.
— Дай.
***
Я думаю, что понимаю тебя. Ты ориентируешься по цвету, а не по сторонам света. На стрелке компаса, что лежит у тебя на столе, юг обозначен красным. Ты втискиваешься в мой свитер и не можешь пошевелиться, он слишком маленький. Но он нужного цвета.
***
Разностороннее развитие, равносторонний треугольник, — в чём сходство? Обязательная программа. Унификация. Детский минимум. Нас всех учили и петь, и танцевать, и читать. А я хотела играть на пианино, крутить обруч и строить дома из кубиков. Но на меня надевали костюм снежинки и выводили на сцену. Мне это не нравилось, я плакала, и меня ставили в последний ряд, чтобы я не портила праздник, а я спрашивала:
— Можно я буду танцевать и плакать?
Три, два
— Ты куда?
— Мне пора идти.
— Не уходи.
— Не могу.
— Можно с тобой?
Кто знает, если бы они брали нас собой, может, и мы бы постоянно были рядом, не оставляли бы их одних? Вряд ли.
Знания не играют никакой роли. Уже не играют. Теперь самое важное — умение учиться.
***
— Не показывай пальцем, мама. Помнишь, это же ты меня научила не показывать пальцем, а теперь вдруг сама.
— Да? Я?
— Да.
Сначала они нас кормят, а потом мы говорим им, как жить.
Два, один
— Мне так нравится, когда ты меня хвалишь.
***
— Не смотри на мою маму. Это моя мама! – говорила я одногруппнице в детском саду.
***
— Ты уже ела, мама.
— Нет, меня зовут Катя, мама.
— Пойдём мыть руки, мама.
Сначала я не понимаю её жалобы на погоду, а потом она перестаёт жаловаться.
И вот она уже не может застегнуть ремень безопасности в машине, не слышит свист чайника, но просит сделать потише радио.
Она уже не помнит имена, но помнит доброту, и я вижу проблески узнавания в её глазах, когда заходят те, от кого исходит доброта. В остатке всегда суть. Она приближается к своему остатку. Одни обнаруживают в собственной сути раздражение и злобу, другие, как моя мама, — доброту.
Я повторяю всё по пять раз. Так делают японцы, чтобы сказанное отложилось в памяти. И мама когда-то так делала, а теперь и я. Вдруг она запомнит?
Один, половина ноля
Реплики укорачиваются, просветы сокращаются. Память рвётся, как старая кинолента. Я пытаюсь её склеивать, но клей заканчивается.
Автор: Barbara
Источник: https://litclubbs.ru/articles/58518-otschyot.html
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!
Подписывайтесь на наш второй канал с детским творчеством - Слонёнок.
Откройте для себя удивительные истории, рисунки и поделки, созданные маленькими творцами!
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Читайте также: