За Ленскими Столбами Часть 1.
За Ленскими Столбами Часть 2 (Финал)
Цвет красной ярицы (1-1)
Цвет красной ярицы (1-2)
Цвет красной ярицы (2)
Цвет красной ярицы (3)
Цвет красной ярицы (4)
Цвет красной ярицы (5)
Цвет красной ярицы (6-1)
Произошло ли ещё что в те дни, после событий начала июля?.. Произошло. Да много, пожалуй, чего случилось, важного и не больно важного. Жизнь-то везде продолжалась….
Порадовал, для начала, дед Степан. Не помер старый охотник. И прежде всего, наверное, не охотник, а отставной есаул: царской ещё, имперской России. Ведь именно это спасло их в те дни – старинная его армейская выучка. Разведчик-следопыт особого конного отряда, в казачьем полку, при царе-императоре Николае Втором… После ранения выздоравливал он тяжело. Всё-таки возраст. Но в августе того же года Фёдор взял отпуск и прибыл на несколько дней на Лену. Выйти решил в тайгу, немного поохотиться. Заранее выяснил всё телеграммой, у участкового Сыровойтова – поправился дед. Не только поднялся, но сам уже несколько раз выходил на охоту, на птицу и беляка. Тут капитан Зорин и подмахнул, дал отдохнуть полторы недели, восстановиться получше после ранений. Фёдор ведь тогда не долечился – новые дела долго лежать не позволили. Куда же без старшего, теперь, лейтенанта Кайдоненко? Преступный мир не дремал. А в августе, когда большое начальство само разбежалось по курортам Союза, Зорин его и выпроводил.
«Давай, Федя, – сказал, – разведай про кайнуков. Только потом не говори, будто не знал, что медведи и волки там водятся…».
Посмеивался над ним капитан, не верил его описаниям. Да он особо и не убеждал. Эксперты показали, что голову Айнуру оторвал медведь. И первого беглеца – тоже разодрал косолапый, порвал буквально когтями на части. Вот и зачем рассказывать то, что, сидя в кабинетах в Москве, казалось глупым уже самому? Не стал настаивать. По-доброму посмеялись между собой, когда выпивали; но время от времени Зорин подшучивал. Не злой был мужик, хоть и строгий.
«Ты, Федя, в лес теперь осторожней ходи: где нет медведя – там есть кайнуки. Уж эти-то точно тебя поджидают!..».
Немного погрустили из-за Тимохи вместе. Жалко молодого пацана, надёжный, и всё могло быть у него впереди… Если б не ослушался приказа. Много таких погибало, по неопытности и без обязательной дисциплины. Наказывали потому молодёжь не зря. Чем суровее, тем дольше проживут: вот оно, главное правило школы – школы капитана Зорина. Бей сам сильнее, тогда чужие ударить не смогут….
Когда же Фёдор прибыл на Лену, то чувства, что он оставил здесь и не повёз с собой в Москуву, в тихие уютные кабинеты и столичные переулочки, вернулись к нему неожиданно сами – в первый же вечер с дедом Степаном, когда оказались вдвоём в лесу. Вышли подальше в тайгу и к ночи развели костёр, уселись. Грелись у огня, слушая в воздухе голос мизгирева ветра. Так и сложились все разговоры о старом, недоговоренном.
– Их тут кайнуками зовут, я ж говорил, – ответил на вопрос дед Степан. Действительно, времени не нашлось обсудить всё раньше – раненых, с вертолёта, их развезли в разные стороны. – А где-то – снежным человеком. Учёные приезжали давно, зверя искали ещё при царе. Жили тут месяцами, разбивали палатки, исследовали. Не находили даже их отпечатков. Умеют передвигаться, не оставляя следов на земле, сама нога кайнука так устроена. Правда, не полукровки – те всё же пошли от людей, не зверем в тайге родились. Другими же стали после кайнучьего яда, не по рождению… А если след и найти, то будет совсем как медвежий – попробуй тогда различи….
– Так кто же они? Кайнуки? – и Фёдор ощутил в спине дрожь – знакомую; как впервые тогда, пока лежал и смотрел в темноту, слушая из неё чужое дыхание.
– Да леший их разберёт, кто на самом-то деле… – ответил отставной есаул, пальцами поскрёб в затылке. – Племя тут целое было когда-то. Вроде как люди и истребили, вытеснили в борьбе за богатую реку. Жили тут раньше нас, но разве ж с человеком в соседях кто уживётся?.. Не люди они и не обычные звери. А… кайнуки. Дикие – похожи на медведя. Те, что от них пошли – на озверевших людей... С детства помню, здесь всех приучали не ходить к дальним болотам. А также к старым кайнучьим лесам – деревья где стоят вековые. В общем, куда человек не ходит, где нет охотничьих троп, последние кайнуки там и селились. Вроде подальше, а вроде и близко от нас. Изредка сталкивались. Тогда уж наши брались за ружья и вилы….
Дед Степан вдруг перестал говорить. Воздел сухой перст к небу. Залез в свой заплечный мешок, немного в нём порылся. Достал после кисет и вытряхнул из него изогнутый зуб.
– На вот, держи, – протянул он Фёдору, и зуб упал ему на ладонь. – Знал, что расспросишь. В подарок прихватил. От деда достался – кайнучий….
С недоверием Фёдор повертел зубом в руках. Поднёс к огню, рассмотрел при свете ближе. Потом усмехнулся.
– Да нет, – сказал он, – точно ж медвежий!
Ещё раз взглянул.
– Ну... может, медвежий, – быстро как-то согласился дед Степан. Задымил уже своей самокруткой, и, словно кочергой, бойко заорудовал в углях кедровой веткой. Вспыхнуло и раскраснелось, стрельнуло искрами. Жарили на огне крылья и ноги. Одну только птицу и подстрелили, вышли ж не ради промысла. Так, посидеть. Побеседовать, вспомнить.
Повертев в руках ещё зуб, Фёдор его всё же припрятал.
А потом, немного посидев в тишине, затянул вдруг песню. Тихую, мелодичную. Про Будённого и его передовой отряд. Ничуть не удивился, когда царский отставной есаул, Навин Степан Фомич, не любивший ни партию, ни нового государства и власти, вдруг начал вторить ему. И знал в этой песне каждое слово. Всё-таки воевал он за ЭТУ страну. А то, что родился в другой, в старой ещё империи, при царе – так то уже не важно давно. Не было больше её, но были они. И оба сидели теперь за одним костром. Вдыхали горький дым под бледными звёздами и слушали тихое завывание ветра. Мизгирева ветра, как тут о нём говорили………….
Не только, однако, Фёдора и Степана Фомича свёл заново вместе тот дивный август 59-го. Бархатный, как никогда, красивый и тёплый выдался месяц в этом месте реки. Деревья стояли нарядными, будто в расшитых сарафанах, рябины и липы, берёзы и яблони с грушами – всё, что когда-то с большим трудом насаждали в этой деревне, а потом почему-то бросили. И хвойная тайга наседала, забирала своё. Что люди взяли на время – то возвращалось.
Настя никогда бы не подумала, что сможет сюда вернуться. Особенно после того, как несколько дней провела вместе с бабушкой Зои, сразу после её похорон. От всех обязательств по экспедиции после случившегося её освободили. Марину и Серёжу – тоже. Но в коридорах ходили слухи, что проект ни за что не заморозят, и уже с сентября новая группа учёных начнёт изучать Буртуг и его ручьи. Продолжат исследования Антона Олеговича.
Приехать на Лену она решилась «вдруг» – ничего не планируя. В один день взяла билет и предупредила родителей. Те поняли – дочь от поездки не отговорить. Да и зачем? Взрослость в семье Аржанцевых начиналась рано. Мать только помогла купить лекарства, Настя всего не успевала.
А дальше – самолёт и поезд. Потом автобус, машина – и снова румяный Николай Петрович, за деревянным столом и самоваром с крендельками. О случившемся на Буртуге распространяться было никому не велено, но по глазам председателя колхоза Настя поняла, что многие подробности были известны. Положено ему – местный «волостной командир». Посочувствовал ей по поводу Зои и остальных. А после сам довёз в телеге на лошади до Лены и усадил её в лодку с рыбаком Антиповым. Велел тому сопроводить со скарбом до поворота от Буртуга к заброшенной деревне. И Антипов послушно отправился с ней, в дороге помогал нести вещи. Все, кроме одной – ту, что она несла в руках. Глубокую корзину-кузовок.
Затем же, когда отправила его от себя – молодой Антипов (каков ухажёр!) порывался «чинить помощь» до дома Анны Петровны – взвалила рюкзак себе уже на плечи. И добежала одна. Всего-то метров триста от поворота. Тропа за часть лета не изменилось, вот только идти по ней в одиночку стало неимоверно грустно. Их ноги с Зоей прошлым летом ходили этой тропкой по очереди, а изредка – вместе.
Бабу Нюру в доме она привычно не застала, но понимала, что та скоро вернётся. И на этот раз уйти, просто оставив лекарства, было нельзя. Даже если придётся задержаться и пару дней похозяйничать. Из-за Лены Настя привезла бабке щенка – маленького и пушистого, очень шкодливого, как деревенские мальчишки. Окрасом был похож на Тузика. Выбрала сама из двух помётов, чуть ночевать не осталась из-за этого. Хозяина не было дома, а хозяйка без него не хотела отдавать. Вступился свёкор, и собачку ей всё-таки вручили даром, вместе со старым ёмким лукошком с крышкой. Так появился новый питомец. Анна Петровна сказала тогда, что долго не заведёт никого. Тузик был верным другом, не просто животиной, а близким её товарищем. И сердце как-то подсказало, что самое время приехать и поддержать. Ведь скоро осень, а за ней и зима, с длинными одинокими вечерами и бесконечным воем ветра в трубе. Своих бабушек у Насти не было, умерли обе ещё в войну. Случившееся этим летом в начале июля их с бабой Нюрой обеих сроднило – можно сказать, стали кровными родственницами. Успели обменяться письмами. И приглашение одинокой травницы Настя откладывать на следующий год не стала. Решила успеть до учёбы. Пятый курс, и последний, начинался в сентябре….
Закат успел окрасить плотный небосвод бордовым, когда за забором раздались шаги. Скрипнула затем и открылась калитка. Щенок, что успел хорошо изучить и подворье, и дом, бросился навстречу на правах хозяина. И много слов не понадобилось, чтобы всё объяснять. Просто встретились и обнялись как родные. Немного поплакали обе. Опять обнялись.
Рассказывать бабе Нюре и убеждать, что печь пироги лучше утром, Настя не стала. Помнила, что бесполезно. Вместе с ней затевала тесто, а потом помогала раскатывать. Варились картошка с яйцами на плите, жарился лук с грибами, из погреба достали варенье. Ягодное, прошлогоднее. Печь дала уголь не сразу, потому первые противни заложили уже за полночь. И, разумеется, никуда было не деться от разговоров о том дне и той ночи в июле. Особенно об их странном завершении; на лесозаготовке, у старой заимки за Буртугом.
– Так ведь не один Егорушка пропал, а с друзьями, – пыталась ей объяснить Анна Петровна. – Тело-то Митрофана только нашли, а Гришкино – нет, как и Егора. Просто Гришу-то не встречала я раньше... Уж больно крепко втроём дружили они в деревне. Вот и кайнучить стали не порознь, Егорушка да Гришаня. Не знала я, что ходят вдвоём, не знала. Егора-то иногда по ночам видела, его даже Тузик мой не боялся, привык. Подкармливала, когда было чем, из жалости и сострадания. А он, хоть и зверем стал, деревья поваленные иногда приносил, в дрова мне на зиму. Тогда бы ещё сообразить, что одному ему тащить не по силам….
– Худо вот будет только, когда они с Гришкой состарятся. Недоброе случится в округе. Пусть не со зла, но недоброе….
– И… что ж тогда станет? – спросила Настя. Слушая Анну Петровну, она напрочь забыла про чай.
– А что со всем хищным зверем бывает к старости? Ищет добычу попроще – какую догонит. За человеком пойдут к деревням. Да за скотом домашним... Это сейчас Егор тебя от беглого спас, ссильничать не дал и самого сгубил. А что будет потом, лет через десять-пятнадцать? Ослабнут они, состарятся. Зверем для еды перебиваются, сыты оба пока. И хорошо, хоть полукровки, выходцы из людей. Хуже, если б был настоящий – который из леса, кайнук по рождению. Тот, когда стар и умирает, становится немного другим. Яд из его жала сильно слабеет. Целую деревню людей окайнучить может ослабленным ядом, сделать такими, как Егор. Не все это помнят, не все. Стар был кайнук, что Егора и Гриню с Митроней ужалил. Митроня-то умер, а двое их выжили, окайнучились. Ладно, хоть полукровки – жало своё у них в горле не вырастет. Не смогут сами в кайнуков обернуть никого….
– И всё равно будут опасны. Рано или поздно кому-то их придётся….
Не договорила баба Нюра. Вздохнула только тяжело и осенила себя крестом. Жалела.
Запомнится Насте теперь история, как трое мужиков не уступили местному зверю дорогу. Убили его, но и сами не выжили. Вот тебе сказки уральских гор! Огневушки-поскакушки да горные гномики. Целое племя зверолюдей, оказывается, существовало когда-то в сибирских землях, на Лене, а о них, кроме живых ещё стариков, никто и не помнил. В такое бы не поверить, но только не врали той ночью глаза – дважды обмануть не посмели бы. И Кайдоненко их видел. И знали про них отшельница Анна Петровна вместе с охотником дедом Степаном.
– Слышали-то в детстве все, – добавила потом баба Нюра, убрав на печи заслонку. – Да только встречать их почти перестали ещё наши деды, в то самое, давнышнее время. Редко, когда кайнук какой объявлялся, что б так на него, да выходили с охотой. Был случай один, но ещё до войны….
Переместила на углях противень, чтобы пропечь пирог с другого боку, и вернула заслонку на место. Поставила на пол ухват.
– Вот так всё и было, – вздохнула снова она. – До деревень с человеком кайнук тогда не дошёл – остановили его охотники наши. Митрофана жена схоронила, а Егор-то с Гришаней застряли в лесу… Не видела я ведь больше Егора. Жив ли вообще? Ко мне не приходит...
Спросила и захлопотала сразу, отвлеклась по-хозяйски. Начала вытирать со стола. Скоро пора доставать угощенье, запах уже стоял одуряющий. И первым в печи дозревал Настин любимый – ягодный, с прошлогодним брусничным вареньем. Пышный и кисловато-сладкий, какое же объеденье!
Чай на столе стал прохладным – как питьевая вода из ведёрка на лавке. Не страшно. Хоть сбор этих трав и был на редкость душистым, третья большая кружка в неё не полезла. После всего услышанного выйти одной в темноту было зябко. Только куда же деваться? Нужник во дворе. Настя взглянула на щенка. Проказник оставил «запруду», вилял хвостом-прутиком и ждал свой кусок – таков был пока защитник. Дружески подмигнула ему и вышла одна на крыльцо. Нечего было бояться у бабы Нюры – прикормлен был ею кайнук. Не тронул тогда, не тронет сейчас. К тому же давно не появлялся. Смело шагнула на доски, ведущие в дальний угол двора, пошла по ним торопливо.
И вдруг… остановилась. Застыла посередине камнем.
Тихо-тихо, откуда-то сзади, послышался звук – похожий на хрип или вздох. Едва уловимый ухом, он всё же выделялся, не смешивался точно с другими; ни с шелестом берёз за забором, ни с монотонным зудом мошкары, ни с лаем щенка. А после – кольнуло. Да так ощутимо, между лопаток – словно чей-то тяжёлый взгляд вперился со спины.
Настя будто замёрзла. Стояла словно изваяние. Холодный и беспощадный страх претил ей обернуться или двинуться с места.
– Ты… там?.. – одними губами и приглушённо спросила она, боясь даже собственного голоса, а также того, что слова её всё же кто-то услышит.
И он… услышал её. Хриплый звук повторился. Как будто прозвучав уже ближе на пару шагов. В горле мгновенно пересохло и стало как в пустынном колодце, забитом песком.
– Прошу... Уходи... – с трудом разлепились губы.
Тишина в ответ оказалась страшнее. Приближалось ОНО к ней или удалялось, Настя не знала. Сбивчиво зашептала про себя молитву и накрепко зажмурила глаза. С силой сцепила пальцы...
А в следующий миг, когда она была готова грохнуться в обморок, дверь из избы вдруг отворилась. И с громким лаем выбежал щенок. Кубарем, судя по звукам, скатился по ступеням, но даже не взвизгнул, увлечённый весельем.
Голос же Анны Петровны громко позвал:
– Долго не сиди во дворе! Уже достаю – горячее!..
Настя обернулась. За спиной никого. Только Малыш, как успели назвать щенка с бабой Нюрой. Наскакивал на неё с воинственным видом и пытался вцепиться в штанину.
А наваждение... попросту спало. Растаяло быстро и полностью, как брошенный на алые угли снег. Словно резко распахнули окна или скинули с постели одеяло. Сердце всё ещё прыгало не в груди, а в горле, но трепетало уже не от страха. От наступившего облегчения. Как будто плечи избавилась от тяжёлого рюкзака.
– Идёшь, Настюша?.. – повторил заботливый голос из открытых сеней.
И вырвал её из ступора окончательно.
– Я... иду... – ответила Настя. – Иду, баб Нюр!..
Ноги посеменили сначала в угол двора – туда, куда не добежала, остановившись внезапно на полдороге. Быстрее, быстрее – таёжные кровососы не знали жалости! Целыми полчищами они вылетали с приближением темноты и жалили всё живое, пили, насыщаясь, горячую кровь. Не дожидались, когда сядет солнце, и в сумерках уже начинали гудеть как самолёты, взлетая в воздух роями один за другим.
А ночью, высоко над деревьями, огромная, как голова великана Святогора, выкатывалась волчья хозяйка – луна. Ползала затем вальяжно по небу, пряталась в облаках, наблюдала. Всё видела сверху – висела там тысячи тысяч лет. И не с кем было поделиться увиденным. Разве что с филином, да желтоглазыми совами, вечными её спутниками и неслышными собеседниками. Молчали в вышине обо всём, а с рассветом дружно закрывали глаза.
Солнце же, после восхода, наблюдало будто другую тайгу – пышную и вовсю цветущую, полную ярких бессмертных красок, только что ото сна пробудившуюся. Без чьих-то крадущихся лап на охотничьих тропах и красных рыщущих всюду глаз. Будто два разных мира лицезрели они, но всё же мир был один – тайга Восточной Сибири. Гордая и прекрасная, древняя и величественная. Никем до конца непознанная….
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ........