Мальчишка у метро с собакою у ног, в заношенном пальто, ну хоть бы кто помог! (с)
Васька шмыгнул носом, втянул мокрое, шерстяное тепло воротника и покосился на половинку медяка в старенькой кепке. Непонятно, как у медяка образовалась половинка, но блестела она точнехонько половинчатым боком, словно рассказывая о дурацкой половинке батона, которого едва ли хватит на двоих.
А когда -то Васька был настоящим офисным работником, и не смотрите, что Васька выглядит подростком. Он таким всегда был, немножко недорослем. Ваське стол дали с видом на небо, там всегда новичкам сидеть с телефоном давали. Кладовщица Клавдия Леокадьевна притащила пыльный, пузатый аппарат, с грохотом поставила на середину стола и возвестила, обтирая пузатую телефонную трубку подолом завхозничьего халата, - Отвечай на звонки! И пропускать не смей! - А что отвечать? – промямлил Васька. Ему как всякому новичку даже страшно было, отвечать незнакомым людям. Кто знает, что они попросят?
Васька оглянулся на столы, утекающие за ним нестройными рядами вглубь зала. Другие работники этого странного офиса корпели над бумажками, телефонами, на вид менее пузатыми чем у него, изредка взмахивали руками, кто – то подпрыгивал, и зажимая руками рвущийся из груди крик, притоптывал в танце вокруг унылого офисного стула. Васька присмотрелся к своему офисному стулу, одна его ножка была слегка набекрень словно обиделась или кокетничала, он еще не понял.
«Странная иерархия! – блеснул интересным словом Васька в своих раздумьях, - «Новичков садят у окон с ошеломляющим красотою видом. А очень опытных», - тут он присмотрелся к барышне, что достала из авоськи весьма античный веер и обмахивалась им в изнеможении, пока трубка её слишком худенького телефона болталась на перекрученном шнурке где – то возле каблуков, - «...садят в глубине, где полумрак и бумажная пыль». Васька решил про себя, что узнает про причуды начальника чуть позже, когда освоится, а пока трезвон его телефонного пузатыша настойчиво призывал начать отвечать.
- Аллё! – произнес Васька и выдохнул, прямо как в тот раз, когда нырнул на спор в едва поспевшую летним зноем реку. Васька вспомнил студёность, сводящую скулы и плечи, яркие пятна желтых лютиков на берегу, или это искры в глазах были – не упомнить сейчас. -Аллё! - повторил он молчащей трубке, выравнивая волнительное дыхание. -Аллё! Это вы? Точно вы?!!! – раздалось на том конце нерешительное. «По голосу, будто ребенок» подумал Васька и не ошибся. - Кошка потерялась... - прошептал будто заговорщицки детский голосок, - Совсем потерялась! Васька уставился в бескрайнее небо за окном, такое голубое, что синий цвет был бы на нём оскорблением. «Что ему сказать? - подумал он. - А ты кис -кискал? - спросил Васька. - Да, молчит. -А молочка наливал? - Наливал! – простонала трубка. - Обидел кошку? - Она сама обиделась!!!, - вдруг всхлипнул малыш, - Я ей бантик на хвостик только привязал, а она обиделась! -А ей нравится так, с бантиком на хвостике? Ты спрашивал? - Нннеет, не спрашивал, - буркнул малыш, - Мне же нравится! - Тогда скажи, что больше не будешь бантики привязывать, она услышит и вернется. Кошка тебя любит, просто она не может жить с бантиком на хвостике! Понял меня?
Васька представил себе большую, черную кошку. Сильную, немного ленивую, зорко охраняющую своего малыша, но не терпящую бантиков на своем хвосте, отбивающем ритм пантеры. Он глядел в голубизну неба и представлял как кошка, медленно качнув головой, отозвалась на крик малыша и мягко спрыгнула на пол с высокого прабабушкиного серванта. Хрусталь на старинных полках звякнул и дрогнул одобрительно искорками, словно подвел черту.
Васька дослушал в трубке короткие, веселые гудки и бережно положил её на уже чуть менее пузатый корпус. Ему вдруг отчаянно захотелось античного веера и откинуться в изнеможении, как та барышня. Васька поёрзал на своем грустном стуле и ответил на следующий звонок.
Они звонили беспрестанно, чаще плакали, чем смеялись. Чаще кричали, чем шептали. Чаще просили, чем благодарили. Васька слушал, сутулился, вздыхал, утешал, мирил, говорил про фиалки и море, притягивал небо в свидетели, согласно молчал, ломал карандаши, за что получал оплеух от Клавдии Леокадьевны. Иногда, бросив трубку на стол уходил, убегал, улетал. Что б вернувшись, тихо положить трубку на место, ёжась от безнадежности коротких гудков.
Так и тот молчаливый звонок, что однажды раздался в немыслимой голубизне офисного неба, а бродячая лохматая, остроухая псина, черная как ночь, лежала с перебитыми ногами в полузимней слякоти дорог и дышала в сугроб на обочине. Она из последних сил не сводила темных глаз с полуоборванного объявления на столбе, на котором неведомо кем нацарапан рисунок ангела и ряд циферок.
Васька подбирал её нескладную, безвольную, задыхаясь гневом шептал бессвязное вслед равнодушным габаритным огням какой – то машины пока вдали не раздался визг тормозов и глухой удар. А когда вернулся, вырвал трубку изрядно похудевшего телефона и забрал её с собой.
На столе остались желтые лютики в карандашнице, извиняющийся хромотой нелепый стул, продолжение голубого неба в офисе.
Ваське никто не смог больше дозвониться, он уволился из ангелов.
Мальчишка у метро в поношенном пальто клеит на стены объявления с дурацким рисунком ангела и циферками, запоминающимися наизусть. С ним собака рядом. Лохматая, черная, остроухая. У них отныне один на двоих батон.