Положено до трех раз смерть испытывать, я эту норму прошел. Так что теперь уж убить не убьют, а попугать могут.
Статья, опубликованная в газете КРАСНАЯ ЗВЕЗДА 4 сентября 1942 г., пятница:
ГОРЕНИЕ
Я уже слышал о капитане Дымченко. Но, встретив, не сразу признал в бравом командире с хорошей выправкой того «дядьку орда» (на земле — дядько, в воздухе — орел), о котором многие говорили, как об увальне и неисправимо штатском человеке.
Первое впечатление было, наоборот, таким, что предо мною исключительно сухой, насквозь проникнутый духом строжайшей внешней дисциплины служака. Сказать правду, это первое впечатление было и наиболее коротким из всех остальных: едва капитан, поздоровавшись, сел на траву, как от служаки не осталось и следа, точно командирское обличье держалось на нем лишь в положении стоя.
Девятка пикирующих бомбардировщиков только что стартовала, с аэродрома. Через час сорок ее следовало ожидать обратно. Радио связывало нас с ушедшими; было уже известно, что девятка прошла линию фронта и ведет бой с немецкими истребителями. Лежа у полевого телефона, мы разговаривали шёпотом, словно баялись заглушить голосами общение с боем.
— Дымченко вечера дрался девяткой ПЕ-2 против двенадцати Хейнкелей, — сказал один из командиров, кивая на капитана.
Тот сбил на затылок пилотку и махнул от плеча рукой, будто вонзил в землю нож.
— То позавчера. А вчера — с шестнадцатью;
— Ходили с прикрытие»? — поинтересовался я.
Он ответил с некоторой обидой:
— Не добиваемся. С какой стати! Такие «сачки» другой раз попадутся, так и покрыл бы их с пулемета. Выписывают вокруг тебя вензеля, душа радуется, а в трудный момент, — того и гляди, им самим помогать надо. Мы не добиваемся. Ходи плотнее — и все. У нас строй гавриловский, крыло в крыло. И ни один чёрт не возьмет.
У меня было записано, что капитану Василию Ивановичу Дымченко 34 года, но тот, кто сидел предо мною, казался старше лет на шесть. Лицо и руки — было записано у меня — получили ожоги второй степени, но сидевший передо мною Дымченко не сохранил на лице ни одного пятна или шрама, которые бы намекали на тяжелые повреждения. Этот Дымченко был до черноты загорелый, с крепкими блестящими зубами, широкой деревенской улыбкой и быстрой речью, такой быстрой, что слово наезжало на слово, или они неслись в два ряда, как подводы с ярмарки. Прирожденный украинец, он говорил к тому же не только словами, но и жестами. Его руки были хорошими рассказчиками, талантливыми актерами. Если капитан рассказывал, что плотный строй бомбардировщиков гарантирует их от атак истребителей, то руки его уже показывали и строй, и опасность отрыва от строя, и как атакует немец.
— Вы горели, капитан?
— У меня в сумме четыре горения, — беззаботно сказал он. — Два тяжелых, два так себе.
Он сказал «горения», как говорят у нас. — не рана, а ранение, с уважением к тому, что случилось с ним.
Вот горение, сделавшее его любимцем полка.
Звено наших бомбардировщиков было атаковано четверкою Мессершмиттов, приняло бой, вышло на цель, отбомбилось и уже возвращалось обратно, когда во второй схватке с Мессерами был пробит и загорелся центральный бак в машине Дымченко.
Внизу мчались немецкие танки, в воздухе, вокруг звена, вертелись фашистские истребители. Видя, что одна машина повреждена, они усилили нападение.
— Пикируй! — то и дело сигналил штурман.—Нас атакует Мессер. Пикируй.
Дымченко благополучно ушел от преследования, но свое звено осталось далеко позади.
Моторы еще тянули, и можно было спрятаться в облака, но он не стал этого делать. Звено его было молодым, не очень уж опытным и могло в облаках рассыпаться, а он, хоть и был подбит, помнил, что командир, и ни за что не хотел усложнять обстановки для своей молодежи.
Решил он также не прыгать и с парашютом, потому что моторы еще тянули.
Машина пытала, как хороший костер. Высота 150. На всякий случай штурман Хрустков стал открывать колпак — вместе с воздухом пламя ворвалось в кабину и ожгло лицо пилота. Было не особенно больно. Было только страшно за глаза. И тут же — земля. Толчок. Смерть, что ли? Все спуталось. Очнулся — машина в огне и земля вокруг нее тоже в огне. Стал вылезать — парашют не пускает. Хрустков протолкнул его, но уж и прыгать-то некуда, кругом горит, и реглан на самом горит, и парашют загорается. А штурман еще в кабине, я у него на голове трещат и искрятся волосы.
Вдвоем с подбежавшим стрелком-радистом Колиным стали вытаскивать и раздевать горящего штурмана, и кое-как выбрались из пламени в лес. Капитан оставил Колина наблюдать, не подойдет ли кто к горящей машине, а сам с Хрустковым взял направление на деревню, которую заметили еще в воздухе.
— Если подойдут к самолету немцы, дашь один выстрел — и к нам. Своих увидишь — три выстрела. Наш сигнал тебе тот же.
И пошли с Хрустковым, подняв вверх обгоревшие руки, чтобы они не касалась кустов.
— А ты обгорел! — сказал штурман капитану.
—Ну? Да и ты, знаешь. Маленько.
— Верно? А что-то не больно.
И капитан увидел, как Хрустков поднес к лицу кроваво-черную руку без куска кожи. Он невольно взглянул на свои руки — и у него они были такие же, рыхлые, будто из кровавого войлока. Они шли, подняв вверх руки, как пленные немцы. Такими они и показались трем колхозным ребятам, шедшим навстречу.
По просьбе капитана старший из ребят вынул из кобуры револьвер и сделал три выстрела. Послав Хрусткова с ребятами, в деревню, Дымченко вернулся за Колиным к догорающему самолету.
Вокруг пожарища уже стояло человек двадцать колхозников.
Обступив Дымченко, колхозника стали расспрашивать его, кто он, проверили документы и повели вместе с радистом в деревню.
Немцев в ней еще не было, но вблизи они уже появлялись. Уходить следовало этой же ночью.
Между тем Хрустков лежал без сознания, а у Дымченко распухли прожженные ноги, идти они не могли.
Ночью колхозники доставили всех троих на подводе в ближайшую часть Красной Армий.
На этом глава о горении Дымченко могла бы закончиться, но она продолжалась...
Горение, теперь уже не физическое, а душевное, еще продолжалось, все более озаряя капитана той настоящей славой, которой удивляешься, видя ее воочию. Мы глядели на Дымченко с недоверчивым уважением. Точно ли увалень этот воинственный, по крови украинец, по месту жизни — горец, из станицы Дундуковской, что в Адыгее, на юге Краснодарского края? Точно ли неисправимо штатский он, каким рисуется многим товарищам, или мешковатость его — от избытка сил, оттого, что вся эта война нисколько не тяжела ему? Может быть, дать ему больше простора и вместе с ним больше ответственности, и перестанет шутить чрезмерно и превратится в того, кем должен быть? Или больше не надо ему ничего, кроме того, что есть в нем, и пусть остается он любимцем молодых летчиков, такой, как есть, с грыжей, полученной из-за радиста, которого пятеро суток нес он на себе по лесу, — дядьковатый, простой, смешливый и удивительный во всех своих маленьких недостатках?
Кто скажет, из каких черт и достоинств слагается хороший командир! Впрочем, сколько б их не было, но горение, воспламененность, азарт, вдохновение, неиссякаемый жар души всегда будет важнейшей чертой из всех остальных.
...Из клиники на Большой Калужской Дымченко отправили в Новосибирск, дав на дорогу бутылку с мазью, которая быстро затягивала его раны.
— А чи не все одно, где мне мазаться?— хитро поинтересовался Дымченко.— Чи она тилько в одном городе помогает?— и тотчас же решил ни в какой Новосибирск не ехать, а вернуться в свой полк и там домазываться в полное свое удовольствие.
Первый шаг удалось сделать в Шуе. Сошел он с санитарного поезда с растопыренными, забинтованными руками. Какой-то танкист набросил на него одеяло. У вокзала стоял санитарный автобус. Капитан сел в него и сказал коротко:
— Я летчик. Горел, брат. Вези в госпиталь. Рано я вышел, — и потерял последние силы.
Отлежавшись в Шуе, хотел было возвращаться прямо в полк, но пришлось потерпеть до Горького, где опять стали пугать Новосибирском и осложнениями и тем, что он вообще без всяких документов.
Но огонь, опалив лицо и руки его, зажёг другое пламя, и это второе было сильнее, — оно звало к товарищам, рождало боль за беды родины, за свое вынужденное бездействие.
В Горьком он снова покинул госпиталь, зашел в первый попавшийся штаб воинской части, прочел на дверях надпись: «генерал Н.» и постучался к нему; холодея от смелости. («Воевать не боялся, так генерала, авось, не испугаюсь»). Генерал оказался замечательный.
— Такого, как ты, не удержишь, — сказал он. — Все равно, ведь, убежишь.
— Все равно, — сказал Дымченко.
— Я б тоже так сделал, — сказал генерал. — Чем бегать из госпиталя в госпиталь, поезжай лучше в полк. — И помог Дымченко вернуться к своим.
...Дежурный сообщил, что девятка идет на аэродром.
Прищурясь, Дымченко шарил глазами по горизонту.
— Вот она!
Над лесом показывается машина командира полка майора Гаврилова. Она садится сдержанно-элегантно, сухо и точно.
— Воюет, матушка! А как ее телом своим тушил! Ого! — и спешит поближе к садящимся товарищам, чтоб быстрым взглядом окинуть машины и сразу ж узнать, целы ль, небиты ль они.
— Положено до трех раз смерть испытывать, я эту норму прошел. Так что теперь уж убить не убьют, а попугать могут.
И так ему, видимо, самому смешно при мысли, что его можно чем-нибудь напугать, что он еще раз с озорным удовольствием повторяет:
— А напугать могут!..
Связные и дежурные, благоговейно слушавшие капитана, тоже смеются. Им-то уж ясно, что это острота, за которой нет ничего, кроме нарочито-смешного. (П. ПАВЛЕНКО).
Несмотря на то, что проект "Родина на экране. Кадр решает всё!" не поддержан Фондом президентских грантов, мы продолжаем публикации проекта. Фрагменты статей и публикации из архивов газеты "Красная звезда" за 1942 год. С уважением к Вам, коллектив МинАкультуры.