Галина Парфёнова
- Я похожа, похожа? – выпытывала я у приятеля, вернувшегося с греческих островов и посетившего там многие монастыри.
- Такая же своевольная, как старухи-гречанки, сидящие у своих дверей.
Мне досталось сходство с прабабушкой Евдокией. И поэтому время от времени я претендовала на особый эллинистический статус, вдохновленная родословной Анны Ахматовой, где через 3 колена южная горбинка царствовала в незабываемом профиле. Ах, как хочется защитить свою непохожесть, сославшись на авторитеты классиков и предков!
В связи с поисками поэтом Андреем Черновым могилы декабристов «ожила» старая петербургская топография. Целенаправленно искали между прочим остров Голодай. Но вместо него возник другой - Гонаропуло. На карте города, где я родилась, отныне читалась прабабушкина фамилия, вернее, один из её вариантов. И я почувствовала себя потенциальной наследницей, владелицей острова, давно уже не омываемого водами Невы. Однако моё «гречанство» в Северном Петрополе требовало более веских подтверждений.
Бабу Дуню я помню в далеком размытом памятью детстве. Еще на Фонтанке в кругляше. Загляните, прогуливаясь по Гороховой, вовнутрь квартала на пересечении с Фонтанкой. Увидите трехэтажный Колизей, воздвигнутый архитектором Шарлеманем.
Именно здесь в XIX веке поселились родители Пушкина. И именно здесь, уже в XX-м столетии, со всем своим южным семейством нашёл приют молодой аспирант-связист Юрий Парфёнов, готовящий диссертацию. Баба Дуня недавно научилась читать. Опершись о крепкую палку, наблюдая за правнучками, листала «Правду» с крупными заголовками. Это и запечатлено на фотографии. Папа рассказывал о её самобытности, готовности учиться новому, некоторой резковатой суровости, за которой обнаруживалась искренность. Времена ей достались сложные. Она была из семейства простого. Жила в беленой хатке-мазанке на Дубинке в Краснодаре. Говор её был кубанский, смешанный с украинским. На одном из первых бобинных магнитофонах внук записал, как баба Дуня поёт. Ее дочка Агриппина, любимая папина тетя Груня, вышла замуж за инженера, который воздвигал ВДНХ; затем уехала с мужем в Москву и поступила в консерваторию. Эпидемия «Испанки» оборвала стремительные планы. Агриппина умерла молодой.
Именно в возрасте Агриппины у меня стал прорезываться голос. Не собиралась я быть никакой певицей. Хотела делать кино. А училась на театроведческом отделении
в институте на Моховой, что режиссёрской профессии противопоказано. Но неожиданно для себя стала ходить на чýдные - неклассические - распевки, где на занятиях говорилось о том, что результат будет неизбежен: голос откроется и укрепится. Разговаривала я тихо, с трудом вынимая из себя речь. Но оглушала внезапно раскрывающимися верхними звуками.
В это же время с сестрой-художницей мы заглянули в «Капеллу» на концерт эстонского ансамбля старинной музыки «Hortus musicus». Арина делала быстрые зарисовки диковинных музыкантов. А я зачарованно впитывала неведомую, но такуюблизкую гармонию четырнадцатого века.
В том музыкальном саду я так и осталась.
И стало понятно, зачем прорезается голос. Не джаз, не фольклор и не романсы с ариями петь таким голосом. Получался голос-флейта, голос-инструмент. Для баллад, мадригалов и кантиг. Если музыка зовёт, она не спрашивает тебя о планах. Просачивается сквозь, выжидает. А потом в самый неожиданный момент заполоняет. И у тебя не остаётся выбора. Потому что есть только музыка. Вот только старинных нот в городе не найти. Да и средневековому европейскому пению у нас не учат. Но это твоё. И этому - быть.
Однажды на Фонтанке в нотном отделе Публичной библиотеки я заказала современный испанский сборник кантиг XIII-го века. Делала это и раньше. Но каждый раз отвечали, что ноты в переплете. И вот теперь мне принесли три толстых тома - 426 песнопений во славу Девы Марии, написанных королем Альфонсо эль Сабио. Там были факсимильные страницы, песнопения в современной нотации и комментарии. Я испытала тихое ликование в тот момент. Передо мной разворачивалось путешествие, невероятное, неминуемое. Воспроизводя звуки, петые в давние времена, ты невольно оживляешь ту эпоху. Король-трубадур желал быть услышанным через века. Так началось моё исследование и пение кантиг, прославляющих Деву Марию. В трёх томах не было всех куплетов. Оказалось, что тексты кантиг выложены в Интернете. Языком поэзии в Кастилии и Леоне считался галисийский. Поэтому переводы мне делали португалисты Петербургского университета, удивлявшиеся: «Наши кантиги ПОЮТ!» За нотами вставала история короля Кастилии и Леона Альфонсо Мудрого, правившего в XIII-м веке.
Когда связываются времена древние и новые, обостряется интерес к собственным корням. Потому я и откликалась на зов Греции. Искала её следы в нашем петербургском туманном существовании. И однажды… Именно на Исаакиевской площади мне представилась возможность учиться византийскому пению. В Зубовском Российском институте истории искусств Антониос Кутрупис вёл такие занятия.
- Па – Ву – Га – Зи, – мы послушно пели греческий лад, следуя за голосом Антониоса. Вряд ли мы научились за этот период бегло читать византийские невмы. Но вкус к острым интервалам и полутонам греческих церковных песнопений нам привит. Древняя традиция освоения лада голосом отличалась от приёмов сольфеджио, обнаруживая иные принципы византийской музыки. Интервалы в песнопениях архаичные, чуть-чуть отличающиеся от равно темперированного строя, которым пользуются музыканты современные. Греки поют строго и тяжеловато, направляя звук в землю. Несколько низких голосов тянут одну ноту – исон. Это символ вечности. Другие исполняют своеобразную мелодию. Турки со временем переняли греческую мелодику. Она стала исполняться томно, заунывно и пряно. И теперь, когда звучит греческий лад, слушатели реагируют однозначно: « Это восточная музыка!»
Оказалось, что греческие слова пронизывают русскую речь. К примеру, упражнения, которые нам давал Антониос, назывались «гимназмата», напоминая о гимназии.
- Теперь я спою вам, как в храме.
И голос Антониоса создавал этот храм, через который диагоналями падали лучи солнца.
Каким образом голос может передавать море и солнце Греции? Оказалось, что может. Антониос Кутрупис долгие годы учился церковному пению. Он протопсалт – церковный солист, знающий сложную систему греческих ладов. В Петербурге Антониос поступил в консерваторию на отделении оперного вокала. В Зубовском Российском институте на Исаакиевской площади он давал возможность прикоснуться к древней традиции византийского пения, повлиявшей на формирование русского знаменного распева.
Если остров Гонолуполо зовёт, события выстраиваются, а персонажи появляются сами.
Во всех моих музыкальных поисках в какой-то период мне захотелось петь не слова, а звуки. Не ноты, а пространства. И тогда я узнала, что можно петь не только звуки. Но и призвуки – обертоны.
Я оказалась на семинаре по обертонному пению. Этот способ был освоен. Теперь мы с моей союзницей Ольгой Анисимовой проводим семинары и концерты-релаксы обертонного пения.
Та же сестра-художница Арина Даур, не отрывая кисточки от монотипии, отправила нас на разведку, так как её пригласили на некий Российско-греческий Симпосион.
И сразу я оказалась вовлечена в череду встреч, выставок, идей. Язык пропорций Парфенона, открытый И.Шевелевым. Огромные глазницы мифологических героев в живописи Г.Богомолова. И пространство чаши античного театра, возникающего в речи Дмитрия Михалевского. Вот три ярких впечатления тех дней 2006 года. Спели мы только напоследок. Ещё не было места для звуков. Посадили уставшего Михалевского в кресло, окружили, попросили закрыть глаза и запели обертоны. Прошло какое-то время, Дмитрий открыл глаза и сказал: «Вас надо записывать!» Именно тогда началась звуковая тема следующего симпосия.
Образ рядом находящегося острова Гонолуполо манил меня. Я искала почву для того, чтобы укрепить в себе этот греческий остров. И как можно было не познакомиться с американским музыкантом, которого зовут Дметриус Спанеас. Наш общий друг Александр Лакман был абсолютно уверен, что нам нужно выступить вместе.
Череда знакомств, в которых иссекается огонь творчества, произошла стремглав. Как важно откликаться на внезапные приглашения! Дмитрий Михалевский пришёл на наше первое совместное выступление с Дметриусом Спанеасом на выставке графики Олега Яхнина в библиотеке Лермонтова. Стало очевидно, что здесь встретились союзники. И что в дальнейшем предстоят другие общие события.
Я пригласила Дметриуса участвовать в записи альбома. В студию к Леониду Рыбкину нужно ехать загород на электричке. Каждый раз ситуация записи застигает музыкантов врасплох. Откроются ли нам сегодня небеса гармонии? Войдём ли мы в резонанс? Как настроен сегодня голос? И что споёт флейта? Запись – это сверхкрупный план. И вот после ритуальной чашки кофе мы устроились у микрофонов, приладили наушники. А Рыбкин оказался в полной готовности за пультом и дал сигнал: «Пишем!»
Представьте себе, что с первого же момента между флейтой и голосом возникло общее пространство. Оно пульсировало. Расширялось и сжималось. Мы отпускали друг друга на свободу. Голос шёл по пути, который знал. Флейта показывала новые повороты. Иногда было непонятно, где инструмент, а где голос. Мы записывали трек за треком, не уставая. Иногда флейта становилась ударным, задавая настойчивый ритм. Это было спонтанное движение звуков, обретающих свою форму. Удачный день, готовность, резонанс и благоволение!
Диску нашлось название Sfumato. Словно дымка у горизонта на полотнах Старых Мастеров, манящая и скрывающая. Говорят, этот термин придумал Леонардо. Примите мою признательность, союзники того дня, Дметриус и Леонид!
Не могу сказать, что события завершены. Они длятся. Проект АРХЕ набирает силу. Соратники находятся. Мой остров Гонолуполо заселяется. И хотя в исходной ситуации, как учит Аристотель, уже заложены следующие повороты действия, я иду им навстречу, пытаясь угадать дальнейшее.