За Ленскими Столбами Часть 1.
За Ленскими Столбами Часть 2 (Финал)
Цвет красной ярицы (1-1)
Антипова, рыбака, Настя помнила по прошлому приезду. Хороший мужик – добродушный, как многие здесь сельчане. Излишне правда молчаливый. И когда его благодарили за помощь, отвечал одной и той же фразой с готовностью: «А я ж завсегда, я туточки!..».
Вот только на этот раз он припозднился. Следовало, наверное, переждать ночку в Герасимовке, а через Лену уплыть ранним утром, с Григорьевым Но Настя спешила побыстрее оказаться с экспедицией.
Как только переплыли реку на катере, от проводов она отказалась, пошла через лес одна к Буртугу. Почти напрямки. Вдоль Лены к притоку сразу было не выйти, не самая удобная для ходьбы география. А вышла к нему – двинулась его левым берегом вверх. Два-три километра по руслу, чуть в сторону, и там деревня из старых заброшенных. Почти первый дом – бабы Нюры. Когда-то был не её, но как опустел – хозяева его, большая семья, оставили, в другое место жить переехали, – она его заняла, чтобы быть поближе к воде. И свой не забросила: летом в нём иногда ночевала, вела отдельно второй огород, под картошку с капустой. Со всем справлялась и людям помочь успевала. Травница как-никак из знающих. Наговорами тоже лечила, могла убрать боль, нашептать, отвести.
Последний километр Настя почти добежала. Не про медведя вспомнила, а ноги заели укусами. Брюки сложила в заплечный рюкзак, а на себя надела длинную, ниже колена юбку. И гетры на голые ноги. Где ещё такое надеть, если не в лесу? Юбка её – вещица модная, на кофту свою девчонкам сменяла, в городе в таких не ходили. Решила показать мошкаре и медведю. И первые под неё умудрялись залазить, изжалили ноги до крови. Остановилась, натёрлась, чем знала, но всё равно кусались жестоко, побежала быстрее. Свернула от притока, и вскоре показался бабкин дом.
Бабу Нюру она не застала. Никто не открыл и на голос не отозвался. Настя не стала заходить во двор, а сложила возле калитки все вещи, после чего побежала быстро на другой край деревни, ко второму дому хозяйки. Так сразу и не сказать, что место когда-то было жилым – давно всё заросло. Лишь хилые яблони с грушами выдавали и кое-где не рухнули палисады. Избы и домишки давно разобрали, сплавили на разные нужды по Буртугу, а что-то сгорело в печи бабы Нюры. Те же, что ещё остались, прятались в зарослях и за деревьями. Да липы с рябиной уж больно много стояло – редкое для местности дерево, случайно само по себе не вырастет, сажали когда-то.
У дома остановилась. И сразу вдруг стало темно. Солнце в большом лесу точно проваливалось, только что светило ярко над кронами – и вдруг его нет совсем.
– Баб Нюр!.. – позвала она снова.
Опять тишина. Ни шороха, ни весёлого лая Тузика. Настя толкнула дверь.
Не заперто изнутри, дверца в воротах открылась. Много времени хозяйка тут не проводила, но двор был вычищен, хорошо убран: выскоблен от сорной травы и весь в полосках-следах от метёлки. Убиралась ещё сегодня, далеко не ушла. Вышла за травами на околицу, а, может, куда-то ещё.
В сгущавшейся стремительно темноте старый пол скрипнул в коровнике неприятно. Настя взглянула на зиявший чернотой дверной проём. Ещё в прошлом году тут был летний курятник, но либо кур не осталось, либо… они уснули. Всмотрелась. Да дверь же не заперта! Глупая, не было тут никого, ни кур, ни уток – иначе любой ночной хищник зайдёт и всех передушит.
Когда в коровнике хрустнуло во второй раз, да так, будто кто-то переступил с ноги на ногу, Настя со двора метнулась шустрой лаской. И бросилась со всех ног к первому дому бабы Нюры. Воздух в её лёгких от испуга перекрыло. Только потом уже поняла, как глупо было пугаться скрипа старых досок, «разговаривавших» во всех пустых домах и сараях. Особенно глупость свою осознала, когда в ноздри ударил запах древесного дыма. Откуда-то вернулась баба Нюра и затопила печь – она даже увидела первую струйку, поднимавшуюся в небо. От сердца мгновенно отлегло. Рассмеялась и перешла на шаг у самого дома. Отвыкла Настя от леса, отвыкла; и рада была, что ночевать одной не придётся. Травница иногда исчезала на пару-тройку ночей, уходя вглубь тайги – могла попросту не дождаться её возвращения. Вверх же по Буртугу выдвинется к своим на рассвете. Весело заливался Тузик, слыша её приближение, и рот наполнялся слюной в предвкушении бабкиных лакомств. Вкуснющий чай на сладких летних травах и простая деревенская выпечка.
***.
Волки, целых шесть или семь особей, прошли вершиной холма, всего метрах в двадцати от них. Словно дворовые собаки, не боясь посмотрели вниз. Вроде ж и лето, стаи все распадались на пары – так, кажется, Джек Лондон писал о волчьей жизни в Белом Клыке. Степан Фомич их тоже заметил; Фёдор увидел это, проследив за настороженным взглядом, но виду проводник не подал. Потом уже обронил, когда кто-то из стаи перебежал, не таясь, вдалеке дорогу:
– Ночью и к огню подойти могут. Но завтра отстанут. Присмотрят за нами немного, тогда уж уйдут… Их это земля, не наша с тобой….
Странные места, хоть и дико красивые. Волки присмотрят за людьми – насмешил старый дед! Ночью такой присмотр им точно не нужен: уж лучше лечь спать прямо в огонь. И, к слову, устали проводницкие ноги не знали – много часов прошли, а на привал дед ни разу не напросился, даже курил на ходу. Так и отшагали своё до вечера, пока солнце не стало лизать деревья. Остановились, пройдя пару вёрст вдоль Буртуга, но не руслом, а какой-то параллельной тропой. Основная дорога осталась на утро...
– Кайдоненко!..
– А! – отозвался Фёдор. Топориком рубил дрова – дробил тугие ветки и вязкое корневище у найденной поваленной сосны. Встали на ночлег всего через восемь вёрст полного хода. На карте вроде всё гладко и шито, на деле же – попробуй пройди. Изготовили себе три лежанки – та же сосна мягкой иголкой выручила. Намазались какой-то вонючей мазью, что б поедом не ели долгоносики. А что б ещё и чадило погуще, Степан Фомич подбросил в огонь зелёненького. Хорошую такую кедровую ветку швырнул, сырую, разлапистую. Запахло сразу живой смолой.
– Что ж за фамилия у тебя такая – Кайдоненко? С Днепра что ли? Или с запада дальше?.. Мужичок-казачок?..
Подумал, стоило ли отвечать. Но видно было, что дед не отцепится. Смотрел по-простому, с каким-то местным лесным любопытством – как белка с дерева пялится, когда внизу хлеб нарезают.
– Из Польши мы. Отец с дедом сыроварню держали там. Но с немцами не договорились в 39-м. Бежали из страны.
– Так ты ж из этих, получается!.. Как их?.. – вытаращил вдруг глаза дед Степан и хлопнул себя по колену, защёлкал в воздухе пальцами, будто старался вспомнить словечко. – Из шляхтичей богатых! Контра что ль недобитая? Ну, по-вашему так – по-советскому, получается... Помещик ты, значит? Пан?..
Не шутил. И правда смотрел с удивлением, как из-за зеркала, из другого мира. У них тут будто недавно 17-ый год случился и эхо революции ещё не отгуляло.
– Сам ты… товарищ ротмистр, контра, – тихо и без обиды ответил Фёдор. Затянулся табаком. – Или кем ты там был – есаулом?.. По-нашему, говоришь, значит. А по-нашему – это не по-твоему? Что ж тебе-то Советская Власть такого сделала? Здесь, в глуши….
– А ничего, – будто готовым ответом сказал на это Степан Фомич. – Царское время я помню. До семнадцатого года служил – и это, вижу, ты слышал. Только разницы меж есаулом и ротмистром не знаешь...
– Слышал, что с давних времён служивый… – с уважением подтвердил Фёдор. Выдержал паузу. – И что – при царе тебе лучше служилось?
– При нём и служилось только… – непреклонно ответил дед. Посмотрел в костёр, поймав лицом первые красные блики.
– А… чем хорошо-то? – столь же легко, без нажима, не отставал он от деда, и спрашивал больше из любопытства. – Жили все ярко?..
– Ярко, – ещё суше ответил тот. – Как под быком доярка….
Сразу после отвернулся от огня. Полез за новым газетным «оторвышем». Видно было, что курить хочется больше, чем говорить с приезжим. Ещё и общество так ему навязавшим – в поход идти его старые кости вынудил.
Да, не клеился у них разговор. И силы на эту склейку к ночи заканчивались.
– Пойду-ка, до ветра схожу, – поднялся Фёдор, выпрямил ноги и размял руками колени. Успел отсидеть. Нерв, говорят, какой-то в заднице находился, а почему-то потом, коль отдавить его долгим сидением, стрелять и «мурашить» начинало по всей ноге. Чудно выходило как!
– Сходи-ка, сходи, – противно скрипуче отозвался Степан Фомич. – Не сдует авось… мизгиревым ветерком….
Грудь в этом лесу разрывало от воздуха. Даже если не дышать, он сам влетал внутрь и распирал до упора рёбра. Приятно кружило голову. Вкус смоляного кедра с зелёной сосной чуялся на губах – клейкий стоял и терпкий. Волки вроде ушли, но на всякий случай Фёдор шагнул от огня шага на три-четыре, не дальше. Затем встал за ствол, ослабил ремень. И что б не шумело, тихо пустил по коре струю.
– А что за мизгирев-то ветер? – спросил он на всякий случай громче, запомнив обронённое дедом слово. – Южные ж пауки вроде, не северные… Почему ветер паучий?
Тот и ответил первым, дунув ему слегка в лицо.
– Сучий, потому что. И злючий, – отозвался от костра их провожатый вторым – быстро среагировал, сразу за ветром. То всё молчал, говорить не хотел, а это нашёлся. Остёр оказался дед на язык.
– Лагерь тут на самом деле был, – добавил он затем после паузы, что б не только злословить. – Давно, ещё в двадцатые. Верстах в сорока отсюда. А в тридцать втором его распределили, чем-то вдруг стал неудобен. Людей на работах умерло много. Их в ямах тогда хоронили, десятками зарывали. Паук на воротах большой нарисован был – вот местные лагерь тот так и назвали. И ветер, когда задувал с той стороны, мизгиревым нарекли – как всю мизгиреву зону. Он голоса неотмоленных душ доносит оттуда. Воют они в лесу по ночам, к себе зазывают. А то и сами сюда иногда приходят, светятся меж деревьев да живых стерегут. Там… как?.. Не видно ещё?..
Шутить начал дед, и то хорошо. Дай повод подтрунить – глядишь и оттает. Со старыми даже лучше так: скажись дураком перед ними, а они пусть будут казаться умнее на фоне. Фёдор улыбнулся, первый лёд удалось растопить случайно. Заправил аккуратно штаны.
И тут в кустах возьми вдруг и тресни.
Улыбка сразу слезла с лица. Шагнул торопливо от дерева. Увидел, как сверкнули глаза. Попятился задом. В огонь чуть не залез сапогами, когда насчитал аж три пары глаз, смотрящих из темноты.
А дед Степан между тем прыснул со смеху. Весь в раз покраснел от натуги, затрясся. Сидит себе, заливается. Выстукивает ладонями по коленкам.
– Так там же глаза! Я видел! – не сильно-то испугавшись, но получив хорошую порцию дрожи в спине, рукой в темноту сунул Фёдор.
– Дурак! – сквозь смех, сипло выдавил из себя Степан Фомич. – То ж светляки!.. Дубина ты столичная!..
И будто в подтверждение словам насекомые вылетели из лощинки тесным роем и закружили хороводом. Сложились в причудливую фигуру, как расписные крылья бабочки-махаона, зависли мерцающей мозаикой в воздухе. Большие получились глаза, жутковатые. Как настоящие.
– Давайте, потешайтесь… – беззлобно обронил Фёдор. – Ветрогоны мизгиревы….
Взглянул на державшегося за бока Фомича. Как мало оказалось надо для крепкой между ними дружбы. Даже Тимоха осторожно посмеивался – прятал кривые зубы в ладонь и щёлками глаз уткнулся в алые угли. А те, из-под век, искрились сквозь ресницы, вместе с трещавшими в костре головёшками. Красиво закатился этот тихий вечер, и красиво мерцали всполохи огня.
А после лес точно закутался в одеяло – весь погрузился в бархат чёрно-синих цветов, на взбитых перинах. Вокруг разливалась песнь свободной таёжной ночи. Брюхатость царицы-луны на небе бросалась в глаза – была на сносях, вот-вот разродится. Появится юный месяц-наследник. И тёмные тучи с бледных боков – её повитухи….
Часть 2.