Вступление.
Ну что ж, - к Зухре?
В сущности, всё решено, - еду.
Вполне мажорный финал...
В конце концов, когда зовёт такая женщина...
Я ещё полон сил, здоров и свободен от уныния.
Вообще-то, ничего нового, всё это на Руси уже было, и не раз. Происходящее называется либерализм. Слово это заграничное, следовательно, правильное, а потому и красивое.
В России, в рудиментах технарской жизни проклюнулись всходы отдельных западных технологий, высаженных на нашу родную почву (не за бесплатно, конечно) для последующей профессиональной культивации, разумеется, также, за особую плату.
Для нового курса, как оказалось,- квалифицированные рабочие не нужны, что позволяет новым начальникам, вместо ленивых русских технарей, за недорого набирать толпы приезжих трудоголических горцев.
Я всё реже встречаю в Москве технарей; похоже, что нас зачислили в наспех сляпанную категорию ретропомех грядущему бурному процветанию.
Зухра говорит, что Москва стала чужой. Может это мы стали ей чужими. Скорее всего, так оно и есть. Москва стоит уже давно, кого только в ней не обитало; одни сменяли других, теперь вот,
другие сменяют нас; вон сколько всего для них понастроено.
Грустно? Да нисколько, даже занятно.
Наш Русланчик прямо сказал: "Дорогой ты наш, незаменимый! Скоро меняем объект и расстаёмся. Как мы теперь без тебя?"
Понятно, меня скоро будут вытуривать в другую контору, или ещё куда-то; скорее всего,- второе, но это мало что меняет.
Не знаю, где как, но в Москве - это я могу констатировать, как профессиональный русский
технарь - технологическое своеобразие довольно быстро взлетело на невиданный доселе, достойный столицы уровень, и продолжает методически совершенствоваться, а потому, таким, как я, тут делать нечего.
Я - русский технарь. Что это такое, - в данном случае даст свою интерпретацию наш славный байкописец, которому я перед отъездом решил передать мои "письмена" (не везти же их с собой). Письменами именуются мной скопившиеся в дальнем ящике очень многочисленные разрозненные мои заметки и размышления, написанные на разномастных листках с пометками: про культуру, про политику, и проч. Писал я их в разное время, без системы, без цели, повинуясь каждый раз внезапному внутреннему капризу.
Пробежав кое-как кое-что из написанного, уважаемый байкописец что-то пробурчал про наив и про пафос, и обозвал меня фарисеем, испросив при этом моего позволения, переизложить всё по-своему. Я ответил, что, если хоть часть написанного мной, станет частью очередной его технарской байки с любыми его фантазиями, я не возражаю; можно даже от первого лица.
Я-то, человек простой, а вот что он насочиняет, и останется ли там хоть слово правды, - даже любопытно и занятно.
Далее пусть повествует его байка... _________________________________________________________________________________________________________________
Я - технарь, родился в пролетарской семье. Отец - рабочий, мама - домохозяйка, есть ещё младший брат. Родители приучали к порядку и дисциплине, школа учила и школила. Среди друзей выделялся старший товарищ - Игорь - из интеллигентной семьи. Мне нравилось ходить к нему домой. Его родители Денис Георгиевич и Анна Христофоровна усаживали нас пить чай, что-то интересно рассказывали, заводили классическую музыку, и мы слушали её с объяснениями мамы Игоря. Игорь любил слушать, а я не очень, но любил узнавать (или угадывать), если звучало что-то знакомое. Больше же всего я любил слушать рассказы его папы о художниках и рассматривать огромные альбомы с репродукциями их картин. Собственно, закладка всего моего культурного фундамента состоялась именно в семье Игоря. Потом мы с Игорем часто оказывались в компаниях ребят, постоянно шастающих по театрам, концертным залам, выставкам... но это было уже гораздо позже.
Моя врожденная любовь к болтовне с ранних пор рождала устные фантазии и истории, которые начали нравиться моим товарищам, а чуть позже и девочкам. В наших дворах нравы были жёсткие; дворовая дипломатия диктовала свои законы. Я начал много врать и это чуть было не вошло в привычку, если бы вовремя не вмешалась мама, - женщина простая малообразованная, в недавнем прошлом деревенская, а потому, чуждая городской фальши. Без её внимания не оставалось любое моё фантазёрство. Когда же оно переходило границы безобидности, что случалось нередко, мамуля, без раздумий и колебаний хватала веник и интенсивно "воспитывала" им меня по спине, невзирая при этом на присутствие свидетелей, что превращало данную, в общем-то, безболезненную процедуру в позорное посмешище. Впоследствии я неоднократно, но безуспешно пытался прояснить: почему она избрала именно этот метод, а главное, - именно этот инструмент для воспитания моей честности.
Однако, именно веникотерапия произвела абсолютный стопроцентный результат, последствия которого, явились и для меня, и для окружающих полной неожиданностью. С восьмилетнего возраста, на период лет в пять, я внезапно перестал врать. То есть, я вообще утратил способность даже к самым ничтожным отклонениям от того, что по моим нравственно-философским представлениям, соответствующим тому возрастному периоду, полагалось считать правдивым, то есть - честным. Оказалось, вдруг, что неискаженная передача увиденного и услышанного может привести к проблемам куда более серьёзным, чем банальное враньё. Взрослые, быстренько сообразив, что что-то они сделали не так, заволновались (ненадолго), однако вскоре нашлись и, как водится, вынесли тривиальный вердикт: "Ты всё не так понял!".
Со временем, я, не то, чтобы замкнулся, но излагать начал осторожнее, скупее и, следовательно, скучнее. На моё слово-, и фразоискательство обратил внимание учитель физики, который как-то посоветовал: "Всё, что собираешься сказать, попробуй сначала сформулировать письменно."
"То-то." - подытожил он сквозь смех, когда я, ещё не совсем освободившийся от излишней правдозависимости, признался через месяц, что из-под пера у меня выходит какая-то дребедень, которую и показать-то совестно. "Показывать или нет, дело твоё, - сказал он, - вдруг ты в писатели подашься; а вот конкретике учись у физики." Именно учитель физики подвиг меня тогда к построению моих письменных формулировок и зарисовок. Я тогда задумывался: мне четырнадцать, но, наверное, будет и двадцать четыре и, страшно сказать, - тридцать четыре... Вот с тех пор я и фарисействую, разумеется, исключительно для себя.
После семилетки я поступил в техникум. Небольшая справка.
В 50-е годы в СССР ещё сохранялась замечательная система образования, которую начали разламывать перед самой "оттепелью". Семилетка была бесплатной и обязательной. Дальнейшее же обучение в средней школе, то есть среднее образование, - не было обязательным и было платным. Об этом никто не помнит, но как это было мудро. Сумма ежегодного взноса составляла что-то около месячной зарплаты среднего трудящегося, то есть, была по карману любой семье, но!
Тут на передний план выступало здравое соображение: если до четырнадцати лет сокровище не научилось дисциплинированно учиться, вряд ли его (её) вдруг поразит неуёмная тяга к знаниям.
На кой ляд три года платить деньги за ленивого оболтуса, вместо того, чтобы направить его на приобретение профессии? Есть три дороги (на Руси же). С институтом - всё ясно: конкурс жуткий, спецподготовка, словом, - "непрохонже". Техникум, - прекрасный вариант, но тоже надо учиться и стараться; конкурс там, конечно, не как в институте, но стипендия маленькая, и четыре года – на родительской шее. Дорога третья и самая широкая - рабочие профессии. Не ошибитесь, - их ведь очень, очень много. А были для этого специальные училища при предприятиях, именно при предприятиях, где реально, практически, почти индивидуально обучали ребят востребованным тогда специальностям с практическим производством, за которое государство деньги не с родителей, а ученикам, - за доблестный труд, да плюс добротная спецодежда. А среднее образование (при желании) можно было получить бесплатно в школах рабочей молодёжи; далее путь открыт и в институт; известны примеры карьерного роста хоть до директора, хоть до министра.
Эту замечательную систему ни в коем случае не следует путать с другой, установленной вскоре после "оттепели" системой Государственных профессионально - технических училищ (ГПТУ), в народе: Господи, Помоги Тупому Устроиться. Система эта показушная порочна и зловредна, поскольку в основе её - групповые занятия, а сами понимаете, собрать в "одной банке" два десятка разболтанных ещё в школе гавриков, - дело пустое, а порой, и небезопасное; кстати, называть эти заведения Колледжами бессмысленно, лучше уж тогда Университетами, дабы не менять аббревиатур. Преподаватели там были неплохие, но всё было забюрократизированно вдрызг, а выпускнички, в большинстве своём мало что умеющие, требовали высокую зарплату, компенсируя квалификационные пробелы молодецкой юношеской наглостью.
Так вот, после семилетки я поступил в техникум; учиться в школе с моей успеваемостью смысла не имело, хотя к тому времени обучение в старших классах стало бесплатным. Родители мои никаких советов дать мне не могли, а вот Игорь, к тому времени студент Бауманского, правильно оценил мои перспективы, за что я ему благодарен всю жизнь. Он и помог мне в подготовке к экзаменам.
После техникума - завод, армия, завод. Вернувшись из армии, я первым делом женился. Родители с младшим братом остались в недавно полученной квартире в новом доме, мне же, как молодому специалисту, выделили в качестве временного семейного гнезда, большую светлую комнату в небольшой коммуналке. Кроме нас, в других двух комнатах обитала тихая татарская семья (или её часть), состоящая из пожилого мужчины по имени Айрат, и двух сестёр средних лет, их звали Эльнара
и Галия.
О первой своей жене ничего интересного рассказать не могу, - много прожектов и много инстинктов. Жили мы вполне даже нормально, хотя детей почему-то не было. Работа в цехе была живая, - не без подвигов, не без сюрпризов, но без скуки и уныния. Нередко, готовясь к завтрашнему дню, я вечерами возился с техдокументацией, делая заметки в тетрадях и блокнотах, разбросанных по рабочему столу.
Однажды я так увлёкся, что совершенно не заметил, как у меня на коленях образовался маленький ребёнок. Ребёнок оказался трёхлетней девочкой по имени Зухра. Она сидела тихо-тихо и рисовала на моём блокноте паровозики. Это стало почти регулярным. Жена равнодушно - презрительно сообщила: "Татарчонку эту из Казани привезли от старой бабки-инвалида к родственникам в нашей квартире. Мать её умерла ещё при родах, а отец железнодорожник тоже недавно отчего-то помер, ну вот и переправили к нашим соседям-татарам." Негативное отношение
к Зухре моей супруги на рациональном уровне мною не читалось, на иррациональном прочиталось несколько позже.
Зухра обладала феноменальной, почти мистической способностью оказываться у меня на руках абсолютно внезапно, неожиданно; я что-то читал или писал, как вдруг, обнаруживал у подбородка миленькую густоволосую головку; не менее мистической казалась мне её способность столь же незаметно стекать с моих колен и растворяться в квартирном пространстве. Постепенно и как-то незаметно она привязалась ко мне, а я к ней.
От её родственников я узнал, что отец её Сагитов Карим Равшанович в войну был машинистом паровоза. При перегонах военных составов он получил два тяжёлых ранения. После войны, будучи на инвалидности, работал в депо. Год назад, при обострении ранения, Карим Равшанович скончался в военном госпитале. С этого момента мне стало ясно: коли так складывается жизнь, - теперь я тоже отвечаю (перед кем? да в первую очередь перед собой) за судьбу этой девочки. Среди их семейных фото я нашел небольшую фотографию её отца и обратился в фотоателье, где мне профессионально изготовили портрет, который я повесил над постелькой Зухры. С портрета глядел красивый мужчина с наградной планкой на железнодорожном кителе.
Родственники Зухры были люди простые и в общем-то добрые; они работали в сфере обслуживания жилищно-дворовых территорий, уставали на работе и были рады на время "сплавить" ребёнка доброму человеку, то есть мне. Не могу сказать, что проводил с ней уж очень много времени; я давал ей задание что-то нарисовать, склеить, или раскрасить, а на другой день "строго" спрашивал результат. Когда куда-то отправлялись мы с женой, Зухра из своей комнаты выглядывала, но не выходила; если же я собирался один, по коридору раздавалось топотанье маленьких ножек и следовал вопрос: "А можно я с тобой?" Мы ходили по улицам, она громко щебетала, я угощал её мороженым и газировкой.
Вспоминаю, как однажды вечером жена прихворнула и отправила нас в аптеку. Всего-то две остановки, но троллейбус внезапно минут на пять "застрял" перед светофором. Был конец августа. Вдруг, неожиданно для всех, между домами повис медно-красный, как показалось, неестественно огромный диск луны, притягивая к себе взоры пассажиров.
- Что это такое там висит? - почему-то таинственным шёпотом спросил мой удивлённый ребёнок.
- Это луна. - просто и буднично ответил я.
- А что такое лунааа? - словно пропела Зухра, явно залюбовавшись зрелищем.
- Планета такая; подрастёшь, узнаешь.
- А что такое планета? - не унимался ребёнок. Троллейбусное пассажирство заинтересовалось. С последнего ряда донеслось басом: "Ну папаша, - влип." Надо было что-то отвечать, однако.
- Шарик такой круглый в небе, только очень большой. - нарочито небрежно отвечал я, радуясь, что троллейбус наконец-то тронулся. С минуту было тихо и я расслабился, но продолжение
последовало:
- А где у луны верёвочка, чтобы она не улетела? Пассажирство вновь охотно оживилось.
"Верёвочка" вызвала неожиданно острую научную дискуссию.
- Зачем луне верёвочка? - цедил я делано-лениво,- она тяжёлая, сама не улетит.
- Тяжёлая?
- Тяжёлая.
- Большая?
- Очень большая.
- Даже больше дома? - повис озадаченно-недоверчивый вопрос.
- Конечно, гораздо больше. - полумашинально лепетал я под хихиканье окружающих.
- А почему она не падает? - не сдавался ребёнок. "Браво!" - раздалось с заднего ряда.
- Облака тоже большие, и не падают. - неудачно отбивался я, понимая, что несу чепуху.
"Запрещённый приём,- раздалось с заднего сиденья,- подменять гравитацию аэростатикой -
ошибочно и безнравственно."
- А у бабушки в Казани есть своя луна? А чья луна больше, наша, или бабушкина? - добивала меня моя любимая девочка. На моё счастье, объявили нашу остановку. Я жадно выпил два стакана газировки.
В шестилетнем возрасте она перестала забираться ко мне на колени, и я заметил, что порой начинала стесняться своей старенькой одежды и обуви, когда гуляла во дворе. Помогать материально в открытую я не мог по совокупности соображений; я делал это втихаря, по сговору с её родственниками. Так мы "справили" ей пальтецо, ботиночки, новенькую форму, и торжественно проводили в первый класс. Училась она прекрасно, а я (шут его знает, отчего) испытывал что-то вроде гордости.
Мои неоднократные попытки установить между женой и Зухрой хотя бы нейтрально-добрососедские отношения, результата не дали, и мы расстались. С кем? С женой, конечно. Вообще, жизнь моя личная сложилась таким образом, что, все три мои жены ненавидели
Зухру; справедливости ради, не могу не отметить, что она отвечала им равной и полной взаимностью.
Шли 70-е годы. В отличие от 50-х, когда производство представляло собой образец организованности и порядка, а производительность труда была одной из самых высоких в мире, родной завод начинал всё более походить, не то на развороченный муравейник, не то на перепуганный курятник. Стало много пустой суеты. Появилось много лишних людей, лишних, с точки зрения организации прямого производственного процесса. За тридцать послевоенных лет бюрократия вышла на невиданные ранее темпы саморазмножения. До 50-х, ну ладно, до 60-х годов организационно- управленческие структуры заводов вполне нормально размещались в отдельных непроизводственных помещениях. С 70-х, что ни завод, то свой "белый дом" для заводоуправления.
Я ещё понимаю, - серьёзное предприятие, а то ведь кочегарка-кочегаркой, а народу...
А ещё, начали плодиться "гадюшники" - вспомогательные, подсобные, полускладские, и ещё хрен их разберёт, какие постройки. Когда их становилось уж слишком-слишком, они начинали именоваться "промзонами", и считаться чуть ли не неотъемлемыми атрибутами соцтехнарства. Так ведь ничего же подобного, господа-товарищи. Технари-то 30-х с уважением приняли принципы промышленной архитектуры. Конечно, вмешалась война, а после начался "потом", который, похоже, всех устраивал, как и порожденный им кавардак.
Меня назначили заместителем начальника цеха, а рекомендовал меня в замы не кто иной, как Игорь, теперь, конечно, Игорь Денисович, кандидат технических наук, основной конструктор-разработчик наших изделий, представитель Заказчика. Его недавно женили на молодой красивой женщине, живут они в прекрасной квартире. Меня тоже недавно женили, так уж вышло: вечеринка, амбрэ, монтескьё, проснулся, - загс. В ароматах заграничных духов, вин, и табаков, растворился тихий вопросик Зухры: "И зачем она нам нужна?" Я переехал в квартиру жены, но из своей комнаты не выписывался. Года два, каюсь, с Зухрой я общался не так часто, как хотелось бы нам обоим, хотя и старался брать её с собой на каток, хоккейные матчи, а также художественные и фотовыставки. Я приезжал с подарками на день рождения, к другим праздникам; расставались частенько со слезами; на лето её отправляли к бабушке, и, о счастье, - я начал получать письма от моей маленькой Шехерезады.
Но вот пошли алгебра, геометрия, физика, и мой любимый ребёнок "поплыл". Её дружная татарская семья в данном вопросе помочь ей не могла и обратилась ко мне. Само собой разумеется, узнав о возникших проблемах, я тут же приступил к восстановлению собственного
школьнообразовательного потенциала, изрядно пострадавшего от долгой невостребованности, после чего мы с Зухрой, совместными титаническими усилиями начали выправлять положение.
Два - три раза в неделю я отправлялся по вечерам к Зухре делать уроки. Само собой разумеется, жене мои регулярные отлучки не понравились, но что я мог поделать? Я пытался объяснять, но мои слова желаемого воздействия не оказывали. Мы с женой жили, как живут очень многие, - по нормально укатанной колее.
В этот период произошли некоторые организационные изменения, о которых следует сказать.
Семья, где воспитывалась Зухра, получила новую квартиру, так что, уроки пятого класса мы делали в старой квартире, а шестого,- уже в новой; впрочем, дела быстро выправлялись и в седьмой класс мы перешли с пятёрками по математике, физике и литературе, но с тройкой по английскому; натягивали, натягивали,- не натянулось. Практическая нужда в регулярности моих посещений отпала. Между тем, мне сообщили решение объединённого татарского Московско-Казанского семейного совета о намерениях относительно будущего Зухры.
Идеальным назывался вариант, если Зухра, как завещал отец, получит в Москве техническое образование, то есть окончит техникум, и вернётся в Казань в родительскую квартиру к бабушке. Поскольку я признавался кем-то, вроде внештатного почётного члена объединённого семейства, спросили моё мнение. Отказавшись от обсуждения квартирных вопросов, я, тем не менее, выразил осторожное несогласие, относительно предполагаемого образовательного уровня нашей подопечной отроковицы, пообещав задействовать в будущем все возможности для подготовки Зухры к поступлению не в техникум, а в институт. Нелишне напомнить, что, в те времена поступить в вуз, — это совсем-совсем даже не то, как в нынешние. Игорь посоветовал, а затем и помог перевестись в другую школу; оттуда много выпускников поступало в вузы.
Так Зухра попала в среду, где ребята, в большинстве своём, были сориентированы на высшее образование. Класс оказался довольно дружным, Зухра вписалась сразу и без проблем. Классным руководителем был интеллигентный мужчина, историк, ну прямо, как в кино. Он "таскал" их на экскурсии по музеям, выставкам, памятным местам, словом, был тем воспитателем, которых и тогда-то, что называется, не очень, а нынче, так и вовсе... Если в общественных мероприятиях предполагалось участие взрослых, я был в первых рядах, и вскоре у всего класса стал проходить, как "дядя Серёжа". Учитель морщился, сделал пару попыток перевести меня на "имя отчество", но вскоре согласился, что в качестве "дяди Серёжи", я пользуюсь у детей особым доверием, а у пацанов особым технарским авторитетом.
Описание моей собственной жизни в этот период я не привожу. На заводе и дома, - всё, как обычно и, как у всех: работа, как работа; жена, как жена; друзья, как друзья; досуг, как досуг. Главным делом жизни я считал созидание нужных стране металлоконструкций, и, в сущности, был доволен судьбой и жизнью. Шли годы, к моим контактам с Зухрой жена вроде бы адаптировалась. Она не видела Зухру несколько лет и, по привычке называла её, то "твоя школьница", то "твоя татарочка".
Бомбочка взорвалась, когда мы переходили в десятый класс. Конец мая, погода - прелесть; я пришёл с работы, жена ведёт меня в какой-то магазин. Надо же так случиться, что наш путь пролегает мимо той самой школы; надо же так случиться, что из школы вываливается девятый класс, налетает и
окружает нас с криками "дядя Серёжа". Зухра по-хозяйски берёт меня под руку и, тарахтя без умолку, уводит от остолбеневшей и утерявшей дар речи жены. И тут только я начал смутно осознавать драматургию происходящей сцены. Мне тридцать шесть; я считаю, что всё в моей жизни уже сложилось и свершилось, а потому радушен и улыбчив в своём внутреннем комфорте. А жена? которой тридцать пять, у которой всегда плохо выстраивалось в её воображении некое подобие своеобразной системы ценностей, к сожалению, и увы, главным образом материально-престижно-показушного свойства, и которая впервые видит пятнадцатилетнюю восточную красавицу, нежно повисшую на моей руке... Сцена продолжалась пару минут, после чего шумная молодая компания "рванула" в парк, оставив в тихом покое нас, супружескую пару средних лет. Зухра, весело простившись со мной, побежала догонять одноклассников. Я посмотрел на жену. Рядом со мной стояло чужое существо, переполненное леденящей душу ненавистью; нет, не той минутной бабьей, что рассасывается в скандальных упрёках, но в той, когда больше уже сказать друг другу нечего. Я был готов прожить с ней всю жизнь; любил ли я её, не знаю, как мог,- любил; я ей не изменял, занимался делом, ну тем, которое определила мне судьба.
Так, или иначе, но второй мой брак также распался, и также, не без помощи Зухры, которая не скрывала своей радости. Я вернулся в свою комнату; моими соседями снова оказалась татарская семья, на этот раз молодая. Я постепенно привыкал к вновь обретённому чувству свободы. Мои отношения с Зухрой приобрели взрослый характер: раза два в неделю она звонила мне и сообщала о своих делах, а раза два в месяц она брала билеты и "вытаскивала" меня на какое-нибудь культпросветмероприятие. Вопросы материального обеспечения бытия нашей подрастающей Шехерезады решались мной совместно и согласованно с её опекающим семейством, дружным и любящим, но небогатым. Вот так и пролетели её последние школьные годы. Вспоминаю, как я исстрадался, издёргался и изнервничался, когда она сдавала экзамены в вуз. Проходной балл равнялся 13-ти; она получила две четвёрки по математикам (устной и письменной); по физике надо было получать только 5. Весь "московский татарстан" замер в ожидании, а когда мой сияющий ребёнок вышел из института с поднятой пятернёй, стало ясно, что грядёт грандиозный сабантуй.
Так закончилась прекрасная глава моей жизни. Зухра стала студенткой Московского Индустриально- строительного института, и переехала в общежитие.
Ползли 80-е годы. Интересные были ощущения: вроде бы, всё более или менее нормально, однако всем было ясно, что дальше так продолжаться не может. Игорь временами был сам не свой; он пытался выговориться, но я не очень его понимал, всё-таки мой уровень не располагал к подобным беседам. "Эта наша бюрократическая, а по-существу вражья машина погубит страну, - горячился он, - ты только подумай, управляющий мощнейшим в стране монтажным трестом, что у Старой площади, пятидесятилетний зубр-технарь говорит: если я сегодня нарушил законы меньше пяти раз, значит мой рабочий день прошёл впустую". Я много чего не понимал, но, как и многие технари на заводе, переживал за производство, которое все более явно начинали раздирать неизвестные мне силы взаимопротивоположных направлений.
Вдруг, совершенно неожиданно я нашёл себе довольно интересное, я бы даже сказал, пикантно-забавное занятие, суть которого составляла игра в кошки-мышки с советскими законами.
Всё началось с просьбы Игоря помочь в организации у них в НИИ вычислительного центра. Проблем с научными кадрами у них ещё не было, а вот сильные технари-инженеры, - кто состарился и ушёл на пенсию, а кто смикитил и отвалил в оборонку, словом, сделать инженерный проект с перепланировкой помещений под ЭВМ и дисплейные классы, с прокладкой электрических, воздухообменных и других коммуникаций было некому. Деньги на ЭВМ были выделены, а вот на всё остальное, финансирование щедростью не отличалось. Иначе говоря, возникла типичная ситуация, когда думать некому, а очередной прыжок прогресса, залетевший к нам, как обычно, с запада, к нам технарям, швырнули уже в виде стандартного техзадания: сделать так, чтобы всё было как надо. Директор НИИ сказал, что готов рискнуть и набрать "липовых" сотрудников, я же сказал, что это "копейки", и торжественно провозгласил: "Мы пойдём другим путём!". Финансовая система Советского Союза допускала расходование средств, лишь в строгом соответствии со строго поименованными статьями расходов. Образовалось немало статей, на которых было полно денег, но стояла железобетонная защита против дьявольских ухищрений юрфинхозгуманитариев.
У них в НИИ была преинтереснейшая статейка, средства с которой допускалось расходовать только на создание основного лабораторного оборудования, поступающего на баланс в качестве основных средств, - ну как-то так, с прилагаемым подробным перечнем, что можно, а чего ни-ни. Понятное дело, - основное оборудование, - оно потому и основное, что десятилетиями всем поколениям верой и правдой. Вторгались туда не часто, а потому и денег там было немеряно, однако, вообще никакие закупки с этой статьи напрямую, не допускались. Моя идея заключалась в следующем: развернуть громкую кампанию, где, создание вычислительного центра, увязать с широкой (или глубокой) модернизацией, якобы, морально устаревшей лабораторно-производственной базы НИИ, а это, как раз, - большие заказы на завод на спецпроектирование, спецотработку, спецналадку и спецмонтаж в лабораториях НИИ хитрых и диковинных железяк, никому не понятного назначения. Руководство НИИ мгновенно врубилось (люди-то умные), и дало соответствующие поручения вниз. В подразделениях было развёрнуто грандиозное "проектирование", а я консультировал их работников по выбору спецтехусловий, якобы, требующих заводского спецпроектирования и изготовления спецоснастки для производства механических и сварочных работ. В результате, на завод, то есть ко мне в цех, поступили заказы, обеспечение которых, требовало от ОМТС (отдел материально-технического снабжения) закупок сортового металлопроката, толстолистового стекла, панелей древесно-стружечного, и другого пластика... , словом, много чего, и на совершенно законном основании.
Если учесть зашкаливающую расчётную трудоёмкость, понятно, что заказы получились "золотыми", однако, для руководства НИИ это обстоятельство обернулось одобрением сверху, поскольку никто нигде этой статьи не касался, а тут пожалуйста - крупная модернизация. Я под это дело сплавил весь цеховой брак за полгода в виде красиво перекрашенных шкафов-пультов, балочно-рамных и прочих габаритных конструкций. Формальные заказы мы сбацали за месяц, а потом работали уже непосредственно в НИИ, монтируя и налаживая всё то, что действительно необходимо для создания и функционирования вычислительного центра, на открытие которого съехалось руководство аж министерского масштаба.
И тут я впервые в жизни вызвал интерес организованного криминалитета. Как я понял, их поразило, что глубина и широта профессиональных познаний технологических премудростей
производственных процессов, может создать невиданные возможности для их "бизнеса", а если попросту, - они впервые начали мало-мальски соображать, что такое профи русский технарь. Они что-то несли про предприимчивость, а я понял примерно так: наглого жулья, - хоть отбавляй; хитрого,- уже гораздо меньше; а вот так, чтобы с каждого официального заказа,- по грузовику дефицита без единой подписи и бумажки,- это класс.
Мне поступило следующее предложение: на завод будут приходить заказы, предварительно проработанные технологически и оформленные под моим руководством, вознаграждение за которое гарантируется в наличном виде без расписок. В случае согласия, первый же задаток
составлял несколько моих месячных зарплат, кроме того было сказано, что их " бизнес" на подъёме и руководство имеет на меня виды. В начале 80-х это были неплохие деньги. Ну и что же я? Отверг решительно и с возмущеньем? Вовсе нет. Мои новые партнёры, как я сразу понял, люди умные, а значит, с аргументацией у них всё в порядке, тем более, и правовые, и нравственные нестыковки проявлялись в стране на каждом шагу. В этот период был бум дачного строительства; требовался металлопрокат, другой промдефицит; к примеру, на весь Игорев НИИ годовой лимит по прокату составлял 1200кг и не грамма больше, не говоря уже о скрупулёзной отчётности.
Где-то дня два я поразмышлял; всё-таки, иметь деньги,- штука удобная, что тут спорить, тем более, передо мной рисовались горизонты очень даже неслабого уровня, где все главные проблемы, включая, разумеется, и проблему уголовной безопасности, были решены. Прошло много лет, но я до сих пор не могу сформулировать, почему я туда не пошёл. Дело? Да нет, шли уже 80-е, а не 70-е, так что, дело здесь не при чём. Люди? Да тоже нет, - люди, как люди, ничуть не хуже наших, родных, порой и поумнее, пожёстче правда. Принципы? Довольно сложно было копаться в принципах, когда все доступные блага принадлежали личностям, заслуга которых перед страной была не просто сомнительной, но, как раз, относительно которой, ни у кого никаких сомнений не возникало. Отношение народа? М-да! Народ, он у нас не прост. Конечно, может и усадьбу спалить, только чаще облизнётся завистливо и стыдливо, ну а женщины... Женщины, — это вообще...
Между прочим, у меня появилась третья жена. Ну как жена, вроде бы и не совсем жена, однако, всё-таки - жена. Формально она находилась в браке (по-существу - фиктивном) с работавшим за границей инженером (иначе у него были бы трудности с выездом). Я тут вспоминал про дачные участки, с него-то всё и началось. Дело житейское. Однажды Жора, один, из наших технологов, попросил меня помочь на его даче сгородить забор. Сгородили. Вечером Лелечка, его супруга, соорудила стол и пригласила соседей по участку: златовласую двадцатисемилетнюю красотку с мамой. Вот, собственно, и всё, у меня теперь гражданская жена. Какая она? Простая, очень простая, и это замечательно. Её интересовали простые вещи, много простых вещей, а в душу ко мне она не проникала. В душе моей уже давно жила одна только Зухра, впрочем, возможно, я что-то себе вообразил и не так. Они встретились, словно бы случайно и мимолётно, хотя я не верю ни в случайность, ни в мимолётность. Никакой интересной сцены не разыгралось, просто, два непримиримых врага увиделись и разошлись.
После первого курса Зухра уехала к бабушке в Казань, откуда написала мне, что, по настоянию родственников "скоропостижно вышла замуж" В последние годы переписка с Зухрой стала для меня неотъемлемой частью моей жизни. Вот так случилось; писал, писал свои "письмена", и незаметно приучил ребёнка. Она любила писать мне письма. Нашего супруга звали Ринат; в Казани он был, также, как и Зухра, у своей бабушки, а жил с родителями в Москве, где учился на истфаке на пятом курсе. Копаясь в себе, я порой выкапывал странные ощущения. С одной стороны, я искренне считал свершившееся за благо, однако, существовала и какая-то другая сторона, - странный факт "скоропостижности"и странное поведение Зухры. Впрочем, решил я, что ни делается, - всё к лучшему. Через год Зухра родила дочь; молодая семья жила в прекрасной московской квартире с родителями; все бытовые вопросы были решены. Я просил Зухру не очень увлекаться эпистолярными занятиями. Она поняла меня правильно. О её делах мне рассказывали родственники; я узнал, что она даже не брала академический отпуск по беременности и все сессии сдавала вовремя и успешно.
Восьмидесятые годы - годы полного заката русского технарства, как системы, как школы.
Завершалось то, что начиналось в шестидесятые. Все понимали, что дальше так нельзя, всё ещё надеялись на лучшее, и лишь немногие из нас сказали: это конец. Вспоминая те годы, я сегодня отчётливо вижу элементы приготовления будущих вершителей наших судеб к годам девяностым.
Безобразий с беготнёй по улицам никому было не нужно, а для этого нужно было "пристроить" тех, кого нужно: партийных и комсомольских работников, профессуру, ну и ещё кое-кого по списку.
Началась превентивная раздача некоторых благ, в виде автомобилей (отечественных, разумеется), ну и деньжат. В жутчайший надрыв впал Игорь, когда ему за бесценок выделили Москвич-зубило; в НИИ происходил, в сущности, полный развал целых научных направлений, не говоря уже о конструкторском секторе. На заводе события развивались аналогично. По большому-то счёту, делать стало нечего, и мужички начали "квасить" на откуда-то сваливающиеся деньги. К счастью, так сложилось, что мужики моего окружения этим не увлекались; мы любили сплавляться по рекам на байдарках по выходным и в отпуск, так что никакая перестройка не могла разлучить с вечным и настоящим.
Вернувшись в сентябре 87-го из очередного похода, я неожиданно получил большую премию, просто так, непонятно за что, на радость жене. На душе стало скверно. В октябре и ноябре - то же самое. Я стал плохо спать, у меня почти пропал аппетит. Рушились все основы моих внутренних построений. Из человека вполне нормально-успешного я начинал представляться себе никчёмным и безвольным ничтожеством предпенсионного возраста. Я ходил на работу, внешне всё было, как обычно, но с каждым днём мне становилось хуже. К новому году дали большую премию, хотя никаких успехов не было. Жена обрадовалась, накупила барахла, и собралась по бесплатной путёвке в санаторий. В январе я её проводил на вокзал, вернулся домой, а ночью – умер. Да да, происшедшее можно назвать и так. Очнулся я в реанимации, практически неспособным к адекватному осмыслению. Много позже мне объяснили, что доставили меня в больницу соседи, после того как я замертво упал в коридоре. За шесть следующих суток у меня трижды останавливалось сердце и наступала клиническая смерть. Первое, что материализовалось в моём мировосприятии то ли наяву, то ли в виде галлюцинации, было склонённое надо мной утомлённое лицо врача Бориса Михайловича, которое тихо изрекло: "Ну, дружок, пора нам с тобой определяться, куда ты, туда или сюда".
Первыми переполошились мои родители и брат, и установили круглосуточное дежурство, однако, очень скоро необходимость в этом отпала. Функциональное восстановление организма, то есть, приведение основных параметров в норму, продолжалось около месяца, но, с первых же дней выздоровления, этот самый организм начал открывать неожиданные приятные сюрпризы.
Первыми в идеальное состояние пришли аппетит и сон (никогда такого не было). Навещавшие меня товарищи, а особенно их жёны, заявили дружно, что я чуть ли не начал молодеть. Но самым для меня удивительным стало до неузнаваемости изменившееся отношение к телевизору. Через неделю я в холле подсел к нему аж с некоторым любопытством. Развёртывающиеся, как и прежде, политбаталии, более не вызывали у меня даже отдалённо, ощущений сопричастности с происходящим. Напротив, я ощутил, вдруг, внезапно разверзнувшуюся пропасть между собою прежним со всеми ценностями, пристрастиями, убеждениями, стремлениями, и собою нынешним, смотрящим в экран незамутнённым просветлённым взором, ну как в аквариум, а переключат канал, раз, - и уже террариум, или..., да что угодно, всё равно забавно и весело.
Недели через три я осторожно поинтересовался у Бориса Михайловича, не поехала ли у меня крыша. Он не склонен был шутить; сказал, что я практически здоров, что скоро меня выпишут, и, между прочим, добавил, что я - первый счастливый случай из трёх технарских, и, что это только начало. Моё умиротворённое полудремотное состояние взорвала Зухра. Ворвавшись в палату в неприёмный час, она, едва не задушив меня, повисла на шее и долго дрожала крупной дрожью, не разжимая объятий. При этом она сбивчиво шептала что-то невнятное и мне слышалось: "Нет у тебя такого права оставлять меня одну на этом свете". Она совершенно случайно узнала от соседей о моём "приключении", примчалась, и разоткровенничалась, что с мужем у неё нелады, что собирается весной защитить диплом, забрать дочку и уехать к бабушке; как молодой специалист, она уже распределилась в Казань на солидное монтажное предприятие.
Всё так и случилось. Супруги хотели было развестись, но родители уговорили их повременить; те согласились, но каждый из них начал свои отдельные жизненные построения. Зухра решила прервать эпистолярную паузу и продолжила писать мне письма; я отвечал ей "до востребования".
Она погрузилась в работу, которая пришлась ей по душе, дочка - с бабушкой-прабабушкой и родственниками.
Начались разухабистые девяностые. Мы с братом схоронили наших родителей. Начало демократии, с точки зрения заводской жизни, ознаменовалось невиданным размахом заказов на металлические двери, решётки и ограды, точно вся страна решила, наконец, самообезопаситься перед обещаным и ожидаемым взлётом качества жизни. А в качестве Заказчиков, выступали порой какие-то субъекты странного вида, но понятно было, что это лишь посредники. На профильную продукцию заказов не было, завод умирал. Одним из последних, поступил заказ, и довольно объёмный, на какие-то странные шкафчики КХО. Мы возились с ним полгода; заказ поступал не сразу, а как бы партиями. Потом дошли слухи, что КХО,- это контейнеры для хранения оружия, а заказчиков по партиям было двое: то милиция, то криминал, то милиция, то криминал; завод, он ведь далёк от вашей политики.
Реформы в промышленности начали приводить несмышлёных русских технарей, кого к пьянству, а кого и к инфаркту с инсультом; слабый, очень слабый, всё-таки, народец,- эти русские технари, не правда ли, господа? А я вот так нет, - полное спокойствие и равнодушие; пожалуй, лишь лёгкая печаль теплилась в моём физиологически восстановленном, но неумолимо потухающем для трудовых подвигов сердце, при созерцании гибели уникального кадрового ресурса великой когда-то страны. В сущности, нечто подобное на Руси было, а потом технари возрождались.
Возродятся ли снова? Кто знает?
При новой власти завод продержался пять лет. Новые московские веяния навеяли: вынести производства за черту города, и завод "вынесли". Завода больше нет, работы больше нет, - полный минор. Технари переживали кризис, многие не пережили, а я? Я, переживший и переболевший заблаговременно, в девяностые начал открывать для себя интересные открытия. Повеселил меня наш пролетариат - могильщик капитализма. В начале ХХ-го века он у нас замогилил, в сущности, очень даже дельные начинания от капиталистической промышленности, а в конце века точно так замогилил вполне достойные плоды от развитого социализма. Начали поляки; они самозабвенно громили свои морские ворота; разгромили. Наши шахтёры не ударили в грязь лицом, а ударили по асфальту шахтёрскими касками; били, били, - не разбили. Мы, технари, говорили им тогда:
опомнитесь, дураки несмышлёные, с ума вы что-ли посходили?
Чарующий дух всеобщей вольницы быстро охватил мою родную ошалевшую нацию. Фонды, акции, свободная торговля (в том числе по улицам и площадям), финансовые пирамиды, бутики, словом, - сплошной рынок и сплошной шопинг. С пролетариатом демократия разобралась быстро, а вот интеллигенция... Понятно, про кого я говорю. Наконец-то настал её звёздный час, - горящие взоры и очень много умных слов. Поглядишь по сторонам, - всё ново, - машины, одежды, ожидания.
Ну и конечно - женщины. Как сказал великий русский поэт: "Женщины, русские женщины были тогда бесподобны." Впрочем, как и всегда, - тихо добавлю я.
В начале девяностых, Игорь, оказавшись не у дел, начал много пить, но затем, под влиянием своей молодой ещё жены, предпринял попытку изыскать способ пополнить быстро убывающий семейный бюджет. В его НИИ было полно старой, можно сказать даже старинной мебели, - рухляди, от которой старалось избавиться новое руководство, образуя на прежнем месте, большие стеклянные офисы. Вот эту-то мебель несколько рукастых мужиков, под руководством Игоря, свезли сначала в сарай, где организовали её косметическую реконструкцию, а когда дело пошло, сняли в аренду большое пустующее помещение. В Москве был бум по организации офисов в старых помещениях; практически "задарма" образовался солидный запас "сырья" в виде выброшенных столов, шкафов, диванов, а нередко и более диковинных штуковин. Бывший заводской технолог Жора проектировал скрытые металлические крепления, с помощью которых, скрипучий старый шатающийся монстр приобретал жёсткость и устойчивость; после этого его циклевали, токарь из обычного дерева вытачивал украшающие финтифлюшки, всё это покрывалось лаком и успешно продавалось под старинную мебель. Дело процветало, однако вскоре Игорь внезапно бросил всю эту коммерцию и снова сильно запил. Бизнес подхватил Жора, который, видимо под влиянием наших жён, пару раз сделал соответствующие предложения мне, и видимо был рад, когда я от них отказался.
В этот период я жил, то на квартире у жены, то на своей, где соседи трижды спасали меня от полной безработицы, находя мне вполне приличные по тем временам трудоустройства. Я не исключал влияния Зухры; она в Казани руководила уже монтажным участком, продолжая при
этом держать железные связи с "московским татарстаном". Так я жил в девяностые. Как жил? Да прекрасно жил. Как я уживался с "лихостью лет"? Я и сам не знаю, но ведь уживался. В душе Зухра с коробкой писем в моей комнате, на другой квартире жена, обыкновенная, как у всех. В последнее время я довольно часто заезжал к брату, то домой, то на дачу, когда он возвращался из рейса (он шофёр-дальнобойщик); его семья всегда мне рада. Заработков хватало и на пропитание (скромное и нормальное), и на культмероприятия (в театры, правда, ходить перестал, а с музыкой и живописью не расставался), и на общение с природой (на байдарки уж не садился, а выпить с друзьями под шашлычки, с ночёвками в палатках, — это мы очень даже охотно).
Жена ушла от меня окончательно только в 1997-м году; до этого, неудачные попытки она предпринимала трижды. Нашему эпохально-глобальному разрыву предшествовала (или способствовала) следующая история. Попробую её описать, хотя это непросто, а промелькнула она за три месяца. Жора, поболтавшись несколько лет в малом бизнесе, был поглощён большим, где нашёл себе прибыльную нишу (или жилу) в качестве технического руководителя разделочно-сборочного мебельного цеха. По его протекции пригласили и меня... (ой, нет, ну конечно же не так), ну не пригласили, а назначили собеседование. Прождал часа полтора в "предбаннике", после чего уже действительно пригласили в кабинет патрона, где собралась его "свита" из молодых, странных, впрочем симпатичных мужчин, и, ещё более молодых, более странных и более симпатичных женщин.
Патроном оказался относительно молодой человек, приятной, но несвежей наружности - типичный "комсомольский работник", по-видимому, из числа "пристроенных" новой властью в качестве наместника западного бизнеса. Картина этого бизнеса выглядела так. С запада на фурах поступало "сырьё" - ламинированные панели из ДСП, разные по фактуре, рисунку и расцветке. В цехах, одним из которых руководил Жора, по западным технологиям, на западном оборудовании производилась разделка панелей, их обработка и сборка из них мебели для офисов и квартир.
Цехами они называли средней величины производственные участки, в Москве их было три. Это было уже не кустарное Игорево производство, а вполне основательный, и политически, и криминально закрышованный бизнес с большим замонополизированным вдрызг свободным
рынком. Производство расширялось и мне предлагалось возглавить созданный по образу и подобию Жориного новый цех. В описываемый период я был "на мели", а потому, сразу согласился.
Мне назначили трёхмесячный испытательный срок и месячное жалованье в пятьсот долларов.
Изучив за неделю всю имеющуюся техдокументацию на станочное и вспомогательное оборудование, на технологические процессы и энергообеспечение, я передал руководству список из двадцати технических вопросов. Основные из них касались настроек технологических баз для обеспечения заданной точности взаимных перемещений стола и обрабатывающей головки по осям "Х" и "У", допусков по установке режущих инструментов, необходимости перемонтажа нитки вентсистемы с установкой "Циклона", некоторых оргтехмероприятий. Моя служебная записка вызвала неожиданную для меня реакцию. Буквально через час после подачи бумаги меня вызвали к патрону.
У него сидел какой-то, с виду важный тип, который сделал попытку вступить со мной в технический диалог, но, буквально через минуту, отыграв назад, перешёл на светскую беседу, и вскоре, радушно простившись, покинул кабинет, порекомендовав патрону передать мои вопросы "туда". Дня через два "оттуда" прибыл другой важный тип уже ненашинской национальности, который, неплохо владея русским языком, имел со мной получасовую беседу, не избегая при этом технических моментов, после чего передал патрону бумагу, где были чёткие и обстоятельные ответы на все мои вопросы с рекомендациями-указаниями моему руководству выполнить все предлагаемые мной оргтехмероприятия.
Первый месяц из трёх испытательных, мой цех работал точно так, как три другие, имея в текущей основе те же проблемы, а в результате - тот же товарный выпуск продукции и по количеству и по качеству. Я поражался дикости общей организации, основанной лишь на дешевизне рабского труда приезжих рабочих, целый день таскающих взад-вперёд тяжёлые панели по указке технически глупых бригадиров. Весь первый месяц сам я пахал, как трактор, днями вникая во все тонкости техпроцессов на каждом рабочем месте, и отслеживая разработанный мной же распорядок и график отгрузок готовой продукции; вечерами же подготавливая, а в конце месяца и развёртывая модернизацию производства. Жора, как истинный русский технарь, быстро втравился в мои реформы. Мы обучали рабочих известным нам с советских времён эффективным приёмам пооперационного мышления, совместно определяли и траектории внутрицеховых перемещений, и последовательности регулировочно-наладочных операций, и геометрию складирования. На нашем бывшем родном заводе "надыбали" обрезков металлопроката, из которых, со знакомым сварщиком смонтировали вертикальные рамы, что позволило избавиться от горизонтальных штабелей панелей и организовать вертикальное хранение.
Посещение родного завода не вызвало у меня ничего ностальгического, напротив; насмотревшись на выставках на современные произведения искусств, мне захотелось всю эту представшую предо мной картину разрухи, с разбросанными по полу ржавыми консервными банками, с бутылками из под водки на огромных, ещё не сданных в металлолом станинах от ДИП-500, с искорёженными от варварского демонтажа могучими швеллерами и двутавровыми балками,- предложить в качестве инсталяции, открывающей большую серию подобных произведений искусств, под общим названием "Мощи советской мощи". Впрочем, я, кажется, отвлёкся.
Второй месяц работы дал прирост выпуска товарной продукции в 30%. Патрон выделил премию в размере пятисот долларов. Проработав два месяца, я принял твёрдое решение: доработаю третий и тихо уйду. Куда? Куда-нибудь. Бизнес по-постсоветски — это не для меня. Я есть классик, увы. Производство составляют производительные силы плюс производственные отношения. Я не могу признать удовлетворительными ни те, ни другие; но если с первыми я ещё был готов пососуществовать, периодически про себя крякая и матерясь, то принимать вот такие вторые я не намерен в любые времена. Меня коробило, когда разнорабочих называли таджиками. Русские технари традиционно состояли из мужиков разных национальностей, что служило лишь поводом для взаимных безобидных шуток, да взаимных расхваливаний национальных блюд в общих застольях. Я, как в советские времена, обращался к рабочим только на вы, к молодым - по имени, к мастерам постарше прибавлял и отчество. Это не нравилось молодым людям из "свиты", ведающим "поставкой рабсилы". Вообще, вся эта свита, держащая в руках нити внешних и внутренних, вертикальных и горизонтальных организационно-финансовых связей, представляла собой не управленческо-мозговой центр, как этого требовала бы структурная логика производства, а странный "корпоративный междусобойчик" из разнополых молодых особей, перевитых явно не производственными связями. В фирме был установлен обязательный "корпоратив" – собрание руководящего звена в непроизводственной обстановке, обычно - за городом, с рестораном и бассейном. Мне было сказано, что пока меня не трогают, но при поступлении в фирму, в обязательном порядке, как говорится, - "извольте добро пожаловать".
Приехал "ненашинский" и меня пргласили (не вызвали) к патрону. Я сказал о своём намерении доработать и уйти. Патрон выразил глубокое (на мой взгляд, слишком) сожаление, а
"ненашинский" попросил меня напоследок написать развёрнутую записку (разумеется, не бесплатно), где изложить моё видение перспектив бизнеса. Я начал писать и увлёкся. Я писал про оптимизацию, когда рост товарного выпуска происходит без расширения и не нужен новый цех; далее следовал пооперационный анализ с перечнем конкретных мер. Мною были названы
исполнители, способные осуществить предлагаемое; на первом месте у меня возвышался Жора.
Через неделю записка была вручена патрону. Ещё через неделю снова прибыл "ненашинский" и предложил мне отложить увольнение и продолжить реформы в должности технического
директора с зарплатой в две с половиной тысячи долларов. У меня неожиданно вылетело: три.
"Ненашинский" не раздумывая согласился. Впрочем, я тут-же отыграл назад, улыбнувшись и извинившись за машинальное проявление дурных инстинктов. Последнюю рабочую неделю я передавал дела Жоре, но кругом все чего-то ждали, проявляя невиданное внимание. Зачастили на участок улыбчивые молодые люди из «свиты», женщины недвусмысленно выражали готовность к любым моим фантазиям, разумеется,- во благо развития производства. Настал последний день. Вокруг стало пустынно. Спустился патрон в сопровождении Жоры, но без "свиты".
Он вручил мне конверт с деньгами и сказал добрые слова. Я тоже сказал добрые слова и, надвинув бейсболку, направился к выходу. Он, как мне показалось, облегчённо выдохнул. А может мне это только показалось.
Вот эта-то короткая история и положила конец моей супружеской жизни. Жена, вдруг, исчезла, передав через Жору, чтобы ноги моей больше не было, ни у них в доме, ни у них на даче. Я передал через Жору все деньги, в надежде урегулировать ситуацию, но безуспешно. Деньги были приняты, но разрыв сделался, пожалуй, даже глубже. Как рассказывал Жора, услышав цифру "три", женщины, на некоторое время дружно впали в тихое неистовство. Тёщу откачивали лекарствами.
Вот, собственно, и всё.
Я вновь возвратился к своей разнорабочей жизни. У нас появился новый бригадир, начальник. Вместо прежнего, старого и угрюмого Сабирыча пришёл молодой и весёлый Руслан, охотно допускающий обращение Русланчик. Я по-прежнему на ремонтно-бендюжном поприще, близком
к жилищно-коммунальному хозяйству, ни во что не вмешиваюсь, ни скем не спорю. Про родной мой инженерный уровень: когда нас толпой погнали на ликвидацию последствий провала дорожного полотна, из которого валил густой пар, я безуспешно попытался найти у них хоть какую-нибудь схему подземных коммуникаций. Грешным, очень, грешным делом, я даже тогда
подумал: а вдруг в Москве вообще отсутствует коммуникационное мышление. А если не только в Москве? Ну нет, нет, быть же такого не может... ну не должно. А нелепые аварии? А странные наводнения? Впрочем, я опять не туда.
Работы-то были разные, - были невесёлые тяжёлые, были и потешные. Помнится, собрали нас в парке на детской площадке, - смонтировать и запитать сжатым воздухом какой-то то ли аттракцион, то ли тренажёр. Выгрузили маленький ящик с компрессором и здоровенный, с резиной цвета человеческого тела. Когда накачали водухом и установили на мягких матрасах, получилось нечто абстрактное огромных размеров, с выпуклостями, вогнутостями и держалками, - для лазания и прыганья деток младшего возраста. Смонтировав этого монстра, пошли выпить пива в ближайший ларёк, который, по обыкновению, располагался рядом с детской площадкой.
Так получилось, что через месяц, судьба привела меня в этот же ларёк. Я встретил Игоря. Он был трезв, опрятно одет и чисто выбрит. Мы выпили пива и разговорились. Жена от него ушла; она разменяла их большую трёхкомнатную квартиру на двухкомнатную и комнату в коммуналке, куда переехал Игорь, взяв из мебели лишь диван с рабочим столом, а из имущества – коллекцию художественных альбомов. Как я понял из его рассказа, он несколько лет тяжело переживал, а недавно у него появилась Анжелла, которая торгует солениями на рынке, и не раз, при помощи рассола возвращала его к жизни по утрам.
Стоял тихий московский вечер, мы смотрели, как детки лазают по тому самому "монстру", а он при этом, словно нарочно, корчил странные изофантазии и гримасы.
- Тебе этот мастодонт никого не напоминает? - спросил я Игоря.
- Ну как же, ты приглядись - точь в точь,- "Великий мастурбатор" Сальвадора Дали, это неделю
назад и Анжелла подметила.
- Она у тебя знает про Сальвадора Дали?
- А ты не ёрничай, и вообще, кто мы с тобой такие, чтобы судить? Я вот оказался среди них на
рыночных складах да в подсобках, и так скажу: там, как везде,- добрых да отзывчивых, - большинство, а женщины, как женщины,- простые и без затей, в большинстве своём, - добрые и
порядочные; между прочим, встречаются и такие, чей культурный уровень повыше, чем у многих наших московских жён; да, кстати,- как твоя Зухра, что пишет?
- Зухра - большая начальница, к себе зовёт.
- Ну а ты?
- Вот, размышляю.
- А что тут размышлять, твоё место там. Как с деньгами? Если что, мы с Анжеллой найдём.
На этой ноте диалог обрываю. Коль скоро упомянуто о деньгах, - надо, наконец, и про них что-то
такое..., а то всё, то про созидание, то про культуру, а без денег, - какая вам к лешему культура?