В деревеньке Заречье жил старик Михеич. Избёнка его, покосившаяся да замшелая, стояла на самом краю, будто сторожила околицу. Сколько Михеичу годов было – никто толком не знал, да только помнили его всегда седым да сутулым.
Каждый Божий день, после того, как петухи прогорланят, выходил Михеич на крыльцо. Постоит, покряхтит, почешет бороду и, прихрамывая, к калитке. А там уж почтальонша Нюрка его поджидает.
"Здорово, Михеич! Неужто опять письмецо накропал?" – звонко так спрашивает.
"А то! – кивает старик. – На-ка вот, отправь".
И протягивает конверт – желтоватый, с коряво выведенным адресом. А Нюрка и рада стараться – возьмёт письмо, улыбнётся ласково и айда дальше по деревне.
Так и повелось – изо дня в день, из года в год. Уж двадцать годков минуло, как начал Михеич письма писать. А всё Ваньке, сыну своему непутёвому.
Ванька, как школу окончил, рванул в город – мол, душно мне тут, батя, простору хочу. Михеич тогда только рукой махнул – дело молодое, мол. Думал, побесится да вернётся. Ан нет – как в воду канул.
Поначалу-то Михеич места себе не находил – ходил сам не свой, всё высматривал на дороге – не покажется ли знакомая фигура. А потом будто смирился. Сел как-то вечером за стол, достал бумагу, чернила и давай писать.
"Сынок, – выводил он кривыми буквами, – как ты там? Всё ли ладно? У нас тут всё по-старому. Корова Зорька отелилась, телушку принесла – справная такая, вся в мать. Яблоня в саду, что ты ещё махоньким посадил, нынче первый раз зацвела..."
И потекли строчки – про деревенские новости, про погоду, про соседей. А в конце всегда приписка: "Возвращайся, сынок. Ждём тебя".
Односельчане поначалу судачили – мол, из ума выжил старик. Нюрка, почтальонша, пыталась ему втолковать:
"Михеич, родненький, да ведь нет там никакого адреса! Куда ж я письмо-то отправлю?"
А он только глаза прищурит и скажет: "Ты, Нюра, главное отправь. А уж оно дойдёт, куда надо".
Шли годы. Михеич старел, сутулился ещё больше, а всё писал и писал. И столько в этих письмах было любви да тоски, что Нюрка, читая украдкой (грех, конечно, но ведь за ради дела!), украдкой утирала слёзы.
Вот как-то раз по весне заявляется в Заречье городской – весь такой холёный, при галстуке. Оглядывается по сторонам, будто ищет чего. Нюрка тут как тут – она ж все новости первая узнаёт.
"Вам кого, мил человек?" – спрашивает.
А тот и говорит: "Михеича ищу. Михаила Петровича".
У Нюрки аж дух захватило – неужто?..
"А вы часом не Ванька будете? – осторожно так интересуется. – Сын евойный?"
Мужчина кивает, а у самого глаза на мокром месте.
"Веди!" – говорит.
Нюрка со всех ног бросилась к Михеичевой избе. Влетает во двор, кричит:
"Михеич! Михеич! Выдь-ка сюда!"
Выходит старик на крыльцо, щурится близоруко. А тут и Ванька подоспел – стоит, мнется, не знает, куда руки деть.
"Батя, – говорит. – Это я, Ванька твой. Вернулся вот..."
Михеич застыл, словно громом пораженный. Глядит на сына, не узнает – годы-то не красят. А потом вдруг расправил плечи, разгладил бороду и улыбнулся – светло так, по-молодому.
"А я знал, – говорит. – Знал, что вернешься. Для того и писал".
И шагнул к сыну, раскинув руки для объятия. А Ванька вдруг отпрянул, будто ошпаренный.
"Погоди, бать, – говорит. – Не могу я остаться. Работа у меня в городе, семья..."
У Михеича лицо вмиг осунулось, постарел на глазах.
"Чего ж приехал тогда?" – спрашивает тихо.
А Ванька мнётся, краснеет: "Да вот, письма твои... Нюрка-почтальонша нашла меня через знакомых, принесла пачку. Я как прочёл, так и... В общем, не мог не приехать."
Стоят они друг против друга – старик сгорбленный да мужчина городской. И столько между ними недосказанного, что хоть топор вешай.
"Что ж, – говорит наконец Михеич. – Проходи в избу. Чаю попьём."
И пошли они в дом – Михеич впереди, прихрамывая, а Ванька следом, оглядываясь по сторонам. Сели за стол, молчат. Старик чай разлил по щербатым чашкам, пряники достал – зачерствели, поди, за столько лет.
"Ну, рассказывай, – говорит. – Как жил-то все эти годы?"
И полился разговор – неловкий поначалу, с запинками да недомолвками. А потом разговорились. Ванька про город рассказывал, про работу свою инженерскую. Про то, как семью завёл, как дети растут. А Михеич всё кивал, да глаза щурил, чтоб слёзы не выдать.
Просидели они так до самого вечера. А как стало смеркаться, Ванька засобирался.
"Мне пора, бать, – говорит. – Автобус последний."
Вышли на крыльцо. Стоят, молчат. Вдруг Михеич встрепенулся, в избу метнулся. Выносит конверт – такой же жёлтый, с коряво выведенным адресом.
"Возьми, – говорит. – Последнее письмо. Дома прочтёшь."
Обнялись они крепко-накрепко. И столько в этом объятии было всего – и любви, и прощения, и прощания.
"Ты это, – сказал Михеич, отпуская сына, голос его дрогнул. – Не забывай теперь старика. Весточку-то подавай..."
Ванька кивнул, губу закусил. "Буду писать, бать. Обещаю."
И пошёл прочь со двора, не оглядываясь. А Михеич стоял на крыльце, глядел вслед. И чудилось ему, что уходит не взрослый мужик, а мальчонка его – вихрастый да босоногий.
Долго ещё стоял Михеич на крыльце, вглядываясь в темнеющую дорогу, пока совсем не стемнело. Потом, тяжело вздохнув, побрел в избу.
А наутро, как обычно, остановилась у Михеичева дома Нюрка-почтальонша.
"Здорово, Михеич! Неужто опять письмецо накропал?" – спросила, как ни в чём не бывало.
Старик покачал головой: "Не-а, Нюра. Больше не нужно. Дошли уже все письма, куда надо".
И улыбнулся – светло так, спокойно. Будто груз многолетний с души свалился.
Нюрка удивленно вскинула брови, но расспрашивать не стала. Только кивнула понимающе – весть о приезде Ваньки уже разнеслась по деревне.
А через месяц получил Михеич письмо – на серой бумаге, печатными буквами. От Ваньки. С тех пор и повелось – пишут друг другу отец и сын. Редко, да метко. И живут каждый своей жизнью, но теперь эти жизни не параллельные, а переплетённые незримой нитью родства и памяти.
Так и поняли тогда в Заречье – нет такой дали, которую бы не смогла одолеть отцовская любовь. И нет таких писем, которые не дошли бы до сердца, даже если писались в пустоту долгие годы.
- Дорогие читатели! Ставьте лайки и подписывайтесь на мой канал, если понравился рассказ.