Анализ элегии "Море" В.А. Жуковского для ЕГЭ по литературе 2025
Рассмотрим элегию "Море" Жуковского как одного из ярких представителей романтизма в русской литературе
Море
Элегия
Безмолвное море, лазурное море,
Стою очарован над бездной твоей.
Ты живо; ты дышишь; смятенной любовью,
Тревожною думой наполнено ты.
Безмолвное море, лазурное море,
Открой мне глубокую тайну твою:
Что движет твое необъятное лоно?
Чем дышит твоя напряженная грудь?
Иль тянет тебя из земныя неволи
Далекое светлое небо к себе?..
Таинственной, сладостной полное жизни,
Ты чисто в присутствии чистом его:
Ты льешься его светозарной лазурью,
Вечерним и утренним светом горишь,
Ласкаешь его облака золотые
И радостно блещешь звезда́ми его.
Когда же сбираются темные тучи,
Чтоб ясное небо отнять у тебя —
Ты бьешься, ты воешь, ты волны подъемлешь,
Ты рвешь и терзаешь враждебную мглу...
И мгла исчезает, и тучи уходят,
Но, полное прошлой тревоги своей,
Ты долго вздымаешь испуганны волны,
И сладостный блеск возвращенных небес
Не вовсе тебе тишину возвращает;
Обманчив твоей неподвижности вид:
Ты в бездне покойной скрываешь смятенье,
Ты, небом любуясь, дрожишь за него. 1822
Морской «сюжет» строится по традиционной для Жуковского матрице: созерцание трансформируется в медитацию, ведущую к познанию истины, раскрытию «тайны» жизни и бытия <…>. Именно поэтому для элегии, как и для других стихотворений, крайне существенна система вопросов, имеющих когнитивную и эмоционально-риторическую функцию: «Что движет твое необъятное лоно? // Чем дышит твоя напряженная грудь?» <…> Эти вопросы, главной целью имеют все то же глубинное познание сущности бытия.
Первичное определение моря как результат созерцательного опыта и как сложившаяся точка зрения содержится в первом стихе: «Безмолвное море,лазурное море...», и оно повторяется еще раз в пятом стихе. Повтор на небольшом словесном пространстве порождает и эмоциональное напряжение, и становится знаком его <текста> членения на констатирующую и на аналитическую части.
<…> «Безмолвное» и «лазурное» – лексемы, готовящие небесный мотив, который и появится в конце первой части – в 10-м стихе («Далекое светлое небо») <…>. Свет – это свет неба, свет сакральный, <Бог как Свет>. Сакральная семантика света поддержана одной из самых значимых и самых «Жуковских» лексем – «тишиной» <…>. Тишина у Жуковского – не только внешнее, но и внутреннее пространство <…> (молитвенное безмолвие). Дважды повторенное «Безмолвное море, лазурное море...» утверждает тишину и свет как исконное, изначальное состояние моря, как его сущностный смысл. Поэтому созерцание моря рождает очарование <…>.
Море рождает и медитацию как способ познания, как путь к истине. Этапами этого пути являются следующие констатации: «Ты живо» – «ты дышишь» – «море «наполнено» «смятенной любовью» – море наполнено «тревожной думой» <…>. Очень важно, что гармония внешнего скрывает «дисгармонию» внутреннего («смятенье», «тревогу», «напряжение»); море – это «бездна», <…> в «бездне» есть глубина, «пугающая» человека, есть если не опровержение, то коррекция «тишины» и «света», содержащаяся в том отсутствии определенности, которое есть в «смятенной любви» и «тревожной думе», в двузначности чувства и мысли. Это и есть свидетельство «глубокой тайны» моря.
Вопросы 5–8 стихов и связаны с стремлением разума <…> познать, раскрыть эту «тайну». Созерцающий разум остановился перед познанием «безмолвной» и «лазурной» «бездны». 9–10 стихи <…> содержат ответ, в них есть мыслительно-духовное озарение: «Иль тянет тебя из земныя неволи // Далекое светлое небо к себе?..» И все же они вопросительны, они еще догадка, не подтвержденная доказательством, поэтому они и завершают первую часть. <…> На исходе первой части декларируется оппозиционная структура «небо – море», «верх – низ», где небо есть свет <…>: «светозарная лазурь», «облака золотые», «радостно блещешь звездами»; море же, находящееся в «земной неволе», устремлено из этой «неволи» к небу; эта устремленность к небу утверждает «чистую» и «сладостную» <…> жизнь моря.
Итак, первая часть стихотворения (1–10 стихи) завершается постановкой проблемы и гипотезой о ее сущности, сформулированной в форме вопроса. Вторая часть (11–28 стихи) – <…> разгадка «тайны». Море – это не что иное, как <…> второе «я» неба; низринутое в «земную неволю», оно «живет» небом, оно неотрывно от неба, его облик, его жизнь продиктованы небом. 11–16 стихи и повествуют о небесной гармонии, опрокинувшейся в море и определившей свет, «сладостность», гармонию его жизни. «Безмолвное море, лазурное море...» и есть то состояние моря, которое обусловлено его непосредственным контактом с небом; море как низ преобразовано небом как верхом (<…> «Ты чисто в присутствии чистом его»).
<…> 17 стих демонстрирует появление туч, «темных», враждебных сил, прокладывающих между морем и небом непроницаемую границу, отнимающих у моря «ясное небо», небесную «светозарную лазурь». «Темные тучи» в силу не столько своей цветовой «темности», но прежде всего функциональной «темности» – антиподы небесного света <…>. Тучи обрекают нижнее, морское бытие на жизнь без света, замыкают это бытие в темноте, во мраке.
Буря, разыгрывающаяся на море, – это битва моря с «тучами» во имя неба, во имя света, битва с демоническими силами, разорвавшими онтологическую целостность бытия: «Ты рвешь и терзаешь враждебную мглу». Море предстает в облике едва ж не эпического героя, некоего Георгия–победоносца, поражающего дракона. Но победа: «И мгла исчезает, и тучи уходят...» – не возвращает необходимой тишины: «Обманчив твоей неподвижности вид: // Ты в бездне покойной скрываешь смятенье».
«Возвращенные небеса» возвращают и докатастрофическую лексику: «сладостный блеск», «смятенье», «бездна», «тревога», «тишина» (синоним «безмолвия»), – что означает возвращение докатастрофической ситуации. Но вместе с тем финал (24–28 стихи) – постижение «глубокой тайны» моря, <…> и это – смятенье, постоянная тревога, страх за небо. Море <…> бьется с «враждебной мглой» не только за собственную «тишину», но и за небо, так же, как и море, деформируемое «враждебной мглой» <…>. Cтрах же, «дрожь» содержат не только возможность утраты неба, но и некоего изменения первосущности неба, не говоря уже о трагическом разрушении <…> «светозарного» единства бытия.
Движение стихотворения – это интернизация моря <…> «внутренняя форма» которого содержит драму, скрываемую «внешней формой». Прорыв к мировой драме, совершенный в финале лирическим субъектом, изменяет и смысл начальной «очарованности», которая перестает быть «очарованностью» «внешней формой», но становится «очарованной» «формой внутренней». Не менее очевидна и идея цикличности, вечной повторяемости безмолвия и бури, света и тьмы; и эта цикличность определяет вечную тревогу мироздания.
Федоров Ф. П. Море в русской лирике 1820-1830-х годов // Славянские чтения III. Даугавпилс-Резекне, 2003. С. 34-62.
