В этом году исполнилось 710 лет Сергию Радонежскому
Отрывок из незаконченной повести «Тень смертная»
Гибель была назначена на пятницу
Вот история о страшном убийце, который никого не убивал. Вот история об убийце, которого Бог спас от смертного греха.
Некоторой ночью к настоятелю святейшей на земле обители осторожно постучал почтительный анахорет Иона.
Иеромонах Иона был в рясе, но с георгиевским крестом на груди, он был бывший моряк, подчинившийся божьему зову.
— Отче, благослови, — тихо и решительно сказал Иона, — смертный грех хочу на душу взять. Чувствую нутром, что моя это ноша…
И монах Иона рассказал осенившую его у гроба Сергиева мстительную мысль, которая не без святого внушения пришла. Мысль, ставшая неотвязной, как смертная болезнь, как жажда в безводной пустыне.
— Иду на битву, владыко. Если и не будет твоего благословения, то и так пойду. Вижу и чувствую указующий Божий перст.
И Иона кратко сказал о внушении.
— Нет в том греха, — сказал игумен и твёрдо перекрестился на образ Христа-Пантократора, страшно глядевшего перед собой из тяжёлого, золотым пожаром объятого оклада.
Монах Иона вышел вон. Встретили его звёзды, с невиданной силой сиявшие в ночном небе. Будто каждая праведная душа взошла с неугасимой свечой на Млечный путь, чтобы глянуть с горестью, что сталось со святой обителью, что сталось с Русью, что сталось с народом, не умеющим защитить ни души своей, ни Божьего в себе образа и подобия.
А до того, прошедшим днём, было событие следующее. Неслыханное даже в погибающей святой Руси событие.
С утра приползли к стенам Свято-Троицкого монастыря две крытые зелёным брезентом полуторки. Как две громадные зелёные трупные мухи. Две роты прибыли революционных китайцев и латышей. Кровавые гастарбайтеры русской революции выстроились у стен святой обители, выставив по флангам пулемёты и примкнув к винтовкам штыки.
— Стрелять будут пушками, — ужаснулись в толпе прихожан, подозревая в автомобилях боевую технику.
— Стреляйте в нас, ироды!
Оказалось, не то.
Из первой машины вышел известный режиссёр немого кино Лев Кулешов. Из второго — знаменитый оператор из венгров будто-бы Дзига Вертов, отвергший свою настоящую фамилию Кауфман (Купцов, по-русски), как несозвучную эпохе и искусству, которым он занимался. Оказалось, под зелёными крыльями громадных трупных мух были установлены сильные прожекторы, приспособленные дать свет тёмным кадрам запланированной фильмы.
А фильма была такая. Ленин тогда решил дать окончательный бой мракобесию. Вскрыть могилы святых и показать, что никаких там чудом созданных неподвластных времени мумий нет, и не было. А есть простые кости и тлен. Все сразу в Боге и разуверуются.
Разговор у него был с Бонч-Бруевичем, уполномоченным по религиозному дурману, тонким знатоком вопроса.
— Кто такой святой Сергий? — нервно теребя рыжий волос на бородке, спрашивал Ленин, и, поскольку ни в чьих ответах никогда не нуждался, сам ответил. — Полоумный монах, тупой мракобес, проповедовавший экзальтированным дуракам. И до сих пор эти дураки носятся с ним, как с писаной торбой… А, между тем, он легко может стать знаменем контрреволюции. Надо вырвать у мракобесов это знамя…
— Каким образом?
— Ну, разройте его могилу, перетрясите кости. Снимите всё на плёнку, под страхом смерти заставьте смотреть по всей стране в клубах, в красных уголках, в избах-читальнях, наконец. В наших условиях, батенька, главным для нас является искусство кино...
Бонч был один из тех, кто мог позволить себе задушевность по отношению к вождю. Задушевность его никогда, однако, не переходила в фамильярность. Бонч корнями своей родословной уходил в бархатные книги первейших российских родов чистых кровей.
— На Руси, милый Ильич, издавна верят, что будет стоять она неколебимо, пока цела могила Сергия Радонежского, — снисходительным тоном гимназического человека в футляре начал он, — Как бы на защиту не встали…
— Вот, вот, мы и посмотрим. Вот мы и выявим остатки контрреволюции. А на незыблемую Россию мне, батенька, наплевать. Россия только растопка на пути к мировому пожару. Гори она вся синим огнём… Нам, главное, не опростоволоситься, вдруг он там, в самом деле, нетленный лежит. А?..
— Нетленными в православии считается всё, что осталось не истлевшим. Это не обязательно целые мумии… Мумии это даже, наоборот, у язычников…
— Да кто же в эти тонкости полезет?..
— Может быть, стоит относиться к ним терпимее? — неуверенно вопросил Бонч.
— Ну, я вам просто удивляюсь, — махнул на него, как на комара, Ильич, — для терпимости, знаете ли, есть специальные дома. Захаживал я в Лондоне в один такой. Скверное, скажу вам, заведение…
Вскрытие мощей было назначено на пятницу, одиннадцатого апреля. Была это «Лазарева пятница», и потому исповедников наблюдалось больше обыкновенного. С утра в лаврских храмах шла «преждеосвященная» обедня, потом монахи читали исповедникам «правило», днём начали самую исповедь, и так по расчёту должно было продолжаться до вечера.
В местном Исполкоме было решено не стеснять пока «свободу отправления религиозного культа», побаивались волнений, и потому этот несусветный акт постановили произвести поздно вечером, когда в храме станет меньше молящихся.
— Чувствует моё сердце, отче, по поводу мощей прибыли, — говорит один из толпы прихожан.
— Вот тоже и в Новгороде, — говорит другой, — вскрывали мощи. И явился один из них, этих анчихристов, чёрный и страшный, в шапке, с цигаркой в зубах... Взял из гроба головку преподобного, спрашивает хрестьянина: «Ты веришь, а я...», и цигаркой той сунул в святое личико угодника. И как сунул, тут же упал замертво...
— Да, Бог поругаем не бывает, — с тихой жутью отзывается третий, плюёт тайком в сторону желтолицего антихристова воинства, настраивающего пулемёты, как оркестр настраивает скрипки перед увертюрой, истово крестится.
— Святителю отче Сергие, яви чудо милости своей у раки многоцелебной!
Появляется странник, шедший, видимо, издалека. Он оборван и утомлён, глаза воспалены зноем и бессонницей. Поднимает руку:
— Православные!..
И запевает треснувшим голосом:
— Ублажаем тя...
Тут же его, едва не испортившего бескровную акцию очередного антирелигиозного боя, оттесняют от наэлектризованной толпы
— Но вы не отказываетесь, конечно, лично вскрывать мощи? — спрашивает председатель Исполкома чухонец Ванханен настоятеля Лавры архимандрита Кронида.
— Сам не могу, вскрывать мощи будет иеромонах Иона, благочинный лавры.
— Однако, чем мотивируете вы свой отказ?
Кронид с минуту молчит, потом тяжело произносит:
— По нравственному чувству не могу... Страшусь...
— Но как же Иона?! Он не страшится?! — допытывается настырный чухонец.
— Иона должен выполнить мой приказ, как послушание...
Только в 20 час. 50 мин. председатель Ванханен решается предложить Ионе вскрывать могилу Сергия.
Заполняется протокол вскрытия. Окаянный и скорбный этот документ и теперь можно прочитать, но и до сей поры веет от этого страшного канцелярского слога тоской убитого времени, началом конца русской истории:
«Монах начинает снимать покровы с мощей. По порядку снимает он покровы: зелёный, голубой, чёрный, тёмно-синий, малый покров, чёрный бархатный — с головы, в ногах чёрная лента-пояс с кистями. Все это кладётся им в ноги на раке. Покрывала все шитые золотом, серебром с крестами. Видны контуры, напоминающие человеческое тело, накрест перевитое на высоте груди и у колен узкой синей лентой. Иеромонах Иона вынимает вместе с игуменом Ананием из раки легкую, как сухой камыш, фигуру святого. С головы снимают чёрный мешок, вышитый крестами, снимают покров. Разматывают жёлтую ленту, которая обнаружена под этим покровом. Фигура в голубом, голова в чёрном. С головы снимают шапочку, с шеи — бинт фиолетовый, затем голубой. Разрывает иеромонах Иона швы у запелёнатых ног, распарывает ножницами парчовый голубой мешок. Вынул сбоку вату, распарывает швы, фигура становится плоской, толщиной в четыре пальца, снимает распоротый голубой мешок, под которым обнаруживается полуистлевшая ткань серо-коричневого цвета. Снизу лубок. По снятии шапочки с головы виден человеческий череп, лежащий частью на лубке, частью на весу. Возле черепа справа виден первый шейный позвонок. Длина фигуры соответствует человеку среднего роста. Иона приподнимает испепелившуюся ткань... нижняя челюсть отделилась. В ней семь зубов. Слева черепа лежат два шейных позвонка. Развёртывается истлевшая одежда. Все изъедено молью. Видны рыжего цвета волосы, ременный пояс, поднимается пыль. Ещё становятся видны отдельные позвонки, кости таза, правая берцовая, бедренная кости целы, малые берцовые кости найдены полуразрушившимися. Всё осматривают доктора. Общее впечатление скелета, который разрушался пятьсот лет. Доктор Попов поднимает чёрную коробку, вынимает из неё завернутые в провощенную бумагу жёлтого цвета волосы русо-рыжеватого оттенка, без седины. Он собирает массу мертвой моли и показывает присутствующим».
На том месте, где бывшее когда-то сокровенное место полагалось у святого, прямо посреди тазовой кости, раскинувшейся крылатой бабочкой, лежал яркий клок молодых, без единой седой нитки, огненно-рыжих живых волос. И совершенно таким же манером, как это обозначено на ленинском рту, всем знакомом по фотографиям, а многим и въяве.
«Как у Ильича на бороде», нелепая выползла из закоулков сознания и у режиссёра Кулешова мысль. Он тут же испугался этой невольной, но не менее гнусной от того контрреволюции. «Как бы меня в каком уклоне от прямой линии не обвинили», суеверный прокрался в творческую душу страх. Странная эта пародия, которую шестьсот лет хранил святой, неожиданным образом подействовала на будущего классика русского кино. «Издевается святой над новой властью. Контрреволюция вон где таится…»
Потом, на экране, Кулешов хотел ещё раз пережить это наваждение. На чёрно-белой плёнке, однако, он ничего такого, что отдавало бы контрреволюцией и белым заговором, не обнаружил. И успокоился.
Нет, конечно, не тотчас гром грянул среди ясного неба, и не ударила профессора кинематографии Льва Кулешова в лоб чёрная молния. И не тогда же разверзлась земля, и не рухнул в тартарары знаменитый оператор и новатор документального кино Дзига Вертов-Кауфман со своей назойливо стрекочущей святотатственной кинокамерой. Но не в тот ли момент отвернулся Господь от России и голодом покатилось по святой прежде земле божье попустительство. Не отверзлась чёрная бездна, но отверзлись зато двери расстрельных подвалов по всей русской земле. И потекли по этой земле от страха и горя одичавшие орды, гонимые бичом Божьим. И, как сказано было пророками, сделался русский народ сиротой без небесного догляда. И нет у нас с той поры ни порядка, ни прежнего строения, и нет нам прежней доли.
«Скажусь садовником», придумал Иона. Неотрывно занятый убийственными мыслями, он не заметил, как пришла необычайной красоты осень. Только нынешним утром он неожиданно увидел чудесное преображение природы. Осень повязала каждое дерево в саду русским цветным полушалком. Совсем не так представлял он нынешнее решительное утро. Убийственная сосредоточенность ушла, потому что он всё увидел и представил себе до конца. И это, наконец, облегчило его состояние, так, что ему даже легко и сладостно стало. Назад пути нет и нет раздумий. Программа была заложена в тело, и мозг освободился для обычных впечатлений. С тоскою и восторгом нелечимо больного он увидел подробности нового дня, которых оставалось у него не много.
И о том, как Бог не дал ему совершить смертный грех будет дальше сказано тут.
Что такое «кондрашка»?
В один из таких дней неожиданный для Сталина состоялся его разговор с Ильичом.
— Вот скажи мне, Иосиф, коль ты умный такой, что такое «кондрашка»?
При слове «кондрашка» Сталин взметнул брови и взгляд его с жёлтой искрой мгновенно, но цепко и беспощадно впился в сырое и серое нездоровое ленинское лицо. Он понял всё. У Ленина заметно дрожала нижняя губа, и видно было, что веки, приспущенные занавесками на глаза, только полуприкрыли боль и тревогу.
— Знакомые мне туруханские старожилы, — осторожно стал говорить Сталин, — так паралич называли, инсульт…
— Вот, вот, инсульт, — быстро подхватил Ленин. — А почему именно «кондрашка»?
— Не знаю.
— Это ещё от Кондратия Булавина пошло. Беспощадную, видно, о себе память оставил этот стихийный революционер. Беспощадный к буржуям был, как этот самый инсульт. Вот отсюда кондрашка и пошла. Я почему вспомнил об этом? Лет пять назад мне крестьянин один, из ходоков, так прямо и сказал: «А ты, говорит, Ильич, не иначе, как от кондрашки помрёшь». «Почему?», спрашиваю. Он этак неловко улыбнулся и говорит, будто в шутку: «Да больно уж у тебя шея короткая». Скверное воспоминание, а смешное…
Ленин засмеялся. Но как это жалко у него вышло. Ничего не осталось у него от того победительного сатанинского беспощадного разящего оружия, каким его смех был ещё так недавно.
И так неожиданно и тяжко сменился этот насильственный вымученный смех тяжёлым, полным значения молчанием.
— Вот что, Иосиф, — снова заговорил Ленин, и теперь уже не было в его интонации и голосе ничего искусственного, а была только неподдельная и не театральная трагедия, — ты, Иосиф, кавказский человек. Я прошу тебя, Иосиф, поклянись матерью, в случае, если это кондрашка, доставить мне яду. Помимо всех, помимо Нади, она глупа, помимо Политбюро, оно не умнее…
Видя, что Сталин впал, что редко с ним бывало, в растерянное раздумье, Ленин умоляющей зачастил скороговоркой. Из скороговорки этой было ясно, насколько важен ему момент.
— Ты подумай, ты подумай, Иосиф. Конечно, дерьмо из под меня таскать найдутся люди. Но ведь не этим я хотел жизнь закончить. Поверь мне, поверь… Весь мир грезился мне зажатым в кулаке. Сознаюсь тебе… Нет, нет, ты мне здоровьем матери поклянись. Я знаю, что это значит там, у вас… Ты что же молчишь? — испуганно вдруг воскликнул он. — Шатаешься ты, Иосиф. Не по-большевицки это…
С тех пор так и пошло. Сталина чаще других вызывал он к себе с тайной, как надо думать, надеждой. И говорил при этом, пока мог говорить, другим одно и то же.
— Обманул он меня, шатается он…
Никто тогда не мог понять этой загадочной фразы. Один только Троцкий думал, что понимает. И видел себя уже окончательным большевистским мессией.
А Сталин только улыбался в усы. И больше ничего. Потом уже, много позже, Троцкий, вспомнив не совсем подходящую к совсем не смешным событиям эту улыбку, целую сплёл поэму о грандиозном по коварству отравлении, оставившем партию без вождя. За что Сталин выписал ему срочную бессрочную путёвку в туркестанские степи. А Троцкий почему-то замешкался с отъездом. И по этому поводу, якобы, состоялся у них поразительный по краткости и выразительности диалог.
— Вы бы, Лев Давидович, не тянули бы с отъездом-то, — напомнил, будто бы, Сталин.
— Тише едешь — дальше будешь, — сказал, якобы, беспечный Троцкий.
— Дальше едешь — тише будешь, — подвёл итог дискуссии Сталин.
Жуткая месть за святого Сергия
И тотчас предстали перед ним все его скоро грядущие дальнейшие действия. Он как бы увидел их в страшном чётко отрежиссированном синематографе. Вот сейчас он поравняется с креслом-тележкой, оттолкнёт женщину в белом фартуке и с белой же наколкой на голове. Та, пожалуй, заверещит, латыш в кожаных латах станет копаться в деревянной кобуре, тяжёлой и сверкающей, как лакированный гроб. Этих мгновений должно хватить, чтобы вонзить садовый нож как раз пониже костяной пуговицы на левом клапане нагрудного кармана. Если получится ударить второй раз, то и это ладно бы было. Но надо, всё-таки, надеяться на первый удар. Сосредоточить в нём всю силу и точность. Благослови, отче Сергий!
Тележка приближалась, неотвратимо, как Божье наказание.
И тут вдруг случилось то, что страшно смутило Иону. Фигура бывшего вселенского вождя в тележке, свернувшаяся беспомощно и уютно, как ребёнок в материнском чреве, встрепенулась вдруг, увидев грядущего во славе Иону, с усилием подняла левую руку, стянула этой рукой с головы порыжевший от солнца картуз, часто и униженно закачала головой, криво и жалко улыбаясь. Череп оказался в пигментных уже старческих пятнах, как громадное сорочье яйцо. И влага в уголках глаз сверкнула на солнце бриллиантовой искрой.
И ещё увидел Иона то, от чего и вовсе окоченел в изумлении.
Немигающие увидел глаза, которые, однако, ничего не отражали. Из углов рта вожжами падала слюна, тягучая, как у загнанного насмерть скакуна. Сохла отвратительными вензелями на серых клапанах громадных нагрудных карманов. И стали два этих клапана, как два мерзких и скорбных герба, которыми ещё раз отметилась тщета неудержимого величия и кровавой мирской суеты. «Суета сует и всяческая суета», было написано строками этой гнилой нескончаемой слюны, которую не вытереть было никаким платком, потому что была она бесконечной.
«Господи, неужели всё это, все эти великие жертвы нужны стали только для того, чтобы этот упырь опился крови до такого злого пресыщения, что начал гнить с головы», — думал Иона.
Выкатился Ленин из жизни не на тачке, чего боялся. Выкатился на инвалидной коляске с велосипедными колёсами. В последней степени идиотизма. Не умеющий ни двигаться, ни говорить. Ставший законченной иллюстрацией для учебников о тягчайших недугах мозга, для глав этого учебника, повествующих о крайней степени умственного разложения и распада личности.
Таким его в то утро и увидел настойчивый грядущий судья и бессмертный в грядущей славе своей убийца.
«Господи, ты опередил меня», ужаснулся Иона.
Только поравнялся он с коляской, как план его выровнялся и стал окончательным.
«Нет, убивать его я не буду», решил жестокосердый мститель. «Пусть вот так и живёт».
И в этом была его страшная месть. Жуткая месть за святого Сергия.
Тележка, чуть слышно шипя велосипедными шинами, понесла дальше страшное наказание монаха Ионы, не ставшего убийцей, но принявшего в душу сладость и восторг отмщения.
Сказано ведь ещё в нигде не написанной книге судеб, что нельзя убить безнаказанно и самую мелкую тварь. Тем более убивать миллионами тех, кого Бог творит по своему подобию. Есть он, есть в природе тот мстительный механизм, который обязательно настигнет бессмысленного убийцу. И этот механизм отмеривает взвешенно и сполна.
Гнилую ветвь, на которой вызрел, налился гнойным чумным соком плод, названный Владимиром Лениным, древо жизни исторгло целиком. Исторгло со спасительным и беспримерным тщанием, с убийственным отвращением.
Брат его, Александр, виселицей успокоил свой воинственный задор. Отец его умер тоже в пятьдесят три года от того, что отнялся у него головной мозг. Поздно, но тоже от головной болезни кончилась и мать его. В глубоком маразме влачила последние дни Мария Ульянова, старшая сестра Ленина. Кровь из лопнувших сосудов мозга убила младшую сестру. Прежде чем от приступа стенокардии умер младший брат, ему несколько раз по частям отнимали в Германии в какой-то знаменитой клинике нижние конечности, потому что они гнили, поражённые жесточайшим тромбозом. Медицинские светила не помогли.
Единственный оставался у Ленина племянник, который мог бы продолжить по мужской линии проклятый род, но умер от той же гнилой болезни тромбозного застоя крови.
И вот наступила последняя ленинская ночь… Трогательную, донельзя интимную, исключительно домашнюю деталь этой ночи оставил в своих записках дежуривший тогда у его постели нарком Семашко. В сущности, мёртвый уже Ленин продолжал производить нечто в своём духе. Консилиум последней ночи думал, вконец опупевший, с отсыревшими от бессонницы глазами, как оживить угасающий организм. Придумали: дали всемогущей касторки. Удивительна эта идиотическая последовательность и настойчивость большевистской медицины, которую так ненавидел Ильич, видимо предчувствуя эту касторку в мёртвом теле своём. Касторка дала его организму некоторую силу, чтобы сделать последнее жизненное отправление. «Ночью Владимира Ильича прослабило хорошо несколько раз», запишет нарком медицины Симашко, дежуривший в ту ночь у постели всемирного живьём протухшего вождя. Результат этого прослабления надо бы было обязательно оставить в ленинском вечном музее. Возможно, это был самый естественный и человечный продукт, произведённый его организмом. Включая и то, что в течение полувека выдавали его беспредельно упорные, но десятилетиями разлагающиеся от осложнений сифилитической болезни мозги, его кривое воображение, породившее кривой и бессмысленный мир, в котором нам довелось жить…