Сентябрь в Таормине, клонясь к своему закату, встретил все еще ярким, но уже по-осеннему не жарким солнцем.
Сидя на краю бассейна, она опустила загорелые ступни в неестественно бирюзовую воду. Золотистые босоножки картинно смотрелись рядом. Они подходили друг другу - ненастоящая вода и босоножки «под золото», создавали между собой какую–то своеобразную гармонию.
Босиком по мягкой прохладной траве она отошла от бассейна, словно почувствовала себя лишней.
Становилось свежо.
- Ты странная, кара, но мне хорошо с тобой, - сказал он, набрасывая ей на плечи плед. – Выпьешь еще Мартини?
- Я не люблю Мартини, - призналась она и подумала, что, действительно, странная.
Странная… Возможно, всю свою жизнь она только и шла к этому моменту, платя настоящим за будущее право быть странной.
Быть странной здесь, рядом с ним, курившим сигару в густо-зеленом халате с гравировкой фамильного герба, сидеть вот так напротив, облаченной в эту свою странность, прикрывая ею жалкие воспоминания о сахаре по талонам, об унизительно заштопанных колготках и юбке-резинке, переделанной из маминой водолазки, о мечтах о заграничном принце или хотя бы импортных сапогах, о дедушка-математике, выпившем с похмелья её первые духи «Шахерезада» ...
Все это было в далеком, забытом, но отчего–то вдруг ставшем таким близким именно теперь, совке.
- Расскажи о себе. Чем ты занимался? – спросила она.
- Я много чем занимался, кара. Продавал ботинки, строил чужие дома, плавал юнгой на рыболовецком судне, а в двадцать лет стал барменом в одном из модных тогда лондонских клубов. Я очень гордился своей работой, она была пределом моих мечтаний - коктейли, вечеринки, девушки. Мне хотелось заниматься этим всю жизнь. До тех пор, пока мне не понравилась одна девушка.
Видя мои тщетные попытки добиться ее расположения, мой босс – сорокалетний капитан бара с выцветшими глазами, лишенными цветового пигмента под огнистым солнцем ночей, сказал как-то раз: чем ты будешь становиться старше, тем сложнее будет тебе добиваться внимания таких, как она. Так что, сынок, привыкай к неудачам уже сейчас.
А лучше найди другую, не теряй понапрасну времени. Твои молодость и физическая привлекательность - еще козыри, но это не будет длиться долго. Скоро тебе придется искать расположения девушек, которые сегодня только мечтают о тебе. Но еще немного и они станут видеть в тебе лишь бармена: Лонг Айланд, пожалуйста, и смотрят мимо…
Девушкам нравятся молодые или богатые. А той, которую хочешь ты, нужно и то и другое. Молодость и деньги – вот две энергии, которые управляют миром. Так он устроен. Энергия богатства заменяет энергию молодости. Поэтому мужчина, наделенный властью по отношению к деньгам, всегда остается вне возраста. Женщины не прощают мужчине вялость, сынок.
Тогда я пошел и заработал много денег. Я купил рестораны, клубы, фамильный замок и много я еще чего купил, кара. У меня было много женщин, много вечеринок, много коктейлей. Но ни женщины, ни коктейли больше никогда не были такими на вкус, как в то время, когда я работал барменом в лондонском клубе. Вечеринки становились скучнее, женщины понятнее и доступнее, и тоже скучнее.
Кстати, на той девушке я женился, когда купил свой первый ресторан. А когда купил второй, понял, что ошибся. Она тоже оказалась скучной. Позднее я узнал, что все люди скучные при близком рассмотрении. Но она была первой. Она положила начало всем скучным женщинам в моей жизни.
- То есть все было ради... женщины?
- Нет, кара, все было ради того, чтобы мы с тобой сегодня ужинали вместе.
- Но я бы и так пошла с тобой ужинать…
- Неужели? Ты бы пошла ужинать с пятидесятичетырехлетним барменом, кара?!
Она поймала себя на мысли, что это был один из немногих вопросов, которые он задал ей со дня их встречи. Но и этот вопрос не предполагал её ответа.
IX
Оказалось, у него тоже был свой совок.
Совок, который бросает нам вызов и заставляет двигаться вперед. Или заставляет убегать, но тоже вперед.
Ведь она сказала себе, что никогда больше не будет ходить в заштопанных колготках. И с тех пор не ходила. Она получила всё, чего только желала.
Но ни на минуту её не покидало ощущение, что по-прежнему нужно штопать и прикрывать: свою душу, своё отношение к людям, выражение своих глаз. При этом делать вид целого, глянцевого, не тронутого отчаянием и погоней за временем.
Они оба – он и она - сделали из себя тех, кого в них хотели видеть другие. Удобными для восхищения.
Но чем более они становились удобными для людей, тем менее люди становились удобными для них. Он считал, что, заработав деньги, станет кому-то нужным. Она надеялась быть счастливой, вырвавшись из совка. Он хотел купить себе любовь. Она мечтала любить бескорыстно.
Банально говорить, что деньги не делают человека счастливым. Конечно, делают.
Но и не делают, как все преходящее: любовь, красота, лунные сицилийские ночи, безупречные мужчина и женщина.
Если человеку дать в руки творение величайшего мастера, идеально настроенный инструмент, тонкую живую скрипку - он может стать гением. Или может так никогда и не научится играть даже самые простые мелодии. А бывает, что кто-то сжигает великую скрипку, чтобы хоть ненадолго согреть чьи-то замёрзшие руки.
Но есть и другая категория: тот, кто, поняв, что он гений, никогда больше не прикоснется к инструменту.
Он купил любовь, и любовь стала ему ненужной. Она свободна любить бескорыстно, но потеряла смысл любить. Их совок – это пустота, от которой они оба отталкивались. И оттолкнувшись, каждый вернулся обратно - в свою пустоту.
Ей живо представился мальчик, не знавший своих родителей, но мечтавший иметь свой род. Мальчик, уверенный, что его никогда не будет любить женщина, как когда-то не полюбила мать.
Ей захотелось обнять этого мальчика, сказать ему что-то очень важное. Ей было, что сказать мальчику…
Но слов для него, взрослого, почему-то не находилось. Или она почувствовала: ему это уже совсем не нужно. Чем больше накапливалось причин быть любимым, тем менее значимым это становилось для него.
Поэтому он и вернулся в свою Таормину, которая была с ним просто так.
X
Ночи на Сицилии становились всё более холодными. И чужими.
Жизнь остывала.
Пустые длинные лестницы казались зловещими и тоже очень чужими. Она физически ощущала, как в усыпляющем неподвижном воздухе загустевает её энергия. Становится медленной, тягучей и… скучной.
Ресторан при старинном отеле St. Andrea был почти пуст. Не слышно было ни молодого веселья, ни разгоряченного разговором смеха. На столах, покрытых все теми же белоснежными скатертями, тускло желтели одинокие свечи.
Официанты не торопились как летом, немного сутулились, и даже звуки воды становились приглушенными, словно море тоже смирилось и уже готовилось ко сну. И лишь немолодой, но по-прежнему красивый итальянский певец с глубоким тенором, продолжал надрывно петь, будто не желал замечать, что осень замедлила время и чувства.
Сентябрь в Таормине веял старостью.
В нем уже не было лихорадки и горячности лета, но он оставался еще тепл и хорош собой. Только это мягкое вялое тепло невольно удручало, напоминая о грядущих промозглых ночах.
Она подумала, что сентябрь куда честнее, чем август. Они отличались друг от друга, как эмиграция отличается от туризма. В сентябре уже можно было почувствовать обычное течение жизни маленького прибрежного городка, из которого вместе с хорошей погодой постепенно уходила и жизнь.
Европейская скука души в провинции иная, чем скука русской души, но и она не менее жестока.
Она взглянула на небо – темное, с бесстрастными глазами звезд. Оно было здесь, на Сицилии, точно таким же родным и таким же далеким, как на её родине.
«Когда долго, не отрывая глаз, смотришь на глубокое небо, то почему-то мысли и душа сливаются в сознание одиночества. Начинаешь чувствовать себя непоправимо одиноким, и всё то, что считал раньше близким и родным, становится бесконечно далеким и не имеющим цены».
Ей хотелось почитать ему Чехова.
А он задумчиво слушал слова песни и, наверное, сожалел, что она не способна понимать вместе с ним, о чем с надрывом в голосе поет стареющий певец.
Они жили, чувствовали и любили каждый на своем языке. А потом упрощали, ужимали, обездушивали и выдавали нечто инородное на универсальном английском, не забывая о хорошем произношении.
Они могли бы выучить языки друг друга, но её совок всё равно бы не стал его. Так же, как его совок, не станет её. Их совки - чужие.
Говорят, люди должны быть сделаны из одного теста. Я думаю, люди должны быть сделаны из одного совка.
- Скажи, кого ты любишь? - спросила она, обнимая свои холодные плечи.
Её вопрос повис в ночном звенящем воздухе. Тишина казалась избыточной, можно было слышать, как пауки плетут свои сонные паутины. Он медленно курил сигару и смотрел куда-то далеко от неё.
- Не знаю кого я люблю, кара, – наконец ответил он. - Наверное, я люблю Таормину.
Он, который мог бы обладать любой, неизменно оставался один, верный своей Таормине. С ней ему отчего-то никогда не бывало скучно.
XI
Она взглянула на него в последний раз сквозь затемненное стекло отъезжающей машины и подумала: если бы ей сказали, что она может перевоплотиться в мужчину и свободна выбрать любого, она бы не раздумывая, стала им, мужчиной в Таормине.
Она бы выбрала только его. Мужчину, которого она даже не любила, но который был безупречен. И с которым она тоже когда-то была.
НАЧАЛО РАССКАЗА ЗДЕСЬ