Послевоенное деревенское детство.
В городе Тобольске я оказался почти случайно. Был конец года и на работе у меня подводили итоги года, подбивали годовые бабки и для полного выполнения плана надо было закончить изготовление нескольких несложных аппаратиков для контроля печатных плат. Их изготовление задерживали сибирские поставщики, которые поставляли нам электронные блоки. Поскольку грузы поставлялись малой скоростью по железной дороге и до нового года получить их нам не светило, то начальство решило отправить туда своих людей и забрать заказ на месте изготовления. Выбор пал на меня. В помощь мне дали производственника, крепкого парня средних лет. Виктор, представился парень, пожимая мне руку. Мы познакомились. Днем командировочные удостоверения и деньги, а вечером уже пили чай в купейном вагоне поезда Рига-Москва. Из Москвы нам предстояло ехать поездом несколько суток с пересадкой в Тюмени. В Тобольск приехали поздно вечером. После прибалтийской мягкой зимы Тобольск встретил нас непривычно лютым морозом. Заиндевелый градусник у входа в вокзал показывал 34 градуса. Даже небольшой ветерок уже ошпаривал лицо огнем, сковывал движение. Стали искать гостиницу, их оказалось всего одна, но в ней, как и положено в то время, не было свободных мест. Виктор оказался парнем практичным, он о чем-то пошептался с администратором, и та выделила ему ключ от номера. Но предупредила, что номер одноместный и как мы там будем устраиваться это наша проблема. Номер оказался обычной не очень опрятной комнаткой типа общежитской, в которой была одна кровать и стол с двумя стульями. На столе графин с водой и два стакана. Непонятно зачем в одноместном номере два стула и два стакана. Но нас и это устраивало-не ночевать же нам на вокзале. Спать договорились по очереди. В номере было очень холодно, батареи почти не грели и согреться не где. Тогда я предложил классический способ согревания и достал из сумки бутылку рижского Бальзама, который я вез на всякий случай в качестве презента для разрешения деловых проблем с заводчанами. Виктор извлек из своей сумки твердокопченую колбасу и черный рижский хлеб. Выпили по маленькой. Потеплело. Добавили еще по одной. Стало совсем тепло и уже не хотелось спать, а потянуло на разговоры. Тут мы и открыли друг другу свои жизненные истории. Виктор оказался родом из Брянской области, из зоны самых ожесточенных боев Отечественной войны в период Брянского котла. Из той самой зоны, где предатели Родины Воскобойник и Каминский с позволения немецких оккупационных властей создали Локотскую республику, в которой бригада Каминского занималась борьбой с партизанами. Виктор свою историю рассказывал медленно, останавливаясь будто что-то вспоминал, а мне уже не хотелось спать и я слушал его внимательно, стараясь представить то, что он рассказывал. Слушал его не перебивая, а он говорил и говорил без остановки, как давно заученную речь.
Село Глоднево Брасовского района Брянской области, куда попали мы с родителями после партизанского леса в Суземском районе-начал Виктор свой рассказ- находилось в шестидесяти километрах от того леса, в котором я родился. Перед началом Курской битвы немцы совместно с полицаями провели крупнейшую операцию по ликвидации партизанских отрядов в этих лесах. Много партизан погибло в оборонительных боях, часть сложили оружие и сдались в плен, но большая часть пошла на прорыв и вышла в белорусские леса. А всех жителей этой зоны согнали в колонны и повели в Локоть для отправки в концлагерь и на работы в республиках Прибалтики и в Германии. По дороге, когда проходили глухой лес, мать сумела как-то сбежать из колонны вместе со мной и братом. Мой возраст тогда измерялся неделями, а брат был на три года старше меня. Село Глоднево мне запомнилось мне, наверное, лет с трех. Наш дом состоял из двух комнат и довольно вместительного коридора с кладовкой (сенцы). Расположен он был на самой окраине села в конце короткой улочки Казацкой, состоявшей из четырех домов и получившей название по жившим на этой улочке семействам Казаковых. Мимо нашего дома пролегала дорога на Брянск и Орел. Пыльная, местами разбитая и размытая, она в дождливую пору становилась труднопроходимой. Пыль превращалась в грязное месиво, а ухабы и ямки заполнялись водой, превращая дорогу в цепочку маленьких озер.
Первая комната в доме была и прихожей, и кухней. Тут на стене на гвоздиках висели две шинели-мамина, серая солдатская, и отцова, голубоватого тона. Под ними стояли две пары кирзовых сапог. У отца была темно-синяя лётная гимнастерка, широкий кожаный офицерский ремень, который мы с братом примеряли на свои воображаемые гимнастерки. Слева от двери была большая русская печка с печурками, закопченным каменком, вьюшкой для перекрытия дымохода, и набором ухватов, кочерги и чапельника, засунутых в подпечье через окно под загнетой. Печка была снабжена лежанкой и приступком, под которым размещалась коморка, где хранилась кормовая свекла и картошка. Лежанка — это такая широкая деревянная полка, примыкавшая к печке, которая служила кроватью для стариков, на которой было всегда тепло и уютно от натопленной печи. И самое удивительное, одно время в коморке под лежанкой жил маленький шустрый белый зверек-ласка. Она ловила мышей, которые грызли свеклу, а ночью лазила по полкам, где лежал хлеб. Иногда мы заставали ее за этим занятием, пытались поймать, но при ее ловкости и проворстве этого нам ни разу не удалось. У нас с братом, который на три года старше меня, была задача залезать в эту каморку за свеклой, мыть ее и потом рубить на корм скоту. Поскольку атмосфера времени была еще насыщена недавно закончившейся войной, и имена главных военных преступников были у всех на слуху, то процедура рубки свеклы приобретала для нас политическую форму. Мы отбирали свеклу по габаритам и в зависимости от размеров каждую именами наших врагов - Гитлер, Гиммлер, Геббельс, Борман. После этого рубку свеклы превращали в исполнение приговора Нюрнбергского процесса. И приводили это исполнение с чувством удовлетворенности, как от настоящего справедливого возмездия нашим кровным врагам. Когда телилась корова, место в этой коморке освобождали и туда помещали теленка. Обычно в ночь ожидаемого отела в доме горел ламповый керосиновый фонарь, родители периодически ходили с ним в сарай, чтобы не пропустить начало отела. А потом среди ночи в дом вносили мокрого дрожащего теленочка, закутанного в одеяло, ставили на пол и осматривали. Его копытца еще мягкие разъезжались по деревянному полу, скользили, как по льду. Затем его отправляли в коморку, откуда он просовывал мордочку через окошко в дверце и мать поила его свежим коровьим молоком. Из этого молока варили молозиво, чем похожее на сыр.
Зимой под печкой зимой кряхтели куры. Их туда помещали от морозов, которые были частенько очень свирепые. Тут в тепле, они продолжали нестись, а доставать снесенные яйца из- под печки приходилось нам с братом. Как-то летом из подполья стали доноситься урчания, как будто кто-то тер пальцем по стеклу. Оказывается, под домом поселились хорьки. Урчали молодые, недавно родившиеся зверьки. Наших кур они пока не трогали, но хорь есть хорь и это дело времени. Попробовали их выгнать оттуда кипятком через щели в полу, но это не дало никакого результата, урчания продолжились. Тогда отцовы приятели решили выловить все семейство зверьков, взломали половицы, но подполье оказалось уже пустым. Хори почуяли опасность и ушли, унеся с собой молодняк.
В большой комнате у нас с братом была маленькая спальня за занавеской рядом с грубкой, а точнее голландской печкой. Тут имелось маленькое окошко, смотрящее прямо в поле, которое начиналось сразу за нашим огородом. Зимними морозными ночами, когда свет луны становился зеленым и ярко освещал снежные дали и сугробы за окном, мы смотрели в это окошко на искрящуюся серебристую снежную даль с надеждой увидеть какого-нибудь зверя из прочитанных нам сказок. Своим воображением удавалось увидеть зайцев, бегающих по сугробам, волков со светящимися глазами, выглядывающих из-за нашего погреба. Однако однажды морозной ночью волки действительно целой стаей пробрались в село перед самым рассветом. Зима, как и все зимы того времени, была снежная, сугробы сравнялись с крышами домов, да и дома были приземистые, обветшалые. Были святки, а в это время у волков те самые волчьи свадьбы, когда они сбиваются в стаи и становятся особенно опасны. Ведь это была зона страшного Брянского котла 1941 года, в котором попали в плен и погибли тысячи наших бойцов. Их тела стали добычей диких зверей и волков за годы войны расплодилось большое количество. Не зря в поговорках употребляли выражение брянские волки. Были случаи, когда зимой они нападали на запоздалого ночного путника, а летом налетали на стадо, уносили теленка или овцу. Но нападать на село, такого еще не было. В этот раз волки учуяли овчарню, которая размещалась в одном крыле большой колхозной конюшни. Они по сугробу забрались на крышу и лапами разгребли соломенную поветь, крышу и спрыгнули внутрь. Овцы обезумели от страха и всей отарой шарахнулись к воротам, ударились в них и ворота открылись. Отара помчалось по улице Поморье. Волки бежали среди них, резали, бросали, резали еще. Шум и крики животных поднял на ноги жителей. На шум прибежал охотник с ружьем-школьный учитель Семен Сергеевич Балалаев. Он пальнул несколько раз в темноту, и волки исчезли. Потом, когда рассвело, мужики ездили на санях по улице подбирали окровавленные туши овец и несколько дней колхоз продавал эту баранину.
Покрыт наш дом был, как и все дома в селе кроме церковных и купеческих, почерневшей от времени и дождей, соломой. До нас в доме жил то ли агроном, то ли зоотехник, Тихомиров, который во время войны сотрудничал с немцами, а точнее с местными коллаборационистами бригады Каминского, поэтому он предпочел не дожидаться суда и при отступлении каминцы забрали его, как и многих других, связанных с оккупационной властью, с собой. Они вообще, уходя с оккупированной территории, давали возможность всем, кто помогал им, уезжать вместе с ними. Так этот дом освободился и перешел Глодневской средней школе. Он и сейчас цел только соломенную крышу заменили на шифер.
Печка в деревне –это не просто очаг для приготовления пищи, выпечки хлеба, а еще и больничка, где лечатся почти все болезни, и спальня, в которой обычно среди полушубков и самотканых ковриков почивают пожилые родители. У нас там периодически ночевали наши гости и постояльцы, которых присылали из РОНО (районный отдел народного образования). А на приступке рядом с печкой спала наша бабушка Тарасьевна, мамина мать, бежавшая из плена вместе с родителями. Частенько там проводили время, и мы с братом в дошкольный период, когда холодными зимними днями коротали время в ожидании родителей. Иногда приезжала мамина двоюродная сестра из Смелижа- Нюша Самоленкова по-уличному или Анна Семеновна Коноплянова по-настоящему. Румяная, голубоглазая, всегда улыбчивая, она, тем не менее, имела несколько боевых наград, была активной боевой партизанкой, воевала с оружием в руках. Обычно она привозила ведро клюквы и кучу новостей из родных мест. Тогда мы разводили самовар, раздували его сапогом, а когда вода закипала, ставили его на стол и медленно, церемонно пили чай с кусочком сахара из глубокого блюдечка. Сахар продавали большими булыжниками, и мы его кололи на мелкие кусочки ножом с молотком. Сахар на изломе отсвечивал голубым светом, был из произведен свеклы и обладал невероятной сладостью. Нюша в подробностях рассказывала, кто где погиб, кто куда уехал, кого из родственников и знакомых удалось разыскать. Рассказывала, как вырывались из окружения, как пролегал их боевой путь после выхода из брянского леса. О самих эпизодах боя она как-то не вспоминала.
Зимой в доме было прохладно, дров нам давали не много, об угле не было и речи. Печь, которая была в комнате, топили на ночь, утром мать топила печь в кухне. Топить грубку в комнате было отцовским делом, мы же с удовольствием наблюдали за огнем, засовывали туда лист фикуса, и он взрывался, как винтовочный выстрел. Когда в комнате становилось тепло, зажигалась керосиновая лампа, свет от которой оставался на столе, а мы с братом затевали какие-то спектакли. В основном это были сюжеты увиденных фильмов про войну или прочитанных нам рассказов про героев красноармейцев. Тут мы были и разведчики, и кавалеристы верхом на скамейке и с линейкой в качестве сабли. Мне довелось побывать и врачом, замотанным в белую оконную шторку и с саквояжем в руках. Лечил брата, который в тот момент был командиром нашего партизанского отряда. В саквояже были, как положено, инструменты и лекарства. Здоровенный кот, живший у нас, тоже был вовлечен в эти игры, у него была своя роль. Однажды я засунул в грубку пулю от винтовочного патрона, чтобы выплавить из нее свинец и сделать серную бомбочку. Но пуля оказалась разрывной и взорвалась, когда отец стал растапливать печку, выбросив из печки сноп огня и углей. Отец решил, что пуля была в полене, ну а я решил промолчать, зная, что могу получить за игру с боеприпасами. Их, кстати, было довольно много по селу. Иногда на речке ребята взрывали толовые шашки, глушили рыбу. Ведь на полях все еще находили различные боеприпасы и на них подрывались дети. Пытались выплавить тол, но не у всех это получалось. Возле заготларька лежали груды выплавленных мин, каски, стволы винтовок, снарядные гильзы. Дрова мы пилили зимой прямо перед крыльцом. Пилили родители, а нам с братом доставалось сидеть на бревне, чтобы оно не каталось. Пила мелодично взвизгивала, из разрезанного ствола исходил обворожительный запах леса, воли, смолы. Позже глодневцы освоили добычу торфа прямо в селе. Первым этим занялся пришлый пожилой поляк, Кузьма Иванович. Он жил обособленно у самой речки, занимался разными слесарными делами, ковал, паял, лудил. Его ремесло пользовалось большим спросом. Вот он и придумал, а потом и сделал специальный резак, которым нарезали брусочки торфа. В дальнейшем он обеспечивал всех своим чудесным изобретением. У реки были болотистые луга, на которых под небольшим слоем чернозема залегали пласты мягкого ноздреватого торфа. Это был молодой торф, мягкий, мокрый, пронизанный сгнившими тростниками. Тепла он давал мало, а золы и возни с ним было очень много. Позже торф добывали возле соседней деревни, под Вежонкой. Там он залегал глубоко, но это был твердый почти сухой торф, который давал много тепла и мало золы. Торф нарезали брусочками, раскладывали по траве, сушили и складывали в большие штабеля. На этих торфоразработках приходилось проводить почти все лето, не разгибая спины. Это была натуральная детская каторга, про которую мои друзья до сих пор не могут вспоминать без тяжелого вздоха. Но все село до единого двора топливо заготавливало именно на болоте. Зато результатом этого каторжного труда становилось большое число торфяных ям. Они заполнялись водой, вода в торфе быстро фильтровалась, и они превращалась в маленькие бассейны для детей. Малыши здесь проводили почти все свободное время. Здесь учились плавать, нырять, соревновались в ловкости и выносливости. Рядом с торфяниками были поля с пшеницей и ребятня в перерывах между купаньями воровали колоски, связывали их в пучок и на небольшом костерке из сухой травы их обжаривали. Вкуснота была неописуемая. Но за это можно было заработать, как минимум, кнутом по спине от объездчика. если бы он это заметил. И то еще какой объездчик, а то мог бы и наказать и посерьезней. Взрослых за колоски могли посадить в тюрьму. И сажали. А когда погода была не купальная, подростки совершали набеги на гороховое поле. Набирали гороховых стручков за пазуху, в карманы и как можно быстрее исчезали. Тут попадались объездчику чаще всего. Объездчик в то время был человек крайне жестокий. Не щадил никого. Основная его задача охранять поля от потравы скотом. Он объезжал поля верхом на коне и поле просматривалось хорошо и далеко. Заметив стадо гусей или корову, пасущихся на колхозном поле, он гнал скотину в колхозный сарай и получить ее хозяева могли только после уплаты штрафа. Убежать от него, от его коня было невозможно. Но в конце концов он поплатился за свою жестокость. Однажды осенью перед рассветом его дом подожгли. Все сгорело дотла.