Горела подожженная фугаской изба, приступки колодца были окрашены в кровь, черный дым стлался на западе. Рота входила в хутор, а навстречу ей тянулись по дороге, прижимаясь к плетням, отдельные группы бойцов, вид которых как бы говорил: «Мы отступили, мы отбились от своей части».
Статья, опубликованная в газете КРАСНАЯ ЗВЕЗДА 27 августа 1942 г., четверг:
Корень жизни
Густая, тоскливая пыль шла степью. Пыль забивалась в сапоги и под гимнастерки, покрывала лицо, руки, стальные шлемы, вещевые мешки. Рота лейтенанта Кананы шагала в клубах серой пыли. Вся часть переходила на новый участок фронта. Пыль облепляла придорожные кусты, откуда изредка лениво вылетали разморенные зноем птицы. И словно серая густая пыль горечь все глубже и глубже оседала на душе Кананы. Он стал у края дороги и, пропуская мимо себя устало шагающую роту, внимательно всматривался в лица людей, точно хотел, отгадать солдатские думы.
Маленький белобрысый Лаптинов в выцветшей пилотке замыкал роту. Боец шел, держась здоровой рукой за край двуколки, а левую, раненую руку прижимал к груди. Пятна запекшейся крови проступали сквозь бинт.
Канана перескочил через, придорожный ров и пошел рядом с Лаптиновым. Его тянуло к Лаптинову—этому толстому, коротконогому солдату, живому, добродушному и веселому. Смерти Лаптинов не искал, но и от опасности не бежал. Он имел прозвище — Орел. Так прозвали его бойцы, отнюдь не за какие-то особые боевые качества, а потому, что сам Лаптинов своих товарищей по роте называл «орёликами». Когда вчера, накануне боя, политрук в присутствии командира роты сказал ему: «Вы, Лаптинов, как старый солдат и агитатор, должны личным примером увлечь за собой массы, найти теплые слова, берущие людей за душу», боец сконфузился, и, оглянувшись по сторонам, быстрым шёпотом ответил:
—Товарищ политрук, разрешите доложить: я не агитатор, а ругатель, право слово — ругатель. Несдержанный я на слова. Где бы сказать теплое слово, а я вот только почую кризисный момент, вскипит у меня сердце и закричу во весь голос: «Орёлики, так, мол, и так... что же вы, орёлики, залежались на сырой земле, глядите, черти, простудитесь».
— И помогает? -— опросил Канана, переглядываясь с политруком.
— Иногда помогает, — сказал Лаптинов таким тоном, точно сам удивлялся, как это такое простое средство, которое он пускает в ход, отлично действует на его товарищей. И, как бы оправдываясь, он проговорил: — Мне бы грамоту, я бы тогда такие слова нашел...
— Действуй, Лаптинов, как душа тебе подсказывает, — решительно сказал Канана.
И сейчас, шагая по дорожной пыли, чувствуя теплоту плеча Лаптинова, лейтенант Канана до мельчайших подробностей вспоминал прошедший бой. Он длился свыше трех часов — яростный, изменчивый бой, кипевший в кубанской степи, у рубежа, который защищала рота Кананы. В полку и в дивизии действия Кананы расценивались положительно. Немцам от Кананы здорово досталось: и живой силы немецкой полегло до 60 человек, и 2 танка подбиты были, и рубеж удержан. Но сам Канана остро переживал потери, понесенные ротой. Он считал, что потерь было бы меньше и рота достигла бы больших успехов, если бы не сосед справа. И кто знает, может быть дружок Вася Найдис был бы жив... «Такой парень погиб! » — с горечью думал он о своем друге комаидире роты Найдисе.
Соседом справа был Нарыжный. Это он в 16 часов 00 минут, в самый разгар боя позвонил Канане и тревожным голосом сказал, что немцев прет тьма тьмущая, что дальше бесцельно цепляться за этот бугорок, что мы свое сделали — покрошили немцев и что есть приказ отойти на новый рубеж.
— А Найдис? — спросил Канана. — Кажется, остается, — Канана уловил в голосе Нарыжного нотки смущения и спросил:
— Это по твоей информации дан приказ об отходе?
— Может быть, — торопливо сказал Нарыжный.
Канана молчал. Нарыжный ждал у аппарата.
- Стало быть, я трогаюсь, — медленно сказал Нарыжный.
Канана брезгливо бросил трубку.
— А я остаюсь, — коротко бросил он, обращаясь к политруку, который по отводному проводу слушал весь их разговор. — Принимаю решение: остаюсь. Остаюсь, — упрямо повторил он, — и занимаю рубеж соседа справа.
Политрук повел взвод на участок, который занимала рота Нарыжного, а тем временем Канана написал две записки. Одно донесение он отослал в полк, а вторую записку направил с Лаптиновым Найдису. В торопливо набросанных синим карандашом строках он сообщил ему, что остается вместе с ним и что с этой минуты он будет его соседом справа и слева. Внизу служебной записки он приписал размашистым почерком: «Держись! Что тебе надо?»
«Я так и знал, что ты меня не оставишь, — вскоре прислал ответ лейтенант Найдис. — Сейчас затишье. Немцы или отойдут, или готовятся к удару. Скорее— второе. У меня осталось пять ружей. Нуждаюсь в боеприпасах, бинтах и воде».
И приписка: «Вася, помни! Багратион говорил: «Всем умереть, ни шагу назад».
В 17 часов 02 минуты (Канана засек время) немцы двинулись вперед. Это была третья волна их атаки. Шесть танков шли в центре, а пехота двигалась на флангах. Канана обрушил весь свой огонь справа и слева на пехоту, отсекая ее от танков. Немецкие танки упрямо шли вперед, по жнивью. Серые башни машин вздрагивали и покачивались на ходу. Найдис молчал, он знал, что принимает на себя главный удар, и решил бить только наверняка. Он открыл огонь с короткой дистанции. Смуглый, черноволосый грузин Георгий Абдуладзе выбыл из строя, и сам Найдис стал стрелком-наводчиком. В три выстрела он подбил головную машину. Истекающий кровью Абдуладзе шёпотом с усилием сказал: «Ай, хорошо».
...Позади послышалось тарахтенье колес. Лейтенант на миг обернулся. По полю зигзагами неслась двуколка. Белая лошадь с челкой вскидывала голову и то исчезала в жнивье, то вновь появлялась. Лаптинов соскочил с двуколки. Он переползал от окопа к окопу и, передавая бронебойщикам боеприпасы, ласково бормотал: «Орёлики»... Он остался с Найдисом в окопе до конца боя, выполняя обязанности второго номера.
Третья атака немцев захлебнулась. Немецкая пехота откатилась, а из шести танков два остались на месте. Возбужденный удачным исходом боя, потный, разгоряченный, но встревоженный тем, что Найдис не давал о себе знать, Канана пробрался к его окопу. Первым он увидел стрелка-наводчика, лежавшего навзничь с раскинутыми руками на желтых колосьях пшеницы. Стрелок захлебывался кровью. Помутневшим взглядом он жадно ловил родные синие кавказские горы с белыми шапками облаков. И Найдис лежал рядом. Голова его покоилась на коленях Лаптинова. Он тяжело, прерывисто дышал. Лаптинов, захватывая ладонью воду из котелка, смачивал его бледное лицо и запекшиеся губы.
— Друг мой, — медленно сказал Найдис, — знаешь, как в песне поется: «Не хотелось, а придется кровью травку оросить».
Он молчал долго, затем тихо сказал: — А все-таки наша взяла.
Вспоминая все, что было вчера, Канана с такой отчетливостью видел перед собой бледное лицо своего друга, что заскрипел зубами от горечи и тоски. Рота шла, окруженная оранжевыми клубами пыли, пронизанной лучами закатного солнца. В сумерках налетел короткий дождь, прошумел ветер в листве и унесся вместе с дождем к синеющим горам. Показался хутор. Горела подожженная фугаской изба, приступки колодца были окрашены в кровь, черный дым стлался на западе. Рота входила в хутор, а навстречу ей тянулись по дороге, прижимаясь к плетням, отдельные группы бойцов, вид которых как бы говорил: «Мы отступили, мы отбились от своей части». Один из бойцов, без шапки, с пугливым выражением лица, волочил за собой оружие, как палку. Он подошел к старой казачке, которая угощала бойцов роты Кананы молоком и желтыми сливами. Он потоптался возле неё, ожидая, когда она угостит и его.
— Что же это вы, а? —вдруг с укоризной сказала ему казачка, решительно отвела его руку и коротко бросила: «Геть!».
Запыленный боец без шапки оторопело заморгал, ругнулся, глянул по сторонам, но, не найдя ни в ком сочувствия, опустил голову и торопливо пошел прочь.
— Важно, бабушка,— весело закричал Лаптинов,— ловко ты его срезала. Сильно! — Давясь от смеха и забыв о боли в руке, Лаптинов восторженно и сердито выкрикивал:— А и правда, геть! Ишь, бегун...
Боец без шапки пытался подать свой голос. Он что-то забормотал в свою защиту, но Лаптинов с таким презрением сказал ему: «Эх ты, бегун», — что боец виновато замолчал.
В глубине сада у шалашика собрались командиры. Розовощекий, толстый Нарыжный сидел на земле, поджав под себя ноги. Сочным баском он рассказывал о том, как отбивался от врага, который хотел окружить его. Канана слушал и, свирепея, удивлялся, как это можно так лихо привирать и самое обычное выдавать за героическое, так ловко приукрашивать и верить в то, что говоришь. Потом заговорили о немецкой тактике окружения.
— Повторяется прошлогодняя картина,— говорил Нарыжный,— танки шляются по дорогам, наводят панику.
— Прошлогодняя для тех,—весь вспыхнув и давая выход клокотавшим в нем ярости и горечи, сказал Канана, — кто ничему не научился за год. Стоит показаться двум-трем танкам и, как полковник Лапшов говорил, командир-хлюпик уже вопит: «Меня окружило до двух батальонов противника».
Командиры засмеялись. Они хорошо помнили своего полковника — веселого, умного комполка. Лапшов был первым военным учителем Кананы. Канана хорошо помнит июль прошлого года, когда однажды у высоты 219 на Днепре он позвонил Лапшову и сказал ему — «окружают немцы». Лапшов иронически спросил:
— Конечно, до двух батальонов?
— Вроде этого, — не понимая иронии, ответил Канана.
Резким голосом его перебил Лапшов.
— Помни, Канана, война без окружения не бывает. То тебя окружают, то ты окружаешь. Хитри, думай, воюй, чёрт возьми. Враг взял тебя в клещи — вывернись и сам возьми его в тиски.
— Но ведь то — Лапшов, — вздыхая сказал Нарыжный, — а мы, Вася, люди маленькие.
Канана со злобой взглянул на толстого Нарыжного и выкрикнул:
— Мы офицеры, а не маленькие люди. В нас должно жить чувство чести и офицерского достоинства. Ведь что получается: стоит одному трусу,—говорил он, глядя в упор на Нарыжного,—стоит одному «Маленькому человечку» крикнуть: «Мы окружены», и он нагоняет панику, подводит не только себя, но и соседей. А возьмите Найдиса — веселый, честный боевой офицер, и два батальона врага спасовали перед его ротой.
Он порывисто встал и, резко махнув рукой, пошел от шалашика. Он резко и прямо сказал то, о чем думали другие. Нарыжный хотел что-то ответить, но комбат густым, охрипшим голосом оборвал его: «Помолчи!» Из темноты послышался голос политрука. Он лежал, накрытый черной буркой: его трепала лихорадка. Приподнявшись на локте, он сказал:
— Прав Канана. Стыдно перед народом. Да, стыдно! Видели давеча, какими глазами казачка взглянула на того бойца, который спаниковал... А дороги, забитые женщинами и детьми. Они бредут усталые, измученные, они говорят нам: «Стойте на месте, ни шагу назад».
Канана прислушался и, чувствуя, как что-то тяжелое постепенно спадает с его души, вышел на улицу. На зеленой скамейке у плетня сидела старая казачка. На плечах ее белел платок. Она молча пододвинулась, давая ему место. Вздрагивала листва, и сквозь нее просвечивали большие зеленые звезды. С гор тянуло прохладой. Гулко били орудия. Сидя рядом со старухой, Канана думал о том, что Нарыжный глупый, тщеславный человек с мелковатой душой, а корень жизни составляют такие, как Найдис, Лаптинов: за ними правда, и они победят. (Б. ГАЛИН).
Несмотря на то, что проект "Родина на экране. Кадр решает всё!" не поддержан Фондом президентских грантов, мы продолжаем публикации проекта. Фрагменты статей и публикации из архивов газеты "Красная звезда" за 1942 год. С уважением к Вам, коллектив МинАкультуры.