I
Митька уж не помнил, сколь вёрст и сколь ночей брёл он по зимней псковской чащобе, сколь раз пил он из подтаявших ручьёв и сколь раз грелся он в мягких сугробах. Злобная выдалась та зима. Столь же лютая и гиблая, сколь лютой и гиблой была война, в которую замело лихую душу Митьки. Персты его более не сгибались, а задубевшие колени ныли и хрустели, пробиваясь сквозь буреломы и вихри острого снега. До самой русской земли он избегал большака, ибо знал и о разъездах, и о таких же лихих молодцах, кому повезло сбиться в стаю и наживаться на проклятом деле.
Знал он и о длинных языках трактирщиков, что сдавали беглецов по первому слову военного человека, будь он хоть ливонцем, хоть литовцем, хоть русским. Потому шел Митька дорогами дикими, деля хлеб с собаками, да с одуревшей от холода и голода челядью.
Но вот заблестели во тьме вьюг купола часовенок православных, а лубочные деревни становились всё больше и целее, нежели в разбитом пограничье. Митька сам не поверил, что дошел, что не сгинул и не тронулся разумом.
- Русь! - простонал он и не узнал своего голоса, так охрипло горло. – Матушка!
Упал Митька в снег и перекрестившись заплакал.
Перед ним стоял постоялый двор. Чёрный, крепкий, на совесть слаженный. Ни калитка ржавой петлёй не скрипнет, ни доска сквозняком не свистнет.
- Спасибо, Господи, - прошептал Митька и, взяв шапку, ввалился в крепкие двери главного терема, забыв о всякой плутовской осторожности.
Внутри пахнуло в него теплом и светом мягким, да охватило запахом печки, хлеба и вяленого мяса. Лишь мгновение спустя увидел Митька, что немногие гости двора смотрят на него застывшего: кто с любопытством, кто с опаской.
- Здрав будь, добрый молодец, - буркнул рябой трактирщик. Митька увидал, что в доме людей было пятеро. Трое сидели за столом в углу, один был хозяин и Митька, стало быть, оказался пятым.
- Батюшка налейте мёда горячего, да хлеба ржаного. Обобрать меня хотели разбойники, да я на силу убежал. Весь день и всю ночь ни крохи во рту не было, - Митька вытащил из-за пазухи худой кошель с медяками жалованья.
- Садись к нам, барин! - наперебой закричали трое из угла. - Да не робей, откормим, напоим брата славного!
Митька перевел на них взгляд. Все трое были странного вида. В кафтанах чёрных - да не иноки, лица светлые - да не бояре. Помилуй Бог Митьку и приведи того на Русь окольным путём - узнал бы он всё о делах царских и поспешил бы тотчас убраться со двора, но милости этой Господь лихому молодцу не дал.
Митька отошёл от прилавка и подсел к троице.
- Ну, чьих будешь, родимый! - сказал самый ближний из них. Он был чернобров и немолод, хоть и носил одни лишь только усы. Глаза его были янтарные, а нос вострый, точно у кречета.
- Да я ж из окольного приказа, - залепетал Матвей сам не помня, что и зачем он говорит. Язык его закалённый самыми разными переделками всегда находил дорогу ко спасению, выручал и от петли, и от тюрьмы, и от прочих бед земных. Вот и начал Матвей молвить, что, дескать, при дьяке служит в приказе, что повелели ему злата сумму существенную до города довезти, да попал он в лапы негодяев, да порешили они всю свиту и защиту его, как кур лисы, да побежал он сквозь бурелом, куда глаза глядят.
- А сума где? Злато куда дел? – вопрошал чернобровый.
- Упрятал, братцы, на силу упрятал, - соврал Митька и довольный выпил мёда из поданной чарки. Иной плут на его месте молчал бы и томился, покуда не спросят, а ещё пуще опросил бы обо всём прежде трактирщика, чтобы ложь позатейливей вышла, но Митька был не из иных плутов. Будь голова его светлее, а сердце чище - стал бы он славным воином, али послом, но житие его свело на дорогу тёмную.
Трое переглянулись. Чернобровый принялся крутить ус свой и задавать вопросы: а как приказ живёт, а кто за главного, а что за сумма, а какой сбор с посадских, а какой с торговых, а в чем деньгу хранят в золоте, аль в серебре. Митька не тушевался, заливался соловьём и рассказал, что в приказе Кузьмич, старый боров, всё подмял, что сумма хоть и круглая, но кусок от неё на раздел в приказе остался, что сборы строгие, но справедливые, да только прервал чернобровый речь ретивую, подняв руку.
- Что ж на тебе тогда, приказчик, армяк-то бранный, - спросил он и засмеялся. Косматый товарищ его, сидевший подле и жевавший солонину, тоже загоготал и хлопнул Митьку по плечу.
- Экая нашлась шельма, тятьку твоего в плешь! Ты посмотри, как лепит! И про Кузьмича, и про оброк! Не робей, молодец. Хорошо кашу варишь!
- Да вы что, молодцы? То же что ль? – изумился Митька.
- А то, - заревел косматый. - Ещё какие. Лиха на нас не напасёшься.
У Митьки отлегло. Это ж надо так, в глухом краю на своих набрести. Так можно и к ремеслу прирасти сызнова. А там мошна. А где мошна, там и девки, тепло и кушанье.Загорелись глаза у Митьки.
- А как вас величать, братцы?
- Чаадай, - промолвил чернобровый.
- Якуш, - прорычал косматый.
Третий молчал. Он был статен, светел, коротко стрижен, точно монах какой-то. Рука его ворошила по столу цепь с золотым крестом, а глаза так и сверкали холодным огнём. Всё это время он внимательно слушал Митьку и лишь бровями своими выражал своё впечатление рассказом. Глаза же его оставались недвижимыми, и порой мерещилось Митьке, что слепец этот третий, и что лишь угадывает он, откуда молвил свою речь Митька.
- Андрей, - спокойно и тихо назвался он и чуть улыбнулся Митьке. – Откуда родом?
- Нижегородский. Меня Комариком там прозвали.
- Комариком? – вновь пробасил Якуш. – Что ж это за прозвище такое?
- А вот такое. Ярмарка у нас знатная, народу много. Ну и водится, значит, так. Когда Митяй Комарик кошель тащит, как комарик кусает – не почувствуешь. А как по рядам побродишь, безделицу приглядишь зачешется в кармане дырка, а поздно – умыкнул комарик.
Митяй засмеялся и эхом ответили ему Якуш и Чаадай. Андрей по-прежнему лишь вздёрнул брови, и рот его тронула слабая улыбка.
- А армяк-то, где взял, Митёк? – заискивающе спросил Андрей.
- Казённый. Загребли черти под ярмо воинское. Послали литовцев бить, а я и тут не промах. Стало быть, нашёл пяток ушкуйников с Твери, али Смоленщины. После присмотрел обоз побогаче.
- Наш, али литовский?
- Да кто ж разберёт, барин!
Вновь смех и гомон сотряс хоромы.
- Ну мы и вытрясли его тихонько.
- Айда, Митёк! Айда, сучий потрох!
- Часовых к Богу на поклон, а золото себе.
- Так было золото?
- Так без правды, кривда не кривда! – захохотал Митька, совсем уж забыв обо всём, так завлекло его прожитое и раззадорил хмель.
- Сколько?
- Три алтына!
- Эка шельма! – закричал Якуш и огрел сосновый стол дюжим кулаком. Андрей тихо прихватил друга за плечо и усадил на место. – Ну каков паршивец, а? Ну каков!
Чернобровый тоже поджал губы и замотал головой в завистливом удивленье.
- Даёшь, барин, ай даёшь!
- Стало быть, по половине алтына на душу?
Митька усмехнулся, и только тут, впершись в холодный взгляд Андрея, уразумел он что натворил.
- Да, - стушевавшись едва вымолвил Митька. – Так всё и вышло.
Побоялся он сказать, что ушкуйников он самолично и приговорил, сдал на первой же заставе и со всем добром пустился в этот дикий, холодный бег через весь белый свет прямиком в лапы трём чужакам. Обуял Митьку страх похлеще мороза, похлеще метели, что он прошёл, похлеще злобных сородичей, что рвались зарезать Комарика за измену.
Ничего этого не сорвалось с уст Митеньки, но вмиг всё стало ясно. Выдал Митько всё своё нутро, всю душу свою проклятая. «Погиб, погиб! Убил себя, грешного! – завыло это нутро, забилось о рёбра, полезло в глотку, связало по рукам и ногам.
- Врёшь, пёс, - проговорил Андрей. – В твоём деле брат должен быть дороже Бога, ибо брат твою жизнь в своих ладонях держит. А ты Иуда без роду и племени. И дом твой - берёзовый сук.
Двое, прежде смеявшихся чужака, разом ожесточились, огрубели и приосанились. Андрей ухватил цепь с крестом и через весь стол ударил Митю в самый висок. Звякнула цепь, ухнул тяжёлый крест и потекла горячая кровь по виску, по щеке, по горлу. Взвыл Митька и повалился с лавки.
- Помилуйте, господи! Сжальтесь, бояре! Всё скажу! Где злато скажу! Где зарыл расскажу! Перед Богом слово держу! Только живым оставьте!
Двое товарищей принялись колотить того ногами. Чаадай хватил откуда-то трость и ударил Митьку по темечку, Якуш потоптался на брюхе Комарика и затем потащил за шиворот Митьку к порогу. Вора выволокли и бросили в снег, после содрали армяк и раскроили нос каблуком сапога. Андрей оставался в стороне, сложив руки будто инок и взирая на избиение. Когда Якуш накинул петлю, и змея верёвки плотно стянулась вокруг шеи, Андрей подошёл к вору и подтянул к себе за петлю. Взгляд его ожил и разгорелся, как разгорается пожар в избе. Крутился на персте его золотой крест, а лицо страшно скалилось. Зубы ровные, кожа белая, глаза красные.
- Ну говори, коли слово держишь.
- Под тремя осинами в полутора верстах отсюда закопа-а-ал! – завыл Митька. От боли и страха не видел ничего кроме белого лица губителя.
- В адском пекле помни. Повесили тебя не за измену Царю, не за разгул и разбой, не за убиенных тобой, а за то, что никого у тебя здесь нету более. Да будут черти тебе братьями, а Сатана отцом.
Верёвка заскрипела и обожгла шею. Тяжёлый хват потащил Митю к ветви кривого древа. Глотка сжалась, и стало тихо в груди Комарика. Так и остался он висеть на том суку, до прихода весны.
II
Утро молодого Ваньки Маматова всегда начиналось до петухов и до первых лучей солнца. С самого Юрьева он приучил себя подыматься чуть свет и читать заутреню с тем усердием, коему позавидует иной игумен. Несмотря на свой барский титул, Маматовы не были ни богаты, ни почитаемы, ни известны. Их дом на Руси всегда стоял у околицы и по большей части смиренно кормил своими сыновьями войско князей и царей московских, не требуя за то ни воздаяния, ни славы. Поместье Маматовых походило на острог, а нравы старших членов рода отличались особой суровостью. Ни один, даже самый непригодный к службе сын, внук, племянник не мог избежать своей участи.
С началом долгой войны в Ливонии, несколько поколений Маматовых уходили и утопали в грохоте пушек, трескотне пищалей и звоне сабель. Трёх дядь Ваньки забрала кровавая Нарва, старшего брата зарезали дезертиры под Дерптом, а средний нынче чах в родном доме без ноги и руки. Погибель поджидала и самого Ваньку, когда воевода бросил их полк и сбежал в Польшу вслед за Курбским. Обезглавленная дружина тут же угодила в силки неприятеля и была бита столь страшно, что помимо Ваньки спаслась от силы дюжина воинов. Духовник остался глухим, а пушкарю разорвало рот осколком. Маматов остался целым и вывел остатки воинства к своим. Лишь тогда на скромном, покрытом грязью и слякотью погосте, где хоронили падших, среди гнивших, раскуроченных тел сам царь увидал всю скрытую доселе верность и доблесть Маматовых и в знак своей милости уберёг голову последнего отпрыска от неминуемой смерти. С того дня молился Ванька о здоровье Иоанна Васильевича столь же рьяно, сколь молился о здоровье живых и покое мёртвых своих родичей.
Так молился он и теперь, в раннее февральское утро, стоя на коленях перед образком в уютной келье недалеко от Вязьмы. На плечах его был чёрный кафтан, а в руках рысья шапка. На шее висело деревянное распятие, подаренное матерью и не раз уберегавшее его от беды. Прошептав последние слова, Ванька поднялся. За окном закричали первые петухи. Взяв саблю и надев шапку, молодой Маматов вышел во двор.
Утро было тёплое, оттого снег был мокрый и охотно собирался и в снежок, и в снежную бабу. Двор пустовал. Заутрени в Вязьме не были столь суровы, как на Александровской слободе, а потому духовник вёл службу не в четвёртом, а в шестом часу. Однако Маматов не ждал своих товарищей и двинулся в конюшню, где уж был запряжён его мерин с положенной метлой и собачьей головой.
Маматов лихо вскочил в седло и помчался в город, точно на пожар. Редкий люд он не видал, а лишь упивался быстротой лошади, резвостью в тех поворотах, где иной непременно повалился бы и свернул себе шею. Ванька выехал на торговую площадь и дёрнул коня влево. Тот ловко перемахнул через стоявшие лавки и затем, повинуясь приказу всадника, таким же ловким прыжком вернулся на прежний путь.
Остановился опричник у безымянного кабака. Дверца была приоткрыта. У порога валялось несколько мужиков с разбитыми харями. Один иссечённый саблей остывал в канаве напротив. Такова была нелёгкая доля тех буйных голов, что смели поднять голос али руку на слугу государева. Кротость Маматова не могла ни принять сей крови, ни попрекнуть в ней старших, и оттого думы его ходили по кругу не в силах найти удовлетворение.
В самом кабаке всё было опрятно. Пахло воском и смолой. За лавкой сидел уже ждавший его человек, крошивший в чарку сухарь. Это был Щукин, командир одного из крыльев Вяземского опричного войска, однакож внешне он не отличался ни от Ваньки, ни от иного другого опричника. Щукин не кичился ни собольими шапками, ни золотой парчой, хотя известно было о богатом его прибытке. Из украшений у него был лишь золотой крест на цепи, который, впрочем, Щукин никогда не надевал, а держал вязью на ладони. Говаривали, что клеймил он этим крестом особенно лютых врагов государевых, коих не велено было казнить.
- Здрав будешь, Иван Романыч, - проговорил Щукин и чуть улыбнулся своим белым почти недвижимым лицом.
- Андрей Борисович, не передать словами.
- Не передавай, садись. Возьми себе кушанья как следует, поешь досыта и поедем.
- Я не голоден. Проглотил краюшку в келье.
- День долгий, путь неблизкий, да и дел невпроворот, ешь, - изрёк Щукин и пододвинул к Маматову миску с кашей.
Иван Романович послушно протолкнул в себя две ложки и запил квасом:
- Мало ты ешь для слуги царского. Явно подвигов за тобой ещё не водилось, раз брюхо не приучено.
- Не подвернулось пока случая, да и на войне кормишься через раз.
- Твоя правда, - Щукин взял миску и опрокинул её на пол, после чего ахнул по столу кулаком и крикнул.
- А нудь сюда!
Старый и хромой кравчий тут же прискакал к столу.
- Это что за каша, бес? Ты чем слуг царя потчуешь? Две ложки съел, и брюхо выворачивает!
- Бросьте, Андрей Борисович! Пустяк это!
- Бросить? –Андрей Борисович охватил шею кравчего и прижал щекой к щербатому столу.
- Терпима каша, Андрей Борисович. Не стоит, брат, - взмолился Маматов.
Глянул опричник на брата, прищурился и выпустил трактирщика.
- Будь по-твоему. Но коли нарываться кто будет, ты не спускай. Ты не за себя ответ держишь, а за волю царскую. Пойдём, коли сытый.
Опричники вышли из кабака, прыгнули на лошадей и поехали в объезд по Вязьме. Конь Щукина шёл резво – не слишком спешил, но и не тащился. То и дело приходилось мерину Ивана Романовича искать одного шага с таким скакуном. То уносило его вперёд, и Щукин просил Маматова сбавить ходу, то стаскивало к хвосту, и тогда Ванька сам пришпоривал бока, догоняя брата.
- Бестолковый он у тебя какой, а? Ну ничего приловчится.
- Куда путь держим, Андрей Борисович?
- Надобно нам одного купца проведать.
- Почто нам купец?
- Друг он мне. Проведать его хотел.
Щукин пришпорил коня и чуть было не сшиб проходившего мимо заспанного мещанина.
- Поберегись! – прокричал Маматов.
Голос его облетел округу, и народа вокруг поубавилось. Зашептались в переулках, позакрывали ставни и стало утро тихое, неживое. Роптал люд, шепталась челядь, что «Щукин едет», что «лихо рядом». Порезался Маматов об эту тишину и тут же сгорбился, точно от веса взоров направленных.
- Боятся, - вполголоса промолвил Щукин. – И правильно. Так управу на них найти проще. Ты Ванька добра от люда не ищи. Дело наше скверное, но праведное. В белой сорочке сажу не вычистишь.
Выехали опричники на слободу, спешились, взяли коней за узды и побрели к терему красному. На крыльце стоял купец в соболей шапке и в куньем полушубке, зелёным бархатом отделанном. Лицо купца было старческое с козлиной бородкой.
- Чем обязан, Андрей Борисович? Мзду уж Якуш Сивый три дня как забрал. Жития хоть дайте.
- Не за мздой тут я, купец, а за словом добрым.
- Ну заходи, коли добра ищешь.- кривое лицо купца просветлело, спрятав всю дурноту чрезмерную, что проступает в человеке в час тревоги и терпения. Купец обнял Щукина и протянул руку Маматову.
- Семён Васильевич Караев, - Маматов пожал руку и представился. – Будьте гостем, Иван Романович.
Они прошли чрез убранную коврами светлицу и сели за стол, уже крытый скатертью и яствами.
- Голодны, добры молодцы?
- Горло сухое, Семён Васильевич. Медка бы али чего повеселее.
Семён Васильевич засмеялся.
- Куда вам, царским слугам ещё медка. У вас вся жизнь не мёд, так кисель.
- Злословишь, бес! – сквозь улыбку зашипел Щукин.
- А правда всегда злая. Садитесь, Марфа принесёт мёду.
- Будь по-твоему, Караев. А твоё житиё-бытиё как, Семён Васильевич?
- Слава Богу, прибыток идёт, да только нынче тяжела доля купеческая. Покуда вы с земщиной собачитесь, весь гнев на нас льётся. То братья ваши обоз пограбят, то станишники разгуляются, то боярские заступники воздуха не дают. Вон, в том месяце Писарева Луку в Твери повесили. Оказался на перепутье с опальным княжичем, и дело с концом.
- Тверь – угодья Скуратова-Бельского. Он брат суровый, спору нет, но и замазанных в крамоле избегать надобно.
- Так ведь избегал же, а всё равно отделали.
- Не мне Малюту судить, Семён Васильевич. Мой удел – здешний, и батька мой издревле говорил: «За своим двором гляди, а в чужой не суйся». К слову о чужом, что у тебя с «краковскими»? Вышло дело?
- Ещё как, - довольно промолвил Караев.
- Значит, есть дырка в Польском частоколе?
- Да какая уж там дырка! Нора, а не дырка. Знал бы ты, Андрей, почём нынче таким способом завоз вина выходит, то вмиг бы выписался бы из опричников и сделался купцом.
- А что поборы таможенные? – спросил поражённый Иван Романович. – Неужто вы их не платите?
- А кому платить прикажете? Полякам? Иль кодле земской, что смоленские заставы держит? Нет уж, государь, извольте. Я свою долю царю напрямую вручаю через приказ, да через Андрея Борисовича. Нечего мне боярщину к титьке подпускать.
- Так граница же царская. Мой батюшка сам границу стережёт, пока в Ливонии воюем.
- Не кипятись, Ванька, - Щукин налил Маматову чарку и дал выпить. – Семён Васильевич царю на стол вино несёт и на этом копеечку бережёт. Узнай царь-батюшка, как он при этом поляков дурит, так он его в приходской али казённый приказ бы поставил.
- А отчего тогда не сказать?
- Оттого, что работы другой хватает.
Купец засмеялся и кивнул в сторону Ивана Романовича:
- Вот ведь растёт детина. Такой же как ты четыре лета тому назад. Всему расчёт, везде закон царский. А мир-то не на прямых брусьях выстроен. Он извилистый, каменистый и вострый. Помни об этом, отрок.
- Дай время молодцу, он не то, что Вязьму. Он всю Русь держать будет. Да не как Малюта, а как судья великий в мире и справедливости.
- А как же ты Андрей?
- Да поздно мне уже. Мой удел маленький. Мне Вязьмы хватит, да и ту отдам, коли царь прикажет. Ладно, день по зиме короток, а дел невпроворот, - Щукин встал и увидел, что поднял купец руку в жесте тревожном, что только Щукину был ясен. Остановился он и добавил. - Ты иди Ванька готовь лошадей, а я с Семёном Васильевичем на пару слов останусь.
Маматов вышел, и вперил Щукин свои бледные очи в купца. Лоб того нахмурился, а ладони сжались.
- Ну чего?
- Слыхивал ты на Москве давеча с рындой Басманова поссорился?
- Ты же знаешь московский уклад. Для них кто за околицей, тот и не человек вовсе. Нечего было хорохориться.
- С Басмановыми шутки плохи, Андрей.
- А со мной хороши думаешь? Пускай хоть оба приезжают. Обоих отделаю.
- За Басмановыми царь стоит. Не боись, я московским сказал, чтоб подзамяли эту оказию, да ты поосторожнее будь, схоронись хоть на время, покуда пыль не уляжется.
- Спасибо на добром слове, Семён. Буду осмотрительнее.
На том и распрощались.
III
- Вот что, Иван Романович, - проговорил Щукин, стоило опричникам выехать за околицу. – Много шуму делаешь, брат. Может, и прав ты насчёт Караева, но негоже перед ним распаляться. Мы не земский суд, чтобы голосами греметь. Уважай тишину, и она тебе добрую службу сослужит.
Поклонился Маматов и пришпорил коня.
- Куда дальше?
- За ворота поедем. Любишь охоту, Ванька?
- Смотря на кого охота.
- На «волков вяземских».
- Добро, - кивнул Маматов.
«Волками вяземскими» звали всех тех, кто с приходом опричнины бросил своё дело житейское и пошёл по белу свету чинить разбой . Таким был и покойный Митька Комарик, такими стали и многие безродные души, что озлобились или отчаялись житием теперешним. Даже под брюхом у опричного зверя это племя пригрелось и ходило следом за царскими слугами, как вороньё за войском.
- Токмо вдвоём мы всех волков не переловим, - заметил Ванька.
- А нам все и без надобности. Нам один, но с жирком нужен. Игната Резца знаешь?
- Слыхивал. Говорят, вор, каких свет не видывал.
- То-то и оно.
Между делом выехали опричники из города, обогнули пригороды, выехали на большую дорогу и встали на холме. Дорога была ещё укутана простынёй снега, тронутого лишь следами перебегавших тропу беляков, одинокими копытами клячи и двумя тонкими ложбинками, что оставляют за собой грубые крестьянские сани. Небо было ясное, воздух - покойный и безветренный, а лица опричников - румяные.
Вдалеке тут и там ютились чернявые деревни, несколько недвижных мельниц и горстка постоялых дворов, разбросанных то по левую, то по правую руку от большака. Маматов щурился от солнца, да искрившего снега. Щукин же глядел во все очи так, словно свет не раздражал зениц его.
- Видишь, к югу вон у той слободы тропа в пролесок уходит?
Маматов приставил ладонь ко лбу и вгляделся. Поразился он соколиному взору Щукина. Тропка была столь прерывиста, столь незначительна, что иной бы и не взглянул бы в ту сторону, однако увидал и распознал эту тропку опытный опричник.
- Там Ракитская слобода. Сабельку свою держи подле, да не хватайся почём зря. Лихие люди наш склад ограбили и тепереча пищали имеют.
- Близко они к городу прячутся, - вздрогнул Маматов. – Отчего ж их не отделать?
- Всё тебе отделать кого-то хочется. Набьёшь ты себе синодик, набьёшь. Но коли со скотины польза есть, на кой её забивать?
Ехали до слободы не спеша, на склоне и вовсе перейдя на шаг. Увидел тут Маматов, что со стороны слободы взлетели голубки в небо и закружили кругами, точно заворожённые чем-то. Послышались хлопки далёкие.
- Предупредили, удерут! – спохватился Ванька и поднял было поводья, но Щукин рассмеялся и зашукал.
- Предупредили, да не удерут. Знают они меня. А я их.
- Со станичными цацкаетесь? – выпалил Ванька, сдерживая коня. – Это измена!
Щукин изменился в лице, и тонкие брови его нависли над покрасневшими глазами. Голос его не изменился, но стал твёрже и глуше.
- За языком следи, малец, - Щукин разом выхватил саблю и приставил к горлу. – Моя служба всем известна, а твои заслуги в Ливонии остались. Посмеешь попрекнуть меня, я голову мигом сниму и вместе с собачьей к седлу прилажу.
Холодный клин сабли тронулся горла Маматова. Щукин приостановил коня, и лезвие царапнуло по кадыку юного опричника.
- Учись или вороти коня, скачи к своему папаше и молись, чтобы царь не прогневался на твою отлучку.
Маматов сгорбился и опустил голову. Щукин промолвил:
- Воля твоя, брат.
- Не серчайте, Андрей Борисович. По глупости слово вырвалось.
- Но слово верное. Со станичными цацкаться не престало царским слугам. А потому держать их за горло надобно и при случае шкуру сдирать, как с зайцев. Покуда знают меня в Ракитской слободе, то и лихо будет на пользу Отечеству.
Так и въехали они на слободу. С десяток изб стояло тут раскуроченных, помятых и точно сдвинутых неведомым зверем, будто бы некогда развалившимся на всей слободе своим могучим туловищем. Часовня стояла брошенная, без купола и образов. Люд стоял тёмный, чумазый и недобрый. Зенки их прицепились к фигуре Андрея, вздёрнувшего подбородок и улыбавшегося.
- Домой пожаловали, барин? – послышался хриплый возглас.
- Царская воля прибыла! – послышался второй басовитый голос.
- Где Игнатик, родимый? – окликнул Щукин.
- Игнатик дремлет, - резко ответила какая-то баба с крыльца.
- Разбудим, значится.
Щукин остановился у калитки рядом с чёрной избой и с седла перемахнул сразу во двор. Маматов поспешил за ним. Тусклые взгляды челяди уже перешли на него, и чувствовал Иван Романович, как греется спина от этого пристального взора. Щукин встал на пороге дома и посмотрел в окошко, затянутое рваным бычьим пузырём.
- Ну-ка брат, обойди эти хоромы и встань у окольной двери. Да не зевай, понял?
Маматов обошёл жилище и приметил, что не было в избе бревна, не тронутого гниением или пожаром, что сено на крыше было бурое и дурное, что дом весь веял сладким, тлетворным духом. Встал он у двери без одной петли и взялся за саблю. Тут же раздался сначала стук, потом плач петель и за ним топот шагов, приближавшихся к Ваньке. Тень выскочила, сломав дверь, и подвернулась на выставленной ноге Маматова. Тенью оказался худой, оголодавший человек в одной драной сорочке и с чёрными испуганными глазами. Волос на нём совершенно не было, а по затылку крест на крест шли шрамы не то от хлыста, не то от сабли. Сковырнулся Игнат, повалился в снег, а встать уж не вышло. Прижал Иван Романович лиходея к земле и сунул горсть снега в рот, дабы не рыпался.
- Ласково, ты его. Иной опричник голову бы раскроил. Здравствуй, Игнат. Что ж ты как заяц за порог, аль не рад видеть старого товарища?
- Богом клянусь, Щукин, не брал я вашего склада. Не виноватый я! Богом клянусь, отцом, матерью, богородицей! – лепетал сипло Игнат. Лицо его было тонкое и похожее на скелет. Маматов удивился, как такое нищее усталое существо могло явиться грозой всякого боярского поместья. Но тут Игнат выскользнул из хватки, словно был вымазан в масле, и покатился по снегу к калитке. Затем попробовал встать, но крепкий сапог Щукина ударил вора в лицо, и того швырнуло обратно к Маматову.
- Крепко держи. Этот и увильнуть может.
Маматов достал нож и приставил к горлу Игната. Щукин сел рядом.
- Что ты дёргаешься. Со складом у вас хорошо выгорело. Ты скажи только, куда вы пищали дели?
- Не знаю я батюшка! Не ведаю, государь! Знал бы, всё выдал.
- Дай-ка нож. Тебе может и шею разукрасить?
- Господи, не надо! Продали всё продали! Три дула только себе оставили! Зима! Жратвы нет! Охотится надобно! Вишь, все с голоду пухнем! Не заботишься ты о нас, Андрей Борисович, вот и перебиваемся мы!
- Не любушки вы, чтоб о вас заботиться. По вам петля плачет, да жалко мне род ваш поганый! Казну из склада забирал? Ну!
- Забирал!
- Куда дел? – Игнат перевёл шальной взгляд на Маматова, потом опять на Щукина и кивнул тому, да брякнул что-то на нелюдском языке.
- Вернём, значит, - улыбнулся Щукин и велел отпустить разбойника.
- Кто в карауле стоял помнишь?
- Не помню, честное слово, не упомню.
- Ладно, верю тебе, Игнатушка. Да только ты за своими следи. Кабы не нарвались они на Якуша. Коли сыщете его гнев, защитить не смогу.
Разбойник поднялся и отряхнулся от снега. Лицо его стало красное от страха и крови, сочившейся из разбитого носа, а худое тело дрожало на холоде. Щукин приобнял Игната и провёл в дом. Маматов пошёл следом, укрывая рукавом нос. Дом был скверный, пыльный и окоченевший из-за продуваемых всеми ветрами щелей. Каким только чудом Игнат мог спать в одной сорочке и не окочуриться.
- Что на уме у тебя, Игнатушка? Что раздумываешь дальше делать?
- На земщину поедем.
- Вот это славно. По купцам, али по боярам?
- По боярам. Князя Дягилева обнести хотели. Говорят, он из Ливонии гостинцев привёз. Отчего не поделиться?
- И в правду, отчего не поделиться? – заулыбался Щукин и сел на лавку, оправляя кушак. – Поделишься?
Игнат озадаченно поглядел на опричника. Тот молвил:
- Я тебе злато и хлебу пожалую, а ты нам Дягилева оставишь. Идёт?
- Зачем нам Дягилева, он же друг царя? – спросил Маматов.
- А затем, что отец его к нам из Литвы бежал. Один Бог знает, что у этой шляхты в головах водится. Мы приедем, да посмотрим. Авось и не будет никто его трогать. Так, Игнат?
- Будь по-вашему, Андрей Борисович.
- Вот видишь. Коли добрый человек, так мы от беды убережём. А коли изменник, так пущай этим мы займёмся.
Маматов скривил рот, но согласился. Тревожило юношу естество брата, да не мог он противиться Щукину. На всей Вязьме известно, что вернее Андрея Борисовича нет в округе слуги государева. Что не одним страхом, но и умом лисьим держит он уздцы столь ретивого края. Потому влез в седло Ванька послушно и молчал до самой Вязьмы.
IV
Прежде чем вернуться за ворота заехали опричники в один терем, недалече чем в двух верстах от Ракитской слободы. Всю дорогу Щукин улыбался, да так блестели его глаза, что, казалось, подменили опричника, что не стало того хмурого всадника. Терем стоял на пригорке, огороженный крепким частоколом.
- Чьи это хоромы?
- Мои. Сам землю купил, сам отстроил. Завидно?
Маматов заворожённо покачал головой. Дом стоял расписной. Крыльцо было отделано красным древом, а по стенам терема каймой текли изразцы.
-Я к богатству не привычен. Мне и кельи хватает. Даже коли дарует царь поместье дворянское, не возьму.
- Будь по-твоему. По правде сказать, сие убранство я не для себя делал, - Щукин улыбнулся и взглянул на крыльцо. Стояла там прекрасная барышня в шубе белой, да с воротом лисьим. – А для неё.
Приосанился Щукин и гарцуя подъехал к сеням.
- Здравы ли будете, красна девица? Здравы будете, моя голубушка?
Девушка улыбнулась и подбежала к спешившемуся опричнику. Маматов остался в сторонке и отвёл взгляд. Долго влюблённые лобызались, покуда не вспомнил Щукин о брате.
- Елена Петровна, знакомьтесь. Ванька Маматов, верный пёс государев, гроза волков вяземских и брат мой верный.
- Очень приятно, сударыня, - поклонился Маматов.
- Надолго здесь, Андрюша?
- Прости родная, лишь очи твои увидеть хотел, да забрать одну вещицу из дому. Подождёшь, Ванька?
Иван Романович кивнул. Щукин вновь поцеловал крепко возлюбленную и ушёл в дом. Девушка взглянула на молодого опричника.
- Не по нраву вам быт опричный? Или вы зверь по духу своему?
- С чего вы взяли, сударыня?
- Злата не носите, от богатства нос ворочаете. Вижу, что не люба вам доля Андреева.
- Я раб Божий, а не боярин. И уподобляться им не хочу.
- Судите брата своего?
- По какому праву, сударыня?
Девушка улыбнулась, но взгляд её недобрый не переменился. Маматов оправил поводья и выехал со двора. Сам не заметил Иван Романович, как удалился он от ворот и въехал в чащу. На миг взбрыкнул конь и топнул копытом, навострив уши. Тут и Маматов услыхал, что средь валежника слышны были бабские крики.
Взыграла кровь в молодом опричнике, повернул он морду коня в чащу, и тот, учуяв порыв хозяина, прыгнул сквозь ограды кустов и помчался среди деревьев так скоро, что ни веткой, ни ямой не остановить. Крик становился ближе и отчаянней. Тем отчаянней становился галоп мерина. Тут он и выскочил на поляну белую, с тремя фигурами. Две, что побольше прижали третью к одинокому деревцу, гордо высившемуся на пригорке. Маматов пригляделся к нападавшим и узнал польскую ратную одёжу и сразу же услыхал шелестящий говор, которым они окрикивали побелевшую от страха барышню.
- Стойте! – рявкнул Маматов, подлетая к нападавшим с выхваченной саблей. – Бросьте девку!
Один поляк держал в руках здоровенный бердыш, другой прижал к виску девки пистоль.
- Не лезь, опричь! – рявкнул тот, что с бердышом. – Тебе тоже достанется. Мы её убивать не будем. Это же ваша забота.
- А коли первым хочешь обрюхатить, так плати! Мы нынче такие же подданные Рюриковичей, как и вы. А значит монетой спор разрешим.
- Брось, - вскрикнул Маматов и полетел на разбойника с пистолем.
Тот извернулся и пальнул не целясь, да заговорённой оказалась пуля. Проскользила она по бедру Маматова и своим жаром сбила молодца с седла. Чудом успел опричник бросить поводья и выкрутиться так, чтобы в стременах не переломать ноги. Упал Иван Романович наземь, и руки его ушли по локоть в треснувший наст.
- Руби, лешего! – загоготал стрелок, и поляк с бердышом уж замахнулся на шею Маматова, как палач замахивается на приговорённого. Да проворен оказался Иван Романович, кувыркнулся он в сторону, вскочил и полоснул саблей в ответ.
Закрапала кровь вражья по снегу. Поляк взбеленился и набросился на Маматова по-медвежьи, в схватку. Второй тут же подскочил под лодыжку и помог свалить Ваньку в снег. Бердыш вжался Маматову в горло - второй в тот же миг вытянул кинжал, и загуляло остриё перед глазами.
На силу перехватил Маматов руку, топорщика и выломал тому кость, затем вырвался из объятий дюжих и заслонился супостатом от удара разящего. Хрустнули рёбра, затекла кровь пуще. Тут Маматов почувствовал, что и сам слабеет. Налились болью ноги его. Подкосилось колено левое.
Один поляк, тот, что стрелял, подскочил, гарцуя с ножом да саблей. Пользованный пистоль уж покоился в снегу. Второй – исполосованный и проткнутый, вставал медленно и не находя дыхания.
- А жадность - грех, русак, - прошипел поляк. – Мало ли у Вас на Руси паночек? Что ты на нашу позарился? Али другие не даются?
Поляк захохотал, и Ванька навалился вперёд. Тут загуляли сабли. Ванька быстро довершил дело с раненым и принялся рубиться с удалым паном. Всякими уловками дразнил он витязя. И подставлялся грудью и ножом заманивал, и подножки выставлял, да не брали хитрости богатыря русского. Хоть и прошли ратные лета Ванькины, а глаз и руки помнили своё.
Поймал он рукавицею нож супостата, да рубанул по запястью так, что повисла ладонь на лоскутах мясных. Взвыл поляк, но не размяк, не упал, а осклабился сильнее.
- Насмерть значит? Насмерть, так насмерть! – зарычал поляк и уже сам бросился в атаку слепую.
После двух щелчков булатных откинул Ванька саблю и перехватил поляка у кушака, бросившись с ним оземь. Ударились они в наст, и стал Ванька голову поляка колотить и так, и эдак. И в глаз, и в темя, и в висок, и в челюсть. А коли уставал, брал охапку снега и в рот тому заталкивал, точно полено в печь. За делом своим не услыхал он копыт стук, да хруст наста.
- Ты куда ж убежал, Ванька! – послышался голос Щукина. – И где молодцев этих нашёл?
- Ты лучше их спроси, откуда они убежали и как село это нашли? – приложил Ванька поляка в последний раз и слез с покойного тела. – Ишь-ты девок портить вздумали.
- Вот же сволочи. А девка где? Награду надобно получить.
- О чём это ты?
- Ну заслужил ты благодарность красной девицы. Вон, погляди, она ленту оставила. Разузнай, да пожалуй к ней с гостинцем. Не откажет.
- Мне чужого не надо, - промолвил Ванька, зажимая рану.
- Смотрю, и Ленка моя нелюба тебе оказалась.
Маматов пожал плечами.
- Бог ей судья.
- Зря ты так. Девка хорошая. Просто не довелось тебе её в нужном свете увидеть и в нужной одёже. Да ты и к той приглядись. Тут все невесты, как яблочки.
Щукин засмеялся, и они поехали обратно в Вязьму.
- Ну что ты краснеешь, отрок! Красива же девка. Али тебе барышни не милы?
- Грех, Андрей Борисович.
- Грех, - хмыкнул Щукин - А ты брат архимандрит, стало быть? Не признал, каюсь! Простишь меня или нет? Ах да, Бог же простит. Что же ты безгрешным решил жить прожить, как святой угодник? С метлой то и собачей головой под боком? Щёку вторую крамоле подставлять? Пёсий род беречь, чтобы они плодились аки крысы, да царя нашего со свету сживали? Не получится, брат. Не вели казнить, но не выйдет такое. Будь иной путь, я бы сам избрал его сей же день. Но такого пути нет. Разве что в монахи, да в монастырь Соловецкий, и гори земля русская синим пламенем, помирай от заразы крамольной.
Маматов прикусил язык. Щукин похлопал того по плечу и добавил.
- Ну не кручинься, Иван Романович. Будь по-твоему. Да и не до барышень сейчас. Дело есть.
V
Про дело Щукин ни словом не обмолвился, да только въехали они во дворы, что раньше боярам принадлежали, а нынче обосновались здесь все видные опричники вяземские. Все тысяцкие, головы приказов, да примазанные к их злату и делам сподвижники. Жили тут и друзья Щукинские: Якуш и Чаадай, да не о них сейчас.
Встал Щукин у калитки опричника Шумилова, головы сытного приказа.
- Вот что, Ванька. В доме этом люди почтенные и суровые, царём милованные и на расправу скорые, ты лучше сядь неприметно в сторонке да помалкивай. От кушанья не отказывайся, во всём соглашайся, да ушки на макушке держи. Понял?
Маматов кивнул. Встретил их дьячок, да стольник, проводили в хоромы и усадили кушать. Дело как раз было после обедни, а потому в зале было полно опричников. Одни пили брагу, другие метали кости, третьи мерились хваткой дюжей. Лишь за столом старших было покойно и тихо. Сидели они поодаль и говорили негромко. Всего головных было трое, и видно те ждали Щукина.
- Смотри и припоминай. Тот, что слева, Богдан Тимофеич Болотников, это первый охотник нашего крыла. Коли нужен тебе кто позарез, а выследить не можешь, обращайся к Богдану Тимофеичу. Тот, что посерёдке, Лапин, это наши очи на Москве и в Александровской Слободе. Коли приезжает, значит наказ от царя срочный. А коли ты провинился, так Лапин и от тюрьмы убережёт. Третий, Демидов, хоть и по ремеслу своему палач, а по голове похитрее всей своры нашей будет. Коли добро припрятать, али хвост отрезать, это к нему.
За старший стол Маматова не пустили, но посадили неподалёку. Подали щей и добрый окорок.
Щукин же сел к троице и тут же налил себе чарку мёда.
- Ты погляди-ка, - вздёрнул плечами Лапин. – Вроде покойник, а как медок то забирает, а?
- Ты постой. Рано ты меня приставил, - ответил Щукин.
- Может, и рано, - промычал палач Демидов. – Да только Басмановы уже твоей голове место на пике присмотрели.
- И уж как за тебя купцы не впрягались, как я за тебя не заступался, да немил ты стал царю-батюшке, - продолжил Лапин, отрезая от рульки здоровенный кусок.
- Царь немил, да помилует. А с Басмановыми и уговор держать можно.
- Жадные они.
- Так и я не беден. Мне только воля ваша нужна, на дело одно.
- Воля, значит? – спросил Богдан Тимофеич. – Под карой божией, ты стал больно послушным. Лукавить не стану, таким ты мне больше нравишься, Щукин.
- Мои щенки хотели обнести Дягилева.
- Дягилев под царём ходит, - поворотил носом Лапин.
- А ты не ходишь, Лапин. Ты смотри какое пузо отъел, да рубины у тебя в бешмете похлеще турецких будут. Да только Дягилев богаче выйдет. Брать его надо, а повод по Малютину уставу как-нибудь соорудим.
- Соорудим? Ты и нас примазать решил?
- А мне копеечку за слово золотое пожалуйте!
Трое засмеялись.
- А ты говоришь, послушный, - крякнул Демидов. – Ты погляди. Ты его за ушком погладил, а он твои персты облизал и лапой в карман уж влез, сучёныш.
- За Дягилева могут столичные взяться, - заметил Щукин. - Коли Скуратов, али иной какой Басманов или того хуже Штаден сюда заявится и в их хоромах обоснуется, Вы как землю делить будете? Али сразу челом бить станете? А коли на вас следом охотиться будут, а Богдан Тимофеич? Как мы встарь за Руцкими!
- Щука дело говорит. Дягилева век недолог, а нам потомство растить, - пробурчал Демидов. – Давай вот как мы поступим: Лапин - к царю, а мы возьмём молодцев и на смотрины съездим.
- Моих только оставьте.
- А на что тебе?
- А на то…
Всё, что было сказано до сей поры, в полном или оборванном виде дошло до ушей Маматова. Склонил он голову от думы нелёгкой, да не мог решить, что ж это делалось на его глазах. В какую яму, в какое болото угодил он. Неужто по всей земле русской, во всех дворах опричных речь шла о грызне и переделе, о плясках на костях, да о крови. Неужто во грехе царская милость, неужто в беспорядке царя благодетель. Маматов на силу вспоминал, как встретил он в единственный раз царя Иоанна Васильевича. Как смиренен, как истерзан душою ему показался царь. Как в глазах его стояло страдание за всех людей русских, умученных или спасённых его волею. О том, как встречал царь заутреню в те недолгие дни, когда Маматов ещё жил на Александровской слободе. Как разбивал лоб государь в молитвах, как поминал и излагал псалтырь, точно ещё в утробе выучил его, не зная письма и слова.
Или прав всё-таки был Щукин. И это лишь государев удел быть христианином, а удел опричника в пороке черпать свою силу, в обмане выявлять измену, да вершить волю царя беспощадно и изощрённо, покуда жив на земле последний русский боярин и всякие прочие следы ересей, крамолы и измены. И нету здесь места святости мученической, как говорил Андрей Борисович, нету - прямоте богатырской, нету - доброте человеческой.
VI
День клонился к вечеру. Щукин и Маматов выехали из общего дома и встретились со сподвижниками Андрея Борисовича. И Чаадай, и Якуш едва ли походили на опричников. Вид их шёл, скорее, князьям, если не сказать царькам земли русской. Чаадай был в изумрудной телогрейке с ловко вышитой собачьей головой на груди. На плечах носил он разноцветные камни, а руки были покрыты перстнями.
Якуш стал ещё более массивен и предпочитал сочетать положенный чёрный кафтан опричника с драгоценностями. Золотой подбой, шёлковые вкладки, да пушистый ворот украшали добротную одёжу Якуша, а на кушаке у него висел не один, а три иноземных пистоля.
- Славны будьте, добры молодцы! – улыбнулся Щукин, казавшийся безродным монахом подле братьев.
- А это кто ж?
- Маматов Иван Романович. Архимандрит и добрый рыцарь.
Чаадай и Якуш поклонились, не сдержав усмешки.
- Полно вам лыбиться, псы. Будто сами таковыми не были.
- Мы-то не были, а вот ты, родной, прям как два сапога был.
- Стало быть, в хороших руках Иван Романович.
К тому времени уж смеркалось, и не понял Маматов, что дом, к которому привел их Андрей Борисович, был ему знаком. Не узнал он и окольничего, чью шею свернул Якуш, перемахнув через калитку на оборотной стороне. Чаадай толкнул дверь и все четверо ввалились в залу и рассыпались по ней точно опрокинутая соль по полу.
- Вы что? Что вы? Кто вы? - раздалось вдруг из тени, куда нырнул Щукин. Опричник вышел оттуда, волоча хозяина за волосы. А хозяином оказался никто иной как сам купец, к которому по утру наведывались Маматов иЩукин.
- Что ж вы, братцы, удумали, - затарахтел старик. - Чай домом ошиблись, Андрюшка!
Но Андрей поднял старика и бросил на стул.
- Вяжите.
- Бабы есть? - прошипел Якуш.
- Не троньте, безбожники.
- Не тронем, - ответил Щукин. - Ванька поди выпроводи Марфу, да Свету.
Ванька послушно поднялся по лестнице и встретил старушку и девицу. Старушка плюнула и прыснула в лицо Ивана Романовича проклятье страшное.
- Вам уходить велено. Никто вас не тронет. - спокойно проговорил Маматов. Бабы переглянулись и подошли ближе.
- Взял ты грех на душу, отрок. Благодетелью от пекла не убежишь.
- Идёмте уже, - рявкнул Ванька и поворотился к бабам спиной. Затем провел их до самой калитки и выпустил, точно голубей из клети. В доме уже вовсю шел погром. Переворачивались сундуки, шкафы, бились тарелки и вырывались половицы. Лишь Андрей и купец сидели посреди этого бедлама, точно статуи и смотрели друг на друга, как два взъерошенных кота.
- Я тебя от смерти верной уберёг, и вот как ты отплатил?
- Не взыщи, батюшка. Как никак, не первый день на белом свете.
Засмеялся тут купец, но смех его был протяжный и хриплый, как скрип ржавой петли.
- Посекут тебя, Андрей Борисович. Видит Бог, посекут. Свои же, как ты меня, так и они тебя.
- Не посекут, - сказал Андрей и подозвал Маматова. - Прав ты был, Ванька. Такую змею пред очами не доглядели. Потому уступаю тебе.
Андрей отступил от купца и спрятал саблю в ножны.
- Голову под самый корешок. Но можешь пронзить, зарубить, удушить. Как угодно.
- А как же суд?
- Да был уж суд. Контрабандист, казнокрад и изменник. С поляками якшался, с литовцами в дёсны целовался, ливонцам сапоги лизал, а за вино платил тайнами царскими.
Засмеялся купец пуще, обнажив острые зубы. Маматов покачал головой:
- Не могу, Андрей Борисович. Ей Богу, не могу. В голове не укладывается. Утром хлебом солью встречают, а под вечер эдакое дело. Нет в этом правды.
- Да ты же сам на него брови хмурил, сам попрекал. Да коли и не прав я, пущай. Лучше дело прибыльное под царскими слугами, чем под шаромыжниками жидовскими.
Купец закивал головой и крикнул Маматову.
- Ну давай, Иван Романович. Сделай милость, сними головушку. Только одним махом. Не хочется, как осина кривая помереть.
Маматов не двинулся.
- Посильнее тебя, малец оказался. Видно, совесть не затравили ещё пока.
- Смейся-смейся, - прорычал Андрей. Он подошёл к купцу, вынул саблю и срубил тому голову. Ударилась та тяжело оземь, вытаращив глаза и раскрыв рот. И потекла кровь по доскам.
- Хороша рука, - прошипел Якуш.
- Коли спросят,- промолвил Щукин. - Ванька голову снимал.
Маматов поднял глаза на Андрея.
- Как это?
- Одним ударом, как ливонца под Нарвой.
- Ни за что, - Маматов отступил к двери. Опричники медленно двинулись в разные стороны, точно волки перед прыжком.
- Положим, будь по-твоему, Иван Романович. Тогда, стало быть, дело другой оборот обретёт, - Щукин поднял саблю и приставил остриём к груди Маматова. – Тебя, значит, твой Полкан, что к ливонцам сбежал заодно науськал уму вражьему и велел в опричнину податься, чтоб средь царских слуг раздор чинить, а заодно с одним купцом самого царя отравить. Чего вам стоило, право? Хотели уж мы тебя взять живым, да не дался.
Маматов вскипел, ударил ножнами о саблю Андрееву и опрокинул Щукина, приставив к горлу нож.
- Ещё раз руку свою на меня поднимешь без руки останешься!
- Ты это брось, - прошипел Чаадай.
- Нас дважды просить не надо, - прохрипел Якуш и изогнутый клинок охватил горло Маматова.
- Тихо, братцы, тихо! - заговорил Андрей, распластавшийся по полу. – Славен будет добрый молодец. Пусти его, Якуш.
- Пущай он первый.
- Я тебе сказал!
Якуш повиновался, и холодная острая хватка отступила от горла, оставив лишь слабый порез.
- Некуда тебе бежать, Ванька! Некуда! Один ты в Вязьме такой сердобольный соколик. Ну убьешь ты меня, да мои товарищи тебя прям тут на куски порубят, а Ленка другого кобеля сыщет. Будешь тяготиться своей службы, так мы тебя в могилу сведём, как изменника и пособника польского.
- Ты всё загадал с самого утра!
- С начала месяца, братец! Так что решай кто ты и кто за тобой? Мы? Или твой папаня, которого будь уверен мы достанем стоит тебе сложить свою голову. И не будет такой фамилии, как Маматов. А коли с нами станешься, даю тебе слово, все мы будем при царском дворе, это государство будет идти туда, куда государь велит, и наше дело будет это государство беречь. В накладе не останешься ни ты, ни я, ни Иоанн Васильевич, ни его наследник. Ты вот-вот наживешь себе врага страшного, но ещё не поздно остаться друзьями. Я за эту дерзость не взыщу.
Прикусил язык Маматов. Лицо помрачнело от страха и злобы. Руки задрожали сами по себе, словно выскочить хотели. Никогда прежде ни в грязи Ливонии, ни в лесах глухих, ни в пустой келье не чувствовал такого беспросветного, безвыходного одиночества, что обуяло его здесь же, на этом самом месте. И не сбежать ему более от этого. Одолела доля людская, погубила доброго молодца, загнала в нору тёмную и подпалила все выходы, чтобы заморить дымом насмерть али живым вытянуть, да шкуру содрать.
Поднял глаза Маматов и увидел тень головы купца, под которой уж разлилась руда алая. Иван бросил нож и вышел из терема.
VII
Опричники ободрали дом до нитки, вытащили всё злато, выгребли все тайники, клады, вскрыли схроны и опустошили погреба. Пред воротами образовалась великая гора добра от вина и браги до златых гривен да бриллиантов.
- Треть моего в мешок пожалуйте, - проговорил Андрей и подошёл к Маматову. – Возьми свою долю, брат.
Маматов помотал головой.
- Ну будь по-твоему. Раз ты пока в монахи не постригся, подсоби мне с делом последним, да и отпущу я тебя.
Хотел Иван Романович послать беса к чёрту, да не смог и слова вымолвить. Тихо сел он в седло, взялся за поводья и побрёл вслед за конём Щукинским. По пути въехали в Сытный приказ. Взяли сыров, хлеба, вяленого мяса, да туш оленьих. Погрузили всё на круп и выехали за город.
К тому часу совсем уж стемнело, а потому ехали степенно и при факелах, чтоб на худой дороге не угодить в яму. Доехали до Ракитской слободы и повернули к подворью, что особняком стояло.
- Не всё моё бытие из зла состоит, Иван Романович. Мне людское не чуждо, хоть и приходится подчас о том забывать.
Они привязали лошадей, стащили припасы и вошли в длинный дом, где тихо бренчали гусли и наперебой звучали усталые голоса людей. Несмотря на свечи и массивную печь, внутри было холодно, а народ весь был укутан. Бабы качали детей, мужики негромко вели разговор, но тут же прекратили, стояло гостям войти за порог.
- Виноват я, добры люди, - пробормотал Андрей и поставил мешки на стол. – Виноват, что на голод обрёк. Возьмите покаяние моё и простите грешную душу мою.
- Проходи, - кивнул старшой из мужиков с кривым носом и гнилым зубом, торчавшим из-под губы. – И молодца своего проводи.
Двое отроков взяли мешки и показали бабам привезённые гостинцы, а мужики вместе с гостями прошли в залу в другом конце дома. Там разлили брагу и преломили хлеб. Маматов сел с мужиками, а Щукин, сославшись на нужду, вернулся на улицу
- Чьих будешь, барин? – спросил старшой. Голос его был хоть и грубоват, но тронут какой-то внутренней житейской добротой.
- Маматовых.
- Первый в роду опричник? – вновь спросил старшой, и тут проклюнулась в его голосе озорное начало, словно знал он более, чем показывал на скромном и сером своём лице.
- Да.
- Приходилось терема единокровцев жечь? – резко спросил вдруг мужик помоложе с точёным лицом и пышными усами, видно, сын старшого.
- Нет, - коротко ответил Маматов.
- А коли потребуют? Сожжёшь?
Маматов задумался и пожал плечами.
- Доселе не требовали.
-А коли в тереме том дети будут боярские, вместе с ними сожжёшь?
Маматов скривил рот и посмотрел в глаза мужика. Тот взгляда не отвёл, а лишь стал суровее.
- Ты за кого меня держишь, - прорычал Маматов. – Ты кому перечить вздумал, пёс.
- Не сердитесь, барин, - проговорил старец и мотнул головой сыну. – Сынишка мой на драку скор. Будь хоть барин, хоть опричник, хоть мельник. Показушничает.
Сын и впрямь улыбнулся, расправил плечи, да изменился в лице
- Пейте, барин. Не смел вас обидеть. Мы далеко от мира живём. Всякое слышим и про царя, и про вашу долю.
- Глянь-ка, - прошептал кто-то за спиной Маматова. – Это ж кто это вас ужалил так. Весь бок рудой пропах.
Иван Романович тронул больного бока и почувствовал, что наложенная повязка вся промокла в крови. Сказавший вышел из тени и сел рядом с Маматовым. Это был в три аршина детина с широкими плечами и большими почти совиными глазами.
- Может хат и не жёг, но драки не избегает, - проговорил сын. – Не то что Щукин. Этого плута попробуй ещё на бой вызови. Коли выйдет, знай – каким угодно бой будет, да только не честным.
«Совиные очи» обернулся и прохрипел:
- Если токмо бой не с такими же плутами.
- Ты про Басмановых? Тут ты прав, Патрикей. С Басмановыми небось и сам чёрт не сдюжит. Надо же было у них слугу сапогами забить.
- Щукину-то что. Откупится. Басманов старший потребовал злата али головы. Щукин злато из-под земли достанет, коли надобно. Лишь бы до полуночи успел. А не то заберут и злато, и голову.
- Ну а ты, Маматов, чем платить станешь? – голос старца изменился и покрылся хитрой злобой.
Маматов поднял глаза и ужаснулся. Не было более вокруг него мужиков крестьянских. То были люди лихие, с глазами горящими и руками цепкими. Обложили они Маматова, в мешок взяли, что не сбежать, не вскочить.
- Злата я погляжу, у тебя не сыщется. Значит, головой отплатишь.
Хотел было Иван Романович вскочить, да поздно было. Навалился Патрикей на плечи и свалил с лавки. Ударил Маматов ногой о стол, да промахнулся. Патрикей дёрнул кулачищем и разбил лицо Маматову в кровь одним ударом. Второй же пришёлся в самую рану, вмяв повязку и проломив рёбра.
-Зря ты с Щукиным связался, отрок. Для него людей нет, всё одно - звери. Да и сам он зверьё поганое, - продолжал старец.
- Чего с ним делать-то?
- Чего-чего… Повесить. Как они наших вешают, так и мы ихних.
Взвился Маматов, да поздно.
Мужики взяли опричника под руки и под ноги отволокли к берёзе, завязали узелок, перекинули другой конец через сук. Патрикей хватил того двумя руками и готов был дёрнуть.
- Погоди! Пожди, брат! Обыскать его надобно.
- Труп обыщешь.
- Ещё чего, висельника трогать. Лучше уж сей же час.
Сунул сын руку в карман кафтана и вытянул кошель да ленту девицы, что спаслась от поляков.
- Это ещё что? – последовал удар. – Никак Настасьюшки? Что ты с ней сделал, выродок?
Ещё удар.
- Ты что с моей сестрицей содеял?
- Спас я её… От разбойников спас, клянусь Богом! - запинаясь и захлёбываясь кровью, пролепетал Маматов. От страха сжался и сорвался голос опричника.
- Врёшь!
- Богом клянусь!
Сын повернулся к Патрикею.
- Приведи.
Тот повиновался, отпустил верёвку и ушёл в дом. Вскоре воротился он с красной девицей, точно той, которую выручил на опушке Маматов. Та в тот же миг встала, как вкопанная и вгляделась в лицо опричника.
- Скажи, Настенька, знаешь ты сего молодца?
Девушка молчала, лицо её бледнело, а губы дрожали. Тут и Маматову стало страшно. Вдруг признала она в нём не спасителя, а такого же душегуба, чтоте поляки. Задрожали колени молодца. Сердце забилось, пот выступил на лбу и красными от крови ручьями полился по щекам и шее.
- Знаю, - пролепетала девица.
- Спас он тебя али погубить хотел?
Тишина повисла мёртвая, лишь свист ветра качал ветви скрипучей берёзы.
- Воли его не ведаю я, - прошептала девица, не отводя от Маматова взора. – Но дело доброе совершил. Спас он меня и догонять не бросился.
Отлегло от сердца. Одолела улыбка страх Маматова. Сын повернулся к опричнику с лицом серьёзным и растерянным.
- Странный ты человек, Маматов. Видит Бог, не могу я тебя понять. Отпусти его Патрикей. Пускай идёт на все четыре стороны.
VIII
Сам не помнил Ванька, как вскочил в седло, как пришпорил коня и как помчался к усадьбе Щукинской. В светлице ещё горел свет. Соскочил с коня Маматов, выхватил саблю и вбежал в сени.
На столе догорали свечи. Воск тёк уж по столу, но было пусто. Бросился в горницу - пусто, в спальню – пусто. Не успела ступить нога Маматова на лестницу, как раздался хлопок пищали. Пуля ударилась в ухо опричника и оторвало то с корнем.
- Неймётся тебе! Ну будь по-твоему, гадёныш!
Маматов свалился наземь, но успел увидать блеск сабли Щукина и выставить защиту. Ударились клинки, и Ванька попятился на спине назад. Посыпался второй и третий удары, но и те не достигли цели. Наконец, Маматов дополз до стола и перекувыркнулся под ним, чтобы выскочить с выпадом уже с другой стороны. Щукин парировал, сбил стол из-под ног Маматова и, не дожидаясь, пока тот поднимется, побежал к стойлу.
Маматов вскочил и помчался в погоню. Вскоре вновь два всадника мчались с горы. Один в одной сорочке, другой весь в крови и без уха. Как ни стегал своего мерина Иван Романович, а конь Щукина был удалее и норовил умчаться в самую чащу, так что не сыскать и не догнать. Так и въехали на Ракитскую слободу. Казалось, что кончено всё для Маматова, что умчит Щукин в Вязьму и дело с концом, но не тут-то было.
На самой дороге, что рассекала слободу на две половины стояла широкая и длинная телега. Вокруг неё цепью стояли станичники. Щукин выхватил пищаль, пальнул в толпу, но пуля прошла в темноту, не задев ни души. Тут принялся поворачивать опричник, да поскользнулся его конь и свалился на бок. Маматов потянул поводья и спрыгнул с лошади. Андрей не успел извернуться, и туша его коня всем весом своим пришлась ему на ногу послышался хруст и крик опричника.
Маматов подбежал к Щукину и сорвал со спины лошади мешки с выкупом. Та вскочила и ковыляя выскочила прочь со слободы, оставив ездока в одиночестве.
- Ну ладно! Будь по-твоему! – заулыбался Андрей, глядя на мешки, но взгляд его свирепел, а лицо краснело.– Сучий же ты потрох, Ванька! Братцы, прихлопните комарика!
Игнат сидел на телеге и крутил в руках краденную пищаль. Остальные станичники молча глядели на действо.
- Ну давай Ванька! Чего же ты ждёшь. Заканчивай дело, коли начал. Давай! – Щукин разорвал кафтан и показал шею. – Как с Караевым. Под самый корешок, только чтоб ровно было! Так тебя царь и палачом назначит! А, Ванька?
Щукин поднялся, прыгая на одной ноге, и с хрипом произнёс.
- Кишка у тебя тонка, молокосос. Отделайте его, ребятки. Что угодно просите!
Игнат поморщил нос.
- Он нам не враг. Коли твой недруг, так разбирайся сам. – Игнат бросил пищаль с телеги и продолжил смотреть.
- Не смей, - прошипел Маматов, перехватывая саблю. – Вторую ногу перерублю.
Щукин лукаво прищурился.
- Силёнок не хватит.
Опричник сделал шаг к пищали. Сабля свистнула и мягко прошла по бедру Щукина, распоров ткани. Тот вскрикнул и повалился в снег.
- Говорю же не хватит, - прохрипел Щукин, переворачиваясь на спину. Он сунул руку в кафтан, вытянул свой золотой крест на цепи и надел на шею. – Давай заканчивай, брат. Руби голову или вороти мешок. Брат, милости прошу, закончим! Меня Басмановы ждут. Ты не понимаешь? Они ждут меня! Я же не для себя это делаю, а для тебя, для вас всех. Вы моё племя, я за вас живота не пожалею! А вы – иуды и меня, и себя обрекаете! Отдай мешок, Ванька. Дай коня и иди с миром! Катись в земщину, в Польшу, куда душе угодно, только не губи меня, себя и всех нас.
Иван Романович подошёл к Щукину и снял с того золотой крест. Затем закинул мешки на лошадь, надел крест и ничего не сказав, уехал со слободы. Щукин оглядел окруживший его люд. Вся округа глядела на своего господина. И станичники, и землепашцы, и дети, и бабы. Все молча взирали на копошившееся в снегу существо, уже едва ли своим подобием напомнившее человека.
-Я всё, что у вас есть! Я всё, что у вас когда-либо было! И вот, что вы содеяли! Вот, что вы натворили! – Щукин на силу поднялся. - Завтра же тут будут псы Басмановы! Завтра же они сожгут ваши дома! Завтра же они зарежут ваш скот! Завтра же они убьют ваших мужей и отдерут ваших дочерей, матерей и сестёр! Я всё, что у вас осталось! Без меня вы - пыль! Слышите? Пыль! Пропадите пропадом!
Эпилог
Как бы не был жалок в ту минуту опричник Андрей Борисович Щукин, а горькое знание не подвело его. Впрочем, на злорадство времени Бог ему не отвёл. Среди ночи повстречал он у конюшего приказа пятерых молодцев. Первый из них был молодой, прекрасный лицом опричник с лоснящимися волосами и пустыми чёрными очами.
Щукина нашли там же в конюшне. Руки его были ладонями насажены на мясницкий крюк, зубы и ногти покоились под ногами, а лоскуты кожи до сих пор спустя месяцы то и дело находят в сене. Якуша и Чаадая настигла нелёгкая на следующий же день, когда люди Басманова явились на подворье покойного Щукина, откуда два друга выносили завещанное добро. Пожар с терема вскоре перенёсся и на Ракитскую слободу и на всю чащу, что укрывала этот тихий омут Вяземской области. Часть жителей и станичников спаслась. Часть так осталась висеть на качелях, устроенных Басмановыми на въезде в город.
Увы, но и следы Маматова теряются на этом месте. Известно только, что злато Щукинское осталось в одном из монастырей, а новый владелец его исчез бесследно. Кто-то клянётся, что видел его среди иноков в самых разных церквях, кто-то убеждён, что видал его подле Ермака Тимофеевича, кто-то и вовсе считал, что и не было такого молодца на Руси.
Автор: PaulVS
Источник: https://litclubbs.ru/articles/55807-gosudarevy-slugi.html
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!
Подписывайтесь на наш второй канал с детским творчеством - Слонёнок.
Откройте для себя удивительные истории, рисунки и поделки, созданные маленькими творцами!
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Читайте также: