– Во всех странах и во все времена приличные люди умели уважать своих врагов, если у врагов были мужество, убежденность, храбрость и честность. Жертвы гражданской войны с обеих сторон высоко почитаются в Испании и в Америке (а там была кровавая гражданская война), а у нас до сих пор и близко не пахнет никаким национальным примирением. В некоторых советских книгах об исторических войнах есть эпизоды: русский герой – воин, богатырь, храбрец погибает в неравном бою за свою родину, и его враги воздают дань мужеству павшего солдата. Ни в одной русской книге нет обратной ситуации: чтобы русские воины воздавали дань уважения своему врагу. Всегда только в одну сторону. Это то, что есть у англичан, немцев, французов, итальянцев, испанцев, американцев, а у русских никогда не было.
– Как, по-вашему, можно назвать такую черту?
– Неспособность отдавать дань уважения врагу говорит о горестной холопской истории, о несправедливом восприятии мира вообще и немножечко о холопской зулусской морали: когда бьют меня – это плохо, а когда бью я – это хорошо. Я бы назвал это нравственной недозрелостью народа, которая всегда связана с недостатком уважения к собственной истории и недостаточным её знанием.
«Комсомольская правда», 11 ноября 2008 г.
Безграмотный брехун Веллер в своём репертуаре. И не только потому, что даже цитируя распространённую байку о дикарской морали он спутал зулусов с готтентотами. Веллер то ли забыл знаменитую поэму Александра Пушкина «Полтава», то ли не читал её вообще. Между тем описание Полтавской битвы завершается строками о приёме русским царём пленных шведских генералов, которых он называл своими учителями.
Пирует Пётр.
И горд, и ясен
И славы полон взор его.
И царской пир его прекрасен.
При кликах войска своего,
В шатре своём он угощает
Своих вождей, вождей чужих,
И славных пленников ласкает,
И за учителей своих
Заздравный кубок подымает.
Участник похода русских войск во Францию писатель Иван Лажечников в романе «Последний Новик» воспел шведского офицера Вульфа, который 4 сентября 1702 года предпочёл взорвать крепость Мариенбург, чтобы не сдавать её русским.
«В эту самую минуту среди замка вспыхнул огненный язык, который, казалось, хотел слизать ходившие над ним тучи; дробный, сухой треск разорвал воздух, повторился в окрестности тысячными перекатами и наконец превратился в глухой, продолжительный стон, подобный тому, когда ураган гулит океан, качая его в своих объятиях; остров обхватило облако густого дыма, испещрённого чёрными пятнами, представлявшими неясные образы людей, оружий, камней; земля задрожала; воды, закипев, отхлынули от берегов острова и, показав на миг дно свое, обрисовали около него вспененную окрайницу; по озеру начали ходить белые косы; мост разлетелся – и вскоре, когда этот ад закрылся, на месте, где стояли замок, кирка, дом коменданта и прочие здания, курились только груды щебня, разорванные стены и надломанные башни. Все это было делом нескольких мгновений. Последовала такая же кратковременная тишина, и за нею послышались раздирающие душу стоны раненых и утопавших, моливших о спасении или смерти. Немногие из шведов и русских в замке чудесно уцелели. Не скоро также были посланы люди с берегу, чтобы дать им помощь; опасались еще какого-либо адского действия из уцелевшей башни. Испуганное войско русское высыпало из стана на высоты и приготовилось в бой с неприятелем, которого не видели и не знали, откуда ждать.
Вульф сдержал своё слово: и мертвеца с этим именем не нашли неприятели для поругания его. Его могилою был порох – стихия, которою он жил. Память тебе славная, благородный швед, и от своих и от чужих!»
Герой войн с Наполеоном, турками, персами и поляками, гусар и поэт Денис Давыдов вспоминал в своих «Военных записках» о прощании с французским офицером, который позаботился о его раненном и попавшем в плен брате, а потом и сам оказался в плену.
«Я нашёл его в высоком, роскошно убранном доме, коего весь первый этаж предоставлен был на его волю. Кровать с занавесью, бельё отличное, ширмы, столики, диваны, обширные кресла возле кровати, полусвет и курение в комнате, и врач, и лекарства, — ни в чём не было недостатка. Но он лежал бледный, изнеможенный, в жестоких страданиях. Несколько сабельных ран по голове и по рукам не столько его беспокоили, сколько мучила его рана пикою в пах, глубокая и смертельная. Я тихо и осторожно подошел к кровати страдальца и объявил ему моё имя. Мы обнялись, как будто родные братья. Он спросил о брате моем с живейшим участием; я благодарил за сохранение мне его и предложил себя к его услугам с душевным чувством. Он на это отвечал мне: «Вы видите, я на попечении доброго человека и ни в чём не нуждаюсь. Однако вы можете мне сделать большое одолжение. Без сомнения, между пленными есть раненые моего взвода, не можете ли вы исходатайствовать у начальства двух или хотя одного из моих конно-гренадер для пребывания подле меня. Пусть я умру, не спуская глаз с мундира моего полка и гвардии великого человека».
Разумеется, что я бросился к Беннингсену и Чаплицу, испросил у них позволения на избрание из толпы пленных двух конно-гренадер взвода Серюга и уже чрез два часа явился к нему, сопровождаемый двумя его усачами, осенёнными медвежьими шапками и одетыми во всю форму. Нельзя изъяснить радости несчастного моего друга при виде своих сослуживцев. Изъявлению благодарности не было бы конца без просьбы моей прекратить порывы сердца, столь изнурительные в его положении.
Двое суток я не оставлял Серюга ни денно, ни нощно, на третьи все кончилось: он умер на руках моих и похоронен на кенигсбергском кладбище.
За гробом шли двое упомянутых французских конно-гренадер и я — поручик русской гвардии. Странное сочетание людей и мундиров!
Глубокая печаль живо выражалась на лицах старых рубак, товарищей моих в процессии... Я был молод... Я плакал».
Можно найти похожие примеры и в литературе о Великой Отечественной войне. Например в романе писателя-фронтовика Александра Андреева «Очень хочется жить», где выходящие из окружения красноармейцы берут в плен гитлеровских офицеров.
«Майор Лоозе брезгливо морщился от его крика, плотно и высокомерно поджимая губы. Когда беспорядочные выкрики обер-лейтенанта оборвал выстрел и наступила тишина, майор спросил негромко:
— Господин лейтенант, я понимаю, что в ваших обстоятельствах держать пленных не положено. Верните мне мой пистолет и один патрон.
Неожиданная просьба эта несколько озадачила меня. Я взглянул на полковника, потом на Щукина, как бы спрашивая их, как отнестись к этой странной просьбе. Казаринов спокойно, чуть насмешливо смотрел из-под полуприкрытых век; он ничего не ответил мне, только переложил на другое место больную ногу; Щукин едва заметно повел плечом: решай, мол, сам…
— Это что же, демонстрация: умираю, но не сдаюсь? Или капитуляция?.. Надеюсь, вы понимаете меня?
Майор опустил взгляд, долго молчал, затем его умные глаза — в них навсегда затвердела ненависть — встретились с моими. Он произнёс с усилием:
— Боюсь, что капитуляция…
— Верните господину майору оружие, — приказал я: силу и мужество следует уважать, даже если их проявляет враг».
И в романе участника Великой Отечественной войны Владимира Богомолова «В августе сорок четвёртого», где старший лейтенант военной контрразведки «Смерш» Евгений Таманцев с похвалой упоминает заботу немцев о своих раненных:
«Уже после полудня в самой чащобе я обнаружил два могильных холмика месячной примерно давности, успевшие осесть, с наспех сколоченными берёзовыми крестами и надписями, выжженными готическими буквами на светлых поперечинах:
Karl von Tilen Major 1916–1944
Otto Mader Ober-leutnant 1905–1944
Свои кладбища при отступлении они чаще всего перепахивали, уничтожали, опасаясь надругательств. А тут, в укромном месте, пометили всё чин чином, очевидно, рассчитывая ещё вернуться. Шутники, нечего сказать…
Там же, за кустами, валялись санитарные носилки. Как я и думал, эти фрицы только кончились здесь – их несли, раненных, десятки, а может, сотни километров. Не пристрелили, как случалось, и не бросили – это мне понравилось».
Интересно, что именно Денис Давыдов в стихотворении «Современное песня» блестяще описал предшественников Веллера и подобного ему биомусора:
Был век бурный, дивный век:
Громкий, величавый;
Был огромный человек
Расточитель славы.
То был век богатырей!
Но смешались шашки,
И полезли из щелей
Мошки да букашки.