В начале лета в центре культуры и отдыха «Победа» компания «Стрижи» организовала масштабную арт-сессию, главным событием которой стала выставка «Счастье как метод авангарда», посвященная архивам сибирской бумажной архитектуры. Об уникальном явлении в отечественной проектной практике, возникшем в Советском Союзе в 1980-х годах, — великой архитектурной утопии, фантазии о городах настоящего и будущего — в нашем специальном интервью с куратором выставки, известным новосибирским художником и архитектором Славой Мизиным.
— Говоря о новосибирской бумажной литературе, стоит ли вспоминать, с чего все начиналось?
— Мне кажется, не стоит. В конце концов, об этом уже много раз написано, есть много разных интервью, при желании легко можно найти.
— Тогда сразу о нашем времени... Вот только что прошла масштабная выставка в «Победе», включившая, наверно, почти все из имеющегося - вплоть до самых новых работ. А совсем недавно я смотрел огромный том «Бумажная архитектура» Юрия Аввакумова, выпущенный недавно «Гаражом», в котором, кстати, есть раздел новосибирских авторов. Значит ли это, что подошло время каких-то итогов? Осмысления, что ли?
— Возможно. Году в 21-м мы были в Москве на семинаре, и я там просил всех высказаться про будущее «бумаги» и фантастической архитектуры. Тогда Юра Аввакумов однозначно сказал, что бумажная архитектура умерла. Что это теперь музейное собрание, коллекция экспонатов, завершенное явление. И по его мнению, именно так и надо рассматривать, как некое подведение итогов. И Юра предложил «последний конкурс» — он попросил всех «бумажных» архитекторов сделать свой последний проект: нарисовать себе кенотаф, обелиск, памятничек. Аввакумов как-то так очень просто и музейно описывает: типа, все, что было сделано руками на бумаге, имеющее отношение к архитектуре фантастической, — это и есть бумажная архитектура. После этого вроде как ничего и быть не может.
А я этому сильно сопротивляюсь — не то чтобы полемику какую-то затевал, но свое мнение принципиально высказал. И многие, кстати, согласны со мной. В том плане, что фантастическая архитектура — это архитектура основная, Фундаментальная и непосредственная. Она стоит во главе угла — это архитектура идеи, архитектура концепций. То, чего сейчас вот очень сильно не хватает, то, что не преподают в архитектурных вузах. Сегодня архитектор стал неким заложником... Даже не заложником, а — как бы сказать — художественным официантом. А основными в этой сфере являются маркетолог, технолог и коммуникационщик. В первую очередь они решают, как будет выглядеть объект, и они уже зовут архитектора. Типа, ну давай, чувачок, сделай нам тут как-нибудь из эстетики. И архитектор модно говорит: «А давайте в желтый, например, покрасим! Или в какой-нибудь там, не знаю, зелено-фиолетовый». И все вокруг: «О, блин, круто, гениально!». То есть фактически идеи и концепции, которые должны быть изначально заложены в архитектурный проект, почему-то вообще отсутствуют.
А вообще сейчас, мне кажется, архитектуру можно делать из того, что есть вокруг. Что под руками. Как архитектура для младенцев — архитектура для грудничков. Мем-архитектура, стикер-архитектура, сториз-архитектура. Сториз — это же вообще круто. Архитектура, которая существует 24 часа. И на нее, на реализацию и обоснование этой архитектуры у тебя сутки: условно, два часа — придумать гениальную идею, два часа — реализовать, два часа — презентовать. И эта архитектура существует 18 часов, а потом сама себя аннигилирует. Но если она гениальна, то влияет на весь мир.
То есть тем и возможностей для развития такого рода архитектуры — идейной, прикольной, что ли, угарной — очень много. Поэтому я против того, что «бумага» умерла.
— Ты говоришь, что сейчас архитектор становится заложником и официантом при, грубо говоря, технологии, индустрии и маркете. Это же напоминает совершенно ситуацию начала 1980-х годов, когда архитектору тоже не было места в конвейере сериального советского проектирования, где не было места концептуальной, фантазийной архитектуре. Как я понимаю, одним из посылов «бумажников» и был протест против этого, это была попытка освободиться от этих убогих рамок технологических, от серости, это был прорыв на свободу.
— Да, хорошее сравнение, сейчас очень нечто похожее. Конечно, реалии немного поменялись, социалистическое на капиталистическое, но примерно где-то так.
— Аввакумов несколько раз говорит в своей книге, что бумажная архитектура — это архитектура мечты, что это искусство мечты. Даже так: мечта о мечте. А для тебя?
— Это точно не архитектура мечты. Во всяком случае, не такой, как у москвичей. Мы выступали, скорее, как некие предтечи пром-панка, предтечи этакой мрачноватой индустриальной архитектуры. В ней есть футуристичность, она о будущем — но о будущем без возвышенных мечтаний, без романтизма, без вычурного эстетствования. Это архитектура мрачновато-ироничного, даже можно сказать, циничного толка. Архитектура угара, что ли. В ней, кроме мрачности, есть ирония и самоирония, и ироническая дистанция к серьезной архитектуре на сложных щщах. Панк-архитектура — я бы так определил.
— Ты, собственно, ответил на вопрос, который я и задать не успел. Отличие ваших работ от того, что делали москвичи, оно просто очевидно. Ерничество, панк, мрачная и часто злая ирония — это было у вас с самого начала.
— Совершенно верно. Конечно, во многом отсюда и ноги растут у современного сибирского искусства, у сибирского иронического космизма.
— Слушай, даже такой каламбур просится: вы же, современные новосибирские художники, все выходцы из НИСИ, Новосибирского инженерно-строительного института. В связи с чем НИСИ можно расшифровывать как Новосибирский институт современного искусства.
— Ну, смешно. Почему нет, где-то приблизительно так. Звучит вполне лояльно и не обидно. Я бы был склонен к какой-нибудь более панковской, более грубоватой, что ли, саркастичной формулировке. Но принципиально да — ништяк!
— В общем, Аввакумов считает, что бумажная архитектура кончилась вместе с бумагой. А ты нет. И ты сам, и Андрей Чернов, например, все это время продолжали делать эту архитектуру, фантазийную, ироничную, концептуальную. Вплоть до настоящего времени. И это же тоже, наверное, принципиальное отличие от московских архитекторов, которые давно уже перестали заниматься такой архитектурой.
— Возможно, это связано с окружающим нас капитализмом, с буржуазностью и с капитализацией. Есть бюджет-заказ — работаем, нет бюджета... То есть просто так над этой фантазийной архитектурой работать не будем — я имею в виду столичных ребят. А у нас тотальная внебюджетность — наверное, некая панк-потребность, необходимость. И взаимосвязь с современным искусством и актуальностью. И вот еще какой важный момент... Надо же просвещать совсем молодых, совсем грудничков в плане архитектурного проектирования, архитектурных фантазмов, выдумывания идей, концептуализации... Влиять на них совсем каким-то неожиданным парадоксальным образом, напористо доводить информацию — принуждение к архитектуре, принуждение к культуре... Чтобы они уже с осмысленностью приходили в институты, в архитектурную академию, где ничему подобному не учат. В этом, конечно, и честолюбие, что ли, — стать для них демиургом, учителем, целеполагатором, пророком в какой-то степени.
— Про отличие ваших проектов от вот благостно‑утопичной архитектуры москвичей... С чем это связано? Почему в Новосибирске сложился именно такой извод этой бумажной архитектуры — мрачно‑ироничный, саркастично‑циничный?
— Она такая практически у всех, у всех сибирских групп есть некая идеологическая и эстетическая близость. Что в Новосибирске нас окружает? Основные наши архитектурные достопримечательности либо в сфере честной модернистской архитектуры — хрущевок, либо в индустриальной сфере — заводы, фабрики, ТЭЦ, ГРЭС, ГЭС и так далее. А мы себя для четкости определяли как формалистов. Соответственно, это производит впечатление формально мрачноватое, такого пром-панка. Тогда такого понятия не было, но ощущение индустриальной маргинальности — оно есть и сейчас. Когда меня спрашивают, что из архитектуры посмотреть в Новосибирске, я тут же вспоминаю Академгородок. А что такое
Академгородок? — Набор хрущевок, хрущевский микрорайон в лесу, и все. Понятно, что у нас есть конструктивистские суперобъекты — Дом науки и культуры, нынешний оперный театр, ж/д вокзал — этим все и ограничивается, больше никаких прорывов. Ну эстетирующий стоквартирный. Все остальное — это «промка», индустриальная архитектура. Вот она формально и повлияла на новосибирских «бумажников». Но к этому, понимаешь, серьезно относиться западло.
Ты живешь в этом окружении, но как художник и как архитектор не можешь быть с ним согласен. От этого и ирония, присущая нашим проектам. Да, мы говорим, пусть с черным юмором, но обязательно с юмором — и вот это сразу создает дистанцию. Да, мы в мрачняке, но мы смеемся над этим. Более того, мы смеемся и сами над собой, и одновременно над столичным рафинированным эстетизмом — над тем, что у них там такая красота, все в рюшечках, в оборочках.
— Мне кажется, в твоих работах оперного театра становится все больше и больше. Понятно, что ты целишь по главному символу города, изобретательно обыгрывая его, вписывая его черт знает в какой контекст. Это уже не просто черный юмор, а какое‑то разухабистое веселье, карнавальное осмеяние святыни...
— Отчасти это об утраченной в 20—30-е годы авангардистской мечте. Так, как этот Дом науки и культуры концептуально задумывался Трауготом Бардтом, мне кажется, круче в разы, чем синтетический театр Мейерхольда. А потом это все функционально и формально превратилось просто в оперный театр. Купол, внутри должны были быть космистские проекции, не функционирует; подвал с огромными бассейнами не функционирует; сцена, через которую должны были проходить демонстрации с бронетехникой и с огромным количеством трудящихся, — не работает... Это вызывает такую саркастическую реакцию и желание еще более усилить фантастичность, которая в этот проект была заложена, но не реализована. Эта нереализованность и вызывает в голове такую фантасмагорическую архитектуру. Это рефлексия на то, что не было реализовано, плач по несостоявшемуся и смех над всем тем, что в итоге вышло.
— То есть такой гоголевский смех сквозь слезы?
— Да, что-то вроде этого.
— Смотри, вот Хан-Магомедов в коротком предисловии к книжечке про новосибирскую невозможную архитектуру пишет про то, что бумажники-архитекторы, то есть и новосибирские в том числе, стояли буквально на пороге открытий, были готовы явить миру новые формы и вообще перевернуть все представление об архитектуре. Но не состоялось, не сложилось. А вы сами ощущали этот порог? Что можете перевернуть мир?
— Естественно, мы замахивались на некий космический подход, на такой, знаешь, архитектурный космизм, который бы определял или каким-то образом задавал общий взгляд на архитектуру. Общая теория архитектурного поля, общая теория архитектуры. На архитектуру будущего, как на некий космос, внутри которого мы, демиурги, и заложим основные законы построения. Возможно, они, эти законы, будут панковскими, возможно, они будут ироничными, но это общий, космистский взгляд, а не какие-то там частности, детальки — типа разных архитектурных стильков и их постмодернистского замеса — эклектики. Да, такое ощущение было, и мы про это неоднократно и много говорили, пытались проектировать.
— То есть речь о том, как вообще будет выстроена будущая культура?
— Ну, возможно, не культура, это слишком громко, а искусство... Да, искусство, по крайней мере. Было ощущение скорого прорыва, создания общей теории, общей доктрины — фантазийной, циничной, ироничной — архитектуры.
— Звучит это в твоих рассказах, как миф про пантеон олимпийских богов, которые сочиняют и планируют всю вселенную.
— Только надо четко понимать, что это не боги, а панки.
— Ну да, боги с такими гребнями на голове.
— Размах был принципиально именно таким, надмирной вселенки.
— А как складывались отношения у вас? Как вы воспринимали друг друга, была ли соревновательность у вас, между богами-панками? С москвичами?
— Да, конечно, была, мы же сами ставили вопрос «Что такое архитектура — искусство или спорт?». И отвечали «Конечно — спорт!». У нас даже название группы было «НАС — Новосибирская архитектурная секция», как спорт-секции бокса, борьбы, тенниса... Да и «архитектурный конкурс» — это архитектурный чемпионат, спортивное мероприятие. Конечно, все это есть. Мы очень друг другу... Не то что завидовали... Бились... А впрочем, и завидовали. У нас даже в институте, еще курсе на третьем, из соседних групп приходили смотреть на наши представления проектов. И вот когда, допустим, на друзей, на Смышляева или на Кузнецова обращали больше внимания — это, знаешь, супермотивация. Надо идти тренироваться, надо что-то додумывать и на следующем проекте их точно сделать!
— Вот прямо так, да?
— Да, прямо так! И это как раз очень сильно и заводило, и одновременно сплачивало. Сбивало в команду, которая принципиально была против, что ли, академической идеологии института, академии тогда еще не было. То есть мы внутри группы не то что срались, но прямо бились. А вся группа билась с институтом, с его внутренней замшелой идеологией: я покажу, какой я гордый, махаться буду до конца!
— Может ли сегодняшняя фантазийная архитектура приобрести такое значение, сыграть такую роль, как в свое время бумажная в 80‑х годах? И кстати, выходила ли в то время она за рамки профессионального сообщества? Или это оставалось чисто корпоративным, цеховым явлением?
— Художественное сознание того времени не было узкоспециальным. Современное искусство было вшито в бумажную архитектуру изначально и расширяло ее. Это было внедрено в художественное сознание. Происходило постоянное общение, архитекторы и художники были в непрерывной коммуникации — были московские концептуалисты, были сибирские иронические, и все они друг о друге знали. А архитектура в те времена не была чем-то отдельным — и Юра Аввакумов делал выставку фантастической архитектуры, как часть презентации знаменитого фильма «АССА», — с художниками, с рокерами, с фэшн-чуваками... И рок, и современное искусство, и бумажная архитектура, и мода... все было сильно завязано и мощно влияло друг на друга. А что до роли... Сейчас у архитектуры есть все необходимое, чтобы сыграть эту роль, используя все существующие доступные средства и технологии (приколы и угар), включая те, что есть в сотовых телефонах. Это все должно быть захвачено и применено в архитектуре.
— То есть прошлое ее блистательно, а будущее ослепительно?
— Будучи циником, я бы использовал другие эпитеты и формулировки. Но очевидно, что будущее и космос будут контролироваться архитекторами-демиургами.
[текст: Сергей Самойленко; изображения: Слава Мизин, Михаил Мизин, Виктор Смышляев, Андрей Чернов, Сергей Гребенников, Сибгруппа (В. Мизин, А. Карманов, А. Тоскин, А. Ложкин)]