Выступление философа Владимира Владимировича Варавы с XII заседания философского собора «Великое русское исправление имён», посвящённого теме «Cмерть на войне».
«Смерть в бою всегда желанна и завидна». Пётр Алабин.
«Дитя живет при матери, а солдат—при смерти». Андрей Платонов.
Смерть – одна из главных тем в философии. Людям, которые считают себя философами, грешно в сегодняшних реалиях каким-то образом игнорировать эту тему.
Смерть на войне разделяется на две части: умирать на войне и убивать. Следует напомнить слова Федора Достоевского, во многом опередившего свое время. Темы войны, убийства, смерти им были осмыслены. Он говорит, что люди идут не убивать, а жертвовать собственной жизнью. Война не место для патологического убийцы, который идет легально убивать, не место для патологического самоубийцы, чтобы легально умереть. Он идет для жертвы во имя победы. Для Правды Божьей.
Смерть на войне можно осмыслить, сопоставив с ситуацией. Смертная природа человека гедонистически хитра. Она предпочитает умалчивать о смерти, как будто мы бессмертны. Есть две ситуации: война и смертельная болезнь, в которой человек вдвойне смертен. Сравнив эти ситуации, оказывается возможным их понимание через сопоставление с обозначением конкретных выводов.
Смерть в миру описана Львом Толстым. «Смерть Ивана Ильича» —классика всей мировой танатологии. Смерть на войне вписывается в эту типологию. Но есть существенные отличия. В болезнь не входят добровольно, в отличие от войны, где, если и не добровольно, но идут осознанно. В стадии современной болезни, несомненно, присутствует состояние торга — естественная психологическая реакция смертного организма. Начинается договор со смертью. В то время как торг на войне неуместен, потому что это будет считаться дезертирством, морально порицаемой вещью. На войне главная цель – победить. Даже ценой своей жизни. В смертельной болезни – выжить любой ценой. Тут обнаруживаются сходства.
Есть на Западе одно известное исследование Элизабет Кюблер-Росс. Она говорит, что самая блаженная смерть человека возникает тогда, когда он принимает смерть. Смерть выходить на религиозный уровень. При принятии смертельной болезни у человека происходит откровение и высветляется весь смысл его прожитой жизни. Появляется аналогия, что этапы принятия соответствуют умиранию со Христом. Страдание со Христом, достижение светлого посмертия в чем-то аналогичном умиранию в болезни и правильное принятие оного, то есть не стараться выжить, а именно принять всё, как есть, и тогда Господь дарует. Она это заметила. Сказала, что хочет умереть от рака, чтобы пройти правильно все эти этапы.
Здесь также важен опыт людей, прошедших войну. Один из таких примеров – Петр Владимирович Алабин. В книге «Четыре войны» он дал не просто описание, а философский анализ. Он говорит о романтизации первого боя, отсутствии страха смерти пред боем, поэтическом ожидании кровавого пира, страхе прослыть трусом. В его наблюдениях обязательно обозначены перемены, которые происходят с человеком: появляется и страх, и разочарование. Но главное — всегда наступает нравственный переворот с человеком, который сталкивается со своей-чужой смертью на поле брани. Смерть в бою всегда желанна и завидна, говорит автор. Убитый воин, о чем говорит Александр Дугин, в наиболее поэтизированный момент своей земной жизни уже там, в той лучезарной сфере, которая доступна только избранникам Божьим. Незавидная ли это доля? Получается, что здесь можно поставить условный знак равенства между образом принятия смерти в болезни, правильным монашеским подвигом соумирания со Христом и принятием смерти на войне.
Вторая часть смерти на войне – убийство врага. Это наиболее тяжелые и мучительные нравственные моменты. Никакие оправдания и праведные цели не могут оправдать случившегося. Следует напомнить слава Александра Суворова, который дал христианские каноны войны. Он говорил: «Пушки твои, люди твои! Вали на месте! Гони, коли! Остальным давай пощаду. Грех напрасно убивать, они тоже люди. Неприятель сдался – пощади. Солдат не разбойник…» Основы христианской этики отношения к врагу здесь хорошо просматриваются. Кроме этого существует большая традиция в русской философской культуре, где происходит философско-литературное осмысление этого мучительного момента.
Следует обратить внимание на некоторые принципиально важные имена и работы, изучение которых может иметь практическую пользу. Среди них – Иван Ильин с непревзойденной работой на эту темы «Основное нравственное противоречие войны» (2014 г)). Как у Фёдора Достоевского, мысли его на все времена. Он говорит, что необходимость убивать, которая возникает на войне, это итог прошлой, всегда неправедной жизни. Любая жизнь нравственно неверна. Это знают христиане, православные мудрецы. Смерть на войне не может быть одобрена совестью. Ее нужно принять, как новую вину, как высшую нравственную трагедию. Решимость убивать приемлется не с чистым сердцем и холодным разумом, не с воинской бравадой, но с ощущением вины. Как неправедное духовно-мучительное средство. Это принятие последствий своего виновного деяния. По-другому нельзя поступить, потому что это будет предательство. Предательство Бога, Отечества. Это ощущение виновного деяния не должно проходить, поэтому совесть должна болеть. Убийство остается убийством, грех остается грехом.
Лев Платонович Карсавин говорит примерно в таком же духе. Об убийстве как о греховной необходимости. Можно доказать неизбежность войны, но нельзя нравственно оправдать ее, потому что грех убийства остается грехом, потому что человек убивший, исходя из высшего долга, не может анестезировать свою душу. Она должна болеть, выболеть. Эту чашу нужно принять и выпить ее до дна. Сергий Булгаков в труде «Софийность войны» тоже об этом говорит. В контексте глобальной софиологии страдания, неизбежности убийства. Но убийство на войне не единственный вид смерти. Русские философы дали очень объемную проработку этой темы.
Нельзя не сказать и о писателях фронтовиках. Всеволод Гаршин. Нередко либеральное литературоведение его считает пацифистом западного образца. Это глупость. Он ушел добровольцем на войну из чувства долга. Писал матери, что не может сидеть спокойно, когда его сверстники лбы и груди подставляют под пули. У него был внутренний протест против войны. Он говорил: «Война—общее горе и страдание, я не посторонний, поэтому соучаствую в этом общем горе, как могу».
В рассказе «Четыре дня» он описал нравственное мучение из-за убийства врага. О чем Ильин говорит теоретически (о тягостной повинности принятии вины за свое убийство), Гаршин проигрывает на конкретном эмпирическом материале: вот передо мной лежит конкретный убитый человек. За что он убит? У Гаршина начинаются муки совести. Здесь важна трагическая диалектика убийства. Человека убить нельзя, но на войне, становясь врагом, он перестает быть человеком. Трагичность в том, что ты не можешь не убить врага. Не убийство врага – моральный проступок. Но когда враг убит, он снова должен стать человеком. И Гаршин видит в убитом враге человека, поэтому у него начинает болеть совесть. И Ильин, и Карсавин говорят, что совесть должна болеть и мучиться. Ее нельзя анестезировать. Ее не нужно успокаивать. Эту тему очень глубоко раскрыл Гаршин еще в 19 веке.
В советском время Андрей Платонов эту тему также затрагивал. У него целая философия врага. Открыл тему психологии и этики фашиста. У него постоянно русские солдаты говорят: «Кто этот человек? Человек или что-то другое?» Фашисты для него враги, они – чёрная эпифания, черное чудо смерти (жизнь – светлое чудо рождения, смерть – чёрное чудо). Русские солдаты любопытствуют, кто же этот враг. Русский человек лишает жизни врага и потом все равно мучается, пытается увидеть в нем человека, пытается понять, кто же такой этот фашист. То есть трагическая диалектика «человек, враг и потом снова человек» срабатывает. Есть много таких примеров – Константин Воробьев, Вячеслав Кондратьев… У всех тема нравственных мук раскрывается очень хорошо.
В итоге сталкиваются две этики. С одной стороны — этика Родины, которая требует от человека высшего воинского долга, где не убить врага является нравственным проступком. С другой — этика человеческого сострадания, которая, по Ильину, не отменяет тяжести виновного совершенного акта. И это нужно изжить, прочувствовать, не пытаться анестезировать.
Обобщив весь опыт русской философии военной мемуаристки сейчас, необходимо выйти на духовно-нравственный уровень военно-христианской терапии души русского воина, потому что ситуация сегодня обязывает. Русская литературная философская традиция учит нас принимать эту нелегкую истину и наконец-то начать о ней всерьез думать.