Полетели годы; в моей жизни образовались два круга близких мне людей: в производственной сфере и в личной жизни. Производственная сфера была засекречена; круг самых близких состоял из Таси, родителей, Светланы Ивановны и, некоторым образом, Василия Романовича, с которым установились особые доверительные отношения. Профессор в этой схеме занимал центральное место, являясь, волею судьбы, моим пожизненным учителем и наставником. На третий год супружеской жизни Тасенька подарила мне сына. Все переволновались, испереживались, но она была тверда и, о счастье! – родился здоровый богатырь в четыре килограмма. Установилось, что каждое лето в середине июля ко мне в «Москвич» усаживались: на заднее сиденье Тася и Светлана Ивановна с детьми, а на переднее Михаил Аркадьевич. Через час экипаж уже въезжал в институтский центр отдыха. Профессор и я заставляли себя отвлечься от работы на четыре недели и ни часом больше. С годами месторасположение пассажиров менялось, «Москвич» сменила «Волга»; адресат оставался неизменным. Я, кажется, помню каждую прогулку по лесопарку, каждую беседу с профессором, которые по семейному уговору, не должны были касаться чисто газодинамических тем.
- Что такое наши доценты, да и некоторые учёные повыше? – спросил я однажды, - много раз задавал себе вопросы, на которые не нахожу ответа; все они, как и я, писали диссертации, некоторые ещё и докторские, но защитившись, перестали заниматься научной работой, хотя кафедра обладает прекрасной экспериментально-производственной базой и хорошими связями с заводами. Что им мешает нормально работать?
- Система ценностей.
- А если поподробнее: чем их система так уж отлична от нашей?
- О, ещё как отлична, - усмехнулся профессор, - кстати, прежде чем обсуждать других, попробуйте обсудить себя и ответить мне на каверзный вопрос: как вы себе объясняете моё внимание к вам? Исходные данные следующие: вы из рабочей семьи, хороший, но вполне рядовой инженер. Проходит чуть больше четырёх лет, и мы совместными усилиями выковываем из вас специалиста совершенно иного класса и уровня, а все те, о ком вы задали вопрос, убеждены, что причиною вашего взлёта следует считать Тасю, хотя мы то с вами знаем, что это совсем не так. А как?
- Честно говоря, я много раз размышлял об этом, но так толком ни к какому определённому выводу не пришёл; просто,- хорошо работается…
- А вот я, также, честно говоря, как ни странно, доволен этим вашим ответом, который, с одной стороны, говорит в пользу скромности вашей самооценки, а с другой – не позволяет вам, как учёному, прийти к абсурду или парадоксу (как хотите) в виде термина для меня «благодетель».
- Но вопрос-то остаётся открытым? – вопрошал я, не скрывая растерянности.
- А разве могло быть иначе? На этот вопрос ответ знаю только я; заяви кто-либо претензию на знание ответа, я счёл бы его Гильденстерном и, как принц Датский, предложил бы сыграть на дудочке, впрочем, Гильденстерны с Розенкранцами, увы, тоже встречались – профессор задумался.
- Но всё же, так сказать, в воспитательных целях, нельзя ли услышать разъяснение? – не сдавался я.
- Разумеется, можно, иначе, зачем бы мне ваш вопрос о доцентах уводить в эту сторону. Какие уж там воспитательные цели; ответ мой, если хотите, по жанру напоминает скорее исповедь. Вы читали тетради Квасюка в части классификации технарей?
- Что-то в этом роде читал, но вы-то как воспринимаете подобное творчество? -
- Квасюк - экстремист (шутка, конечно), но, уверяю вас, - не без изюминки. Вас, как и меня он считает технарём, себя – интеллигентом. Хотя, какой он к чёрту интеллигент? - засмеялся профессор.
- Ну а вы термин технарь воспринимаете всерьёз?
- Абсолютно! Дело не в термине, но в сути, а она такова: одни созидают, технически эксплуатируют, другие - же потребляют. Вот и выходит,- технарём он считает (а я с ним согласен) человека, который имеет моральное право, извините, указать пальцем на качественное изделие, в создании или эксплуатации которого, чётко определяется его участие. До вас я выпустил в высший научно-технический мир четырёх классных технарей, вы – пятый; улавливаете причинно-следственную связь?
- Но у вас десятки кандидатов, четыре доктора – недоумевал я.
- Увы и ах! Нет, некоторые получились неплохо: два доцента преподают грамотно, с хорошей отдачей, в наших филиалах; в оборонке троих моих кандидатов хвалят, один доктор в министерстве – вполне на своём месте. Гордиться же могу главным конструктором тяжмашевского КБ, начальником испытательного полигона, да двумя дельными мужиками в космическом центре; вот теперь за вас не стыдно, а все остальные … Судьба сложилась, - что и поплакаться-то некому: столько «добра наплодил» по партийным, административно-хозяйственным и прочим настоятельным просьбам, рекомендациям, заказам. Теперь можно и к нашим доцентам перейти.
- Они из последней категории? – съехидничал я.
- Ну, так обобщать не следует, в общем и целом, они хорошие преподаватели; есть правда и другие, которых, к сожалению, немало. Кого из кафедральных сотрудников вы встречаете в театрах, концертных залах, на выставках?
- На кафедре вас именуют, по сведениям Квасюка, «культурной троицей», а к чему этот вопрос?
- А к тому, что я давно обнаружил, как бы это сказать, ну, что ли, «критерий творчества»; допускаю, возможно ошибаюсь или фантазирую, так что, это строго, между нами. Критерий же состоит, как я его ощущаю, в наличии некой зависимости уровня любого рода профессиональных устремлений от уровня восприятия творческого наследия человечества. Это только в кино Главный конструктор не может читать художественную литературу; ему, видите ли, скучно. Таких, способных делать большое дело главных конструкторов в природе нет и быть не может. Вот мы и подошли к ответу на все вопросы разом: и про неработающих доцентов с их системой ценностей, и про нас с вами.
Что такое для вас деньги? Прошу ответить, одним словом.
- Средство.
- А для них – цель; в этом главное отличие их системы ценностей от нашей с вами. Наша цель – творчество созидания; собственно творчество, – то единственное, что способно дарить нам прекраснейшие мгновения всю жизнь. Им же творчество неведомо (или не дано); они внешне похожи на нас, когда работают над диссертацией, но работу считают лишь временным средством для достижения своей цели, поэтому порой идут на научную халтуру, лишь бы получить полагающиеся блага. Нас они не понимают и никогда не поймут. В то, что мы науку считаем творчеством они не верят.
- Неужели всё так плохо?
- Да вовсе нет. Вы, коллега, совершенно неправы, если считаете, что все должны вкалывать по 15 часов в день, как вы да я. Таких, как мы с вами – единицы, а их – подавляющее (иногда и нас свами) большинство. И ничего страшного в этом нет, если сверху всем нам поступают выверенные методически задания по подготовке будущих инженеров; а беда то как раз в том, что через партхозруководство не самые квалифицированные из них начинают всё чаще формировать эти самые методические задания.
- Но они же, насколько мне известно, почти никак не связаны с производством.
- Именно так; многие из них забыли про научную работу и стремятся на должностёнку в административный корпус.
- Но ведь это тоска смертная.
- А вы посмотрите на них. Качество образования год от года падает; нетрудно «экстрапольнуть» и получим плачевный результат. Помяните моё слово: развалят они лучшее в мире техническое образование к чёртовой матери, а всё почему? Да потому, что далеко не лучшие выдвигаются в руководители, хотя, если уж по совести: не мы ли технари, чего греха таить, приложили к этому руку?
- Каким же образом?
- А вы, глубокоуважаемый технарь, будучи студентом, кого выдвигали в комсомольские лидеры? Скажете: выдвигали лучших из лучших?
- Не скажу: выдвигали тех, кто сильно хотел; выдвигали, чтоб самим туда не идти, а делом заниматься.
- Ну вот и довыдвигались, теперь они нами командуют и, уверяю вас: докомандуются; вы то до этого доживёте, хотя, судя по темпам, может быть даже и я. Но вернёмся к доцентам, вам предлагали, вы то почему в них не пошли?
- Скучное занятие.
- Не скажите, это как подойти к работе.
- Нет, преподавание не по мне, я живое дело люблю, - вы то только один курс лекций читаете, как я понимаю, освободили себе время для научной работы, а в доцентах так не получится.
- Докторскую пишите, помогу.
- Благодарю покорно, Михаил Аркадьевич, лучше я буду совершенствоваться на своём уровне, слава богу хватает ума осознать, что до вашего уровня мне не дотянуть, а быть сереньким профессором я не хочу.
- Ну вот вам и ответ на вопрос, почему я к вам привязался, немаловажную роль сыграл и ваш культурный уровень, а, кстати, знаете кого я считаю самым начитанным человеком на кафедре?
- Знаю, разумеется.
- Правильно,-Левона Ашотовича Думаняна. Без его мастерства многое пришлось бы корректировать и не в лучшую сторону. Недавно кинофильм видел. Там новоиспечёный доктор наук произносил тост за золотые руки рабочего, сделавшего ему уникальный прибор. За золотые руки! Господи! Везде одно и то же; поражаешься,- сколь убогое представление у нашей родной интеллигенции о нашем технарском труде. Левон Ашотович пневмометрические зонды делает, наверное, лучшие в мире; их тарировать не надо: аэродинамическая и геометрическая оси практически всегда совпадают. Как он это чувствует и угадывает? Каждый зонд – произведение искусства; ему предлагали куда более высокооплачиваемую работу в качестве ювелира, отказался, - богатых не любит. Я поинтересовался: за что? Удивительный человек, знаете, что он мне ответил? Как только понял, что они мечтают о бессмертии, ему с ними стало тошно и скучно, а на мой вопрос, что сам он думает о столь философском предмете, отослал меня к новелле Анатоля Франса «Дочь Лилит», - каково? Раз уж у нас такой откровенный разговор, теперь я вас спрошу: что вы думаете о Василии Романовиче?
- Признаться, вопрос не из простых. На кафедре я проработал более пяти лет, да и в настоящее время отношения наши вполне можно признать доверительными … - я замялся с продолжением фразы, а профессор рассмеялся:
- Далее обычно следует «но», а вот почему «но»?
- Ну как же, Михаил Аркадьевич, вы читали его стихи?
- А ваш вывод?
- Да в том то и дело, что при помощи здравого смысла никакой вывод у меня не получается.
- В данном случае под здравым смыслом вы подразумеваете широко распространённый общепринятый способ мышления, а Квасюк развлекает меня уже тем, что взял, да и поставил в тупик весь ваш здравый смысл. Высказываю лишь своё мнение, но, по-моему, учёный начинается с критического отношения к собственному мыслительному аппарату. С чего это позволять себе считать, что у тебя на тот или иной предмет непременно должно быть собственное мнение? Не проявление ли гордыни присваивать себе право определять для живого человека: что он делает так, а что не так, разумеется, если деяния его не противозаконны?
- Но тогда получается, что Квасюк не вписывается ни в одну из известных категорий людей.
- А что в этом ужасного? Есть очевидное: большинство людей, включая нас с вами, подразделены на разнообразные категории или по всевозможным ячейкам; но, что ж мы проявляем удивление, а то и осуждение, когда встречаем тех, кого ни в какую из ячеек не поместишь? Не покушаемся ли мы на промысел божий?
- Но Квасюк – подчинённый вам сотрудник и вы обязаны (или вынуждены) оценивать его деятельность.
- С этим, как раз, всё просто: один из наиболее ценных и полезных работников!
- Даже так?
- Именно так! Да не будь Квасюка, всю макулатуру по промежуточным отчётам пришлось бы стряпать вам, дорогой коллега, а вы к стряпне не способны и ковырялись бы годами в этом барахле. Вот и получается, что он разгрузил нас для настоящей работы; а я уже не говорю о его талантах на организаторском поприще. Квасюк для меня незаменим.
- Он не считает себя технарём, вы с этим согласны?
- Категорически, нет! У него хватка технаря; его научно-техническое словоблудие – для бесполезных, но необходимых отчётов, тогда как мыслит он, как технарь. Вообще, как говорят на Руси: он – наш человек!
Беседы на подобные околопрофессиональные и непрофессиональные темы возникали сами собой; я был счастлив этими общениями, понимая, какая бесценная работа проведена была профессором над некогда упрямым, но таким наивным молодым инженером.
Научно-технические связи между странами социалистического лагеря, арабскими и некоторыми другими странами развивались интенсивно, и профессор нередко приглашался к участию в конференциях, симпозиумах. Так уж сложилось, что Тася с детства интересовалась: как живут люди в Болгарии, в Югославии, в Чехословакии, на Кубе? Дядя Миша привозил открытки, подарки и интересные рассказы. Традиция была сохранена и после нашей свадьбы; профессор рассказывал живо, интересно, а Тася дополняла подборки открыток, буклетов, сувениров по каждой из стран; не было такой подборки только по Германии.
Однажды, профессор вернулся из ГДР. Я поинтересовался: как там Вебер? Бойм улыбнулся и отослал меня к Квасюку, который сопровождал профессора и рассказал следующее: «Умора, там субординация почище, чем у нас в институте: тамошний профессор на экспериментальных установках не появляется. Бойм вызвал у них реакцию, над которой мы с Георгом потом долго смеялись. Он неожиданно для всех попросил осмотреть экспериментальные установки, чем вызвал растерянность и некоторый переполох; Бойма сопровождали: профессор, вероятно впервые совершавший это путешествие, два доцента, два инженера и мы с Георгом. Ну что тебе рассказывать, сам знаешь: Бойм полез во всё. Осматривая диффузор, он, оценивая степень шероховатости провёл ладонью по поверхности и, разумеется, испачкал руку, после чего видимо, в целях демонстрации солидарности, немецкие доценты и профессор также провели ладонями по поверхности и также испачкались, вероятно тоже впервые.
После посещения института Георг пригласил меня в фирму, где он занимал высокую должность. Кабинет доктора Вебера выглядел шикарно; на рабочем столе красовалась семейная фотография жены и двух детей. Я достал бутылку водки; мы выпили и разговорились, весело вспоминая «прописку» и Ерилово. Георг открыл верхний ящик стола и достал бережно хранимую фотографию Катерины, которая, как оказалось, дважды была в ГДР, и с которой он, как оказалось, довольно долго поддерживал только им одним известные отношения, и которая, как и он, образовала на родине семью, но не с Константином.»
Много интересного узнал я о профессоре от Квасюка, но ни в коем случае не по инициативе самого Василия Романовича. Так была рассказана история о Георге Вебере; так всплыла история о конференции в Реченске, лишь после моих неоднократных обращений к Василию Романовичу. На Реченский завод заезжал я раз пять по производственной необходимости; в руководстве завода весело вспоминали о курьёзах, сопровождавших научную битву профессора с местными «новаторами» на конференции, состоявшейся аж в конце 1960-х годов. Лишь с третьего раза удалось уговорить Квасюка рассказать мне ту историю. По-моему, она как доброе старое кино, отражает своеобразие типажей, отношений и трудовой атмосферы того времени.
Профессору – около сорока пяти, у него, как у любого нормального человека, свои привычки, свои слабости, свои, порой странные, восприятия простых вещей.
Например, отсутствие личного автомобиля он объяснял неприятием им стиля и уровня общения с теми лицами, с которыми вынужден общаться автомобилист. Нет, профессор никого не осуждал и не обсуждал; просто оставался «вне игры».
С дамами он был неотразим, студентки и аспирантки его обожали, хотя ничего пикантного зафиксировать не удалось; зато в мужской среде профессор ох как любил порой крепко выпить и на добром профессорском уровне весело побалагурить.
Итак, слово Василию Романовичу.
«Ну, что такое Реченск, ты знаешь. В начале шестидесятых туда была пущена электричка Москва – Реченск. Завод имел хозяйственные и оборонные заказы; к концу шестидесятых там уже работала довольно сильная группа научно-производственного направления. Стояла задачка по отработке некоторых элементов, обтекаемых потоком с числом Маха от 0,8 до 1,3; занимались ей не только в Реченске, но и в Иванове, и на Урале. Ведущим специалистом тематики сверху был назначен Бойм, который втихаря провёл огромную серию экспериментов, но знали об этом только недавно избранный и назначенный на должность заведующего кафедрой молодой доктор наук Ростовцев (профессор от предложений занять эту должность отказался), да академик Князев.
Наверху было принято решение: организовать в Реченске закрытую трёхдневную конференцию специалистов под общим руководством академика Князева. В первый день были запланированы доклады реченцев и ивановцев под председательством Бойма, на второй день планировались доклады уральцев и заключительный доклад Бойма под председательством Ростовцева, третий день отводился для дискуссий и принятия резолюции под председательством Князева. Замечу – Князев очень любил профессора.
Ты, наверное, обратил внимание, как ревностно относится провинция к своим идеям и наработкам; реченцы - не исключение, да к тому же – принимающая сторона. Возгордились и вознеслись они капитально; их так и распирало: не задавайся, мол, Москва, мы здесь тоже «не лаптем и не лыком». Я уехал в Реченск за два дня до начала конференции для подготовки зала и технических средств совместно с хозяевами. Помимо Ростовцева, Бойма и меня, от кафедры на конференцию направлялись младший научный сотрудник Саврасов и старший инженер Рябиков, в задачу которых входила магнитофонная запись всех докладов.
Князев предлагал Ростовцеву и Бойму ехать в Реченск с утра, прямо к началу конференции, на его персональной машине, но Бойм, замыслив посвятить вечер перед конференцией подготовке доклада, решил ехать накануне на электричке. Подвела профессора до боли нам с тобой знакомая общительность. Зная, что в электричке не работается, а преодолевать дальний путь в одиночестве тоскливо, он поехал в компании Саврасова и Рябикова, которые перед моим отъездом выпросили у меня бутылку спирта. Если б я знал! Что это за ребята, тебе известно; у них, в отделе прочности всегда было так: бутылка водки – бутерброд, две бутылки водки – два бутерброда. Стоял декабрь, в электричке было пустынно и холодно; с раннего утра день выдался для профессора на редкость тяжёлым и напряжённым, он и перекусить толком не успел. От первых двух доз профессор отказался; в попутчиках следов воздействия алкоголя он не заметил (припились). Их речь сделалась более оживлённой; никто в мире не превзойдёт русских в искусстве обоснования целесообразности выпить. Аргументация была выдержана в лучших стандартах психоаналитической школы: 1) «для сугреву»; 2) наверняка Квасюк с такси встречают на вокзале; 3) завтра у профессора нет доклада… И оно бы обошлось, не будь в водочной бутылке спирт, скупо разбавленный градусов до семидесяти.
Словом, я встретил Бойма в состоянии невиданного прежде опьянения. Мы втроём сопроводили профессора, еле стоящего на ногах, в такси и далее – в номер гостиницы. Как водится в провинциальных городах, за нами (мы это чувствовали) вела скрытое наблюдение заводская реченская агентура. Сенсационная информация разнеслась мгновенно. Я уложил профессора в постель, а сам вместе с Саврасовым и Рябиковым уехал ночевать в заводское общежитие. На утро я спозаранку поехал на завод, а эти двое провокаторов, видимо чувствуя свою вину, решили «выправить положение» стандартным для себя способом.
Они нагрянули к ещё не очухавшемуся от больного сна профессору и, клятвенно уверяя в «чудодейственности правильной своевременной апохмелки», уговорили несчастного выпить стопарь с неизвестным алкогольным содержимым. Михаилу Аркадьевичу сделалось совсем худо: лицо его поминутно меняло цвет от красного до желто-зелёного, тело его сотрясала крупная дрожь. В таком виде застали его Князев и Ростовцев, только что прибывшие на конференцию и тайно оповещённые о «странном обстоятельстве»; Ростовцев засуетился, Князев едва заметно ухмыльнулся.
Ровно в десять конференция началась. Князев сказал вступительное слово, после чего, сойдя с трибуны и заняв место председательствующего объявил по микрофону, что берёт на себя ведение первого заседания после чего предоставил слово первому докладчику. Пока тот поднимался на трибуну и раскладывал бумаги, из зала раздался ехидный голосок:
- Но сегодня по регламенту председательствовать должен ведущий специалист доктор технических наук профессор Михаил Аркадьевич Бойм; нарочито отчётливое и замедленное произнесение фразы не оставляло сомнений относительно истинных мотивов возникшего интереса к вопросу о председательствовании. Другой голос из зала
в заботливо-игривой тональности подвесил вопрос примирительного доброжелательства:
- Он, судя по всему, нездоров, - после чего академик Князев, не спеша взяв микрофон, сонливо - буднично произнёс:
- Возможно и нездоров, я не врач, но, по-моему, - ведущий специалист доктор технических наук профессор Михаил Аркадьевич Бойм, - вдребезину пьян. Причины мне неизвестны, но ни о присутствии Михаила Аркадьевича, ни, тем более о его председательствовании сегодня не может быть и речи.
Реченцы почувствовали, какая пропасть отделяет их от этих спокойных уверенных людей.
Что было дальше? А Ничего. На следующий день профессор выложил железные экспериментальные аргументы и камня на камне не оставил от реченской доморощенной теории. Образно говоря, - реченцев щёлкнули по носу, -рановато вам ребята с Москвой тягаться.
Нелепости, однако, продолжались. По окончании конференции хозяева закатили банкет. Профессор много ел и много курил; сидя, разумеется, в компании гостей высшего ранга, он рассказывал анекдоты, много шутил и вообще был в ударе. Все видели, как по окончании банкета, он садился в такси вместе с ивановским доцентом, его учеником.
В первом часу ночи до Князева довели путаную информацию, из которой следовало, что вокруг Бойма вновь образовались загадочные явления. Срочно прибыв в гостиницу, академик застал там её директора, администратора, горничную по этажу и лейтенанта милиции, которые велели вахтёру повторить его показания академику. Вахтёр божился, что час назад профессор зачем-то притащил в номер огромную лохматую собаку.
Князев, в сопровождении официальных лиц, постучал в дверь номера профессора. Поднятый с постели Бойм, с удивлением встретил странную разномастную компанию, поинтересовавшись, чем обязан позднему визиту столь представительной делегации. Лейтенант милиции дотошно обследовал весь номер, заглянув даже под кровати Бойма, и спящего ивановского доцента, после чего доложил директору гостиницы: «Собаки нет!». Директор гостиницы принёс профессору самые искренние извинения за нелепое вторжение и приказал всем удалиться.
Когда делегация покинула номер Бойм рассказал Князеву следующее. Один из его любимых учеников, ивановский доцент, на банкете сильно захмелел. Бойм взял такси и с трудом усадил его на заднее сиденье. Доценту стало жарко, он снял свою овчинную шубу, как-то вывернув её наизнанку, а когда такси подкатило к подъезду гостиницы, самостоятельно выйти не смог. Бойм с водителем довели его до двери, возле которой он, не удержавшись, встал на четвереньки. Вахтёр увидел через наполовину застеклённую дверь одного профессора и открыл её, вежливо раскланиваясь; Бойм, безуспешно попытавшись поднять любимого ученика, одетого в вывернутую наизнанку овчину, с трудом протащил того на получетвереньках через плохо освещённый коридор мимо ошарашенного вахтёра, успевшего угоститься остатками банкетного пиршества и пребывающего в состоянии специфического восприятия действительности. Последнее, что услышал Бойм, закрывая за собой дверь номера: «Михаил Аркадьевич, помилосердствуйте, куда же вы с собакой-то?».
Наутро администратор гостиницы ещё раз принёс гостям извинения, объяснив инцидент исключительно неадекватным восприятием действительности со стороны пожилого человека и, пообещав наказать виновного, если последует письменный сигнал потерпевших. Письменного сигнала потерпевших не последовало», - заключил рассказ Квасюк.
Летели восьмидесятые годы; я с тревогой наблюдал явное снижение темпов развития производства, научно-технического прогресса. Профессор выдрессировал меня не касаться этой темы, но вкалывать на избранном поприще с неослабевающим рвением; однако, ежегодно, в период летних отпусков, когда наши жёны брали с нас слово не вести научных бесед, производил ремонт моих мозгов в плане восприятия текущего момента. В 1992-м году фирма, где я работал, перестала существовать и я вернулся на кафедру в должности доцента, совмещая её с должностью старшего научного сотрудника в газодинамическом отделе под руководством профессора. Я ждал очередного летнего отпуска, а дождавшись, при первой же прогулке обратился к профессору:
- Михаил Аркадьевич, как всё-таки воспринимать происходящее?
- Мы ведь с вами каждый год беседуем на подобные темы и мне интересно: что вы скажете по этому поводу, дрожайший ученик и, как бишь там вас, троюродный зять, что ли?
- Лет десять назад сказал бы, как Квасюк: «великая трагедия национальной гибели».
- Ну а сегодня?
- Сегодня, помятуя наши беседы, я признал бы (с грустью, конечно), что происходящее есть логический результат происходившего, но не банально ли это определение?
- Ну и что? Пусть так, но это единственное, что мы с вами, как учёные, можем сказать определённо. Это ровным счётом то же, что требовать от нас с вами определения происшедшего в октябре 1917-го года, на что мы слово в слово повторим только что сказанное вами и не более; а присобачивать ярлыки в виде «переворот» или «революция» - дело не наше с вами, а политиков, да ещё интеллигенции. Мы, технари высшего звена, избрали для себя стезю настолько узкопрофессиональную и притом перенасыщенную знаниями специфического характера, что у нас попросту нет времени на размышления о политических материях.
- Скажут: ну а как же гражданская позиция, гражданский долг?
- С этим, как раз всё в порядке, вы на выборы ходите?
- Если не в командировке, – да.
- Ну вот. Знаете, что мне ответил один старый классный технарь на мой вопрос, - за кого он голосует? Ответил, что голосует всю жизнь, как народ, - за победителя: от Сталина до Ельцина: «Каждый раз выходит, правда, что ошибался, зато вместе с народом», - съёрничал он. Тут на днях один бизнесмен, его бывший ученик, в качестве благотворительности, предложил ему должность консультанта с ежемесячным жалованьем в две тысячи баксов, на что технарь с благодарностью ответил, что не может позволить себе занять столь ответственный пост, и просит считать результатом несогласия дополнительную ежемесячную прибыль фирмы размером в две тысячи баксов. Чего только не наслушаешься?
- А может быть бизнесмен предлагал стоящую работу?
- Нет, не может; сегодняшний наш бизнес, - купил за десять, продал за двадцать; со временем, будем надеяться, что-то поменяется к лучшему; только к нам с вами всё это отношения не имеет. У нас прекрасная научная лаборатория, пишите докторскую, да, чуть не забыл: в мае ездил в Питер, познакомился там с интереснейшим технарём Виктором Андреевичем Дроговым. Работы его вы, конечно, читали; советую познакомиться с ним поближе. Он разрабатывает сходную с нашей тематику, команда у него, - обзавидуешься, а знаете чем он сейчас занимается?... – заметив мой укоризненный взгляд, профессор осёкся.
- Михаил Аркадьевич…
- Ах да, про работу – ни-ни!
- Нет, но разговор этот я затеял по причине Тасиных вопросов относительно моего мнения о происходящем, вам-то жена подобные вопросы не задаёт?
- Ну а как же? – задаёт.
- И как вы выгребаете?
- Спокойно и честно: никак! Светик, к счастью, умная женщина; тем не менее, мне стоило немалых трудов убедить её принять один из моих основополагающих жизненных постулатов: далеко не по каждому вопросу человек обязан (и способен) выработать собственное мнение, тем более, когда речь идёт об исторических событиях такого масштаба. Я доктор технических, но не политических наук (не уверен, что такие существуют); кстати, вы с их науками знакомы? Советую, познакомьтесь, я- то время от времени интересуюсь, и знаете,- вот что интересно. Наши-то научные посылы, как вам известно, порой оказываются ложными, по нашей дурости, разумеется; у них же, не в ошибках дело; в их научных посылах начал я иногда, особенно в последнее время, улавливать не то чтобы ложные, а, как мне показалось, скорее лживые нотки, что для науки, согласитесь… Но вообще, в отличие от нас, у них доля куда более трудная, поскольку кроме них объяснять ВСЁ официально попросту некому; вот уж не позавидуешь. Мы же с вами, в отличие от них, имеем счастливую возможность оградить наш мыслительный аппарат от воздействий эмоционального характера.
- Но как можно оправдать развал инженерной школы?
- Мы с вами, батенька, не прокуроры и, тем более, не судьи: пусть они занимаются обвинениями и оправданиями; наше с вами дело, если уж об этом зашла речь, - холодный анализ фактов. А судильщиков в такие времена хоть отбавляй, как с той, так и с другой стороны; посмотрите на Квасюка: того и гляди в КПРФ вступит, хотя, мне кажется, негодование его носит, скорее, показушный характер.
- Какие же факты вы, к примеру, имеете в виду?
- Ну, к примеру, что вы скажете об инженерном корпусе выпуска последних лет?
- Разделяю ваше критическое отношение, но что из этого следует?
- А следует из этого то, что в стране давно идут глубинные и масштабные процессы, которые привели, наконец к качественным изменениям; слава богу, без кровопролития. Знаете, когда я впервые почувствовал изменения в политике? В конце пятидесятых: отменили обязательность трёх подписей на протоколах экспериментальных исследований, - халтурь на здоровье. Результат сегодня? Едва успел развалиться Советский Союз, как буйным цветом процвели технические науки в наших бывших братских республиках, если судить по невиданному росту числа местных докторов и академиков. Так как прикажете к этому относиться? Разумеется, лучше весело, - как к комедии; не страдать же. Неделю назад читаю у Квасюка: «Тому удивляется вся столица, какие у начальников умные лица!» - насмотрелся бедняга телевизора, работать перестал. А вам советую не хандрить, самое время умудрить себя мудростью великих, мало ли где что происходит, ещё Марк Аврелий сказал: «Не делай ничего наугад, а только по правилам искусства». А женам нашим будем терпеливо и аккуратненько внушать в общем-то простую, но, к сожалению, увы, немногими разделяемую истину, что лучше на высоком уровне обсуждать материи с идеями понятными и приятными, нежели на дилетантском уровне блуждать в чуждых дебрях информационной абракадабры, тщетно пытаясь связать бессвязное. В конце концов, жизнь одна, а в сутках двадцать четыре часа и ни часом больше; от каждого зависит, чем он (или она) заполнит подаренные Господом часы. Важно решить, чем следует заниматься в жизни, но не менее важно решить, чем заниматься не следует; только эти продуманные и принятые тобой решения дают шанс прожить более или менее содержательную жизнь.
- А не усмотрят ли наши оппоненты «вольные жизнелюбы» повод обличить нас в сухом вычислительстве?
- Так на здоровье, мы – то никоим образом не обличаем их, - с нашей точки зрения, болтания «без руля и без ветрил» в луже алчности и политиканства; это их выбор.
- По-вашему, осознанный?
- Если бы; будь он осознанным, теплилась бы надежда на переосмысление; нет эти «жизнелюбы» давно пребывают в безделье и пустопорожнем критиканстве.
- Давно, это как?
- Да, сколько себя помню.
- Не любите вы нашу интеллигенцию, и это справедливо, сказал бы Василий Романович.
- Стоп. Не будем уподобляться Квасюку с его обобщениями и классификациями. Он доклассифицировался до того, что огромную незаметную армию библиотекарей, работников архивов, музеев, выставочных залов, артистов, врачей, музыкантов, учителей, реставраторов, словом тех, кто бескорыстно предан своему делу и кого мы с детства привыкли считать настоящими интеллигентами, вкладывая в это понятие высокий культурный уровень, образованность и, главное, порядочность, - всю эту армию взял, да и исключил из рассмотрения, изобретя собственное определение, согласно которому понятие интеллигент отождествляется с понятием бездельник.
Конечно, Квасюк подметил тенденцию, так сказать, в динамике; то есть, со временем вышеперечисленные категории во всём мире – не на первых ролях. Распространение получили специальности офисные, околожурналистские, шоубизнеса и прочие, где за многословием, а то и словоблудием прячется интеллектуальное, а то и нравственное убожество. Кстати, таких становится всё больше и именно их Квасюк имел в виду, называя сегодня интеллигенцией. Сам я воздерживаюсь от подобных классификаций.
- Но мы с вами понимаем, о ком идёт речь, когда я спрашиваю об отношении к «вольным жизнелюбам».
- Ну этих бездельников и демагогов сегодня – пруд пруди. Подозреваю, что Квасюк взъелся на них после того, как они, по его убеждению, узурпировали некогда уважаемое звание и начали считать интеллигенцией только и исключительно себя; вот он и отождествил интеллигента с бездельником.
- Но вы их тоже не любите?
- Всего-навсего, отвечаю равной взаимностью: они всегда, мягко говоря, недолюбливали русских технарей. Но я охотно махнул бы на это рукой, займись они продвижением в народ культуры, в первую голову русской, ну и зарубежной тоже, так нет: с культурой у них самих проблемы, а на народ наш они посматривают свысока, но с нескрываемым опасением. Живут два подобных семейства в соседних с моей квартирах. По утрам злющие разбредаются по принадлежностям. Дети учились скверно; вечерами торчали в подъезде. Что из них выйдет? Каждый вечер оба семейства то за телевизором, то обкуриваясь на лестничной клетке, талдычат о политике, почитая за истину, только что услышанное или увиденное по оппозиционным каналам. Интересно, как вы относитесь к потреблению подобных вещаний?
- Тася шутит, щёлкая переключателем каналов: раз – пропаганда, раз – информация, раз – опять пропаганда.
— Вот вы улыбаетесь, а они воспринимают всерьёз. На любой предмет у них, оказывается, есть собственное мнение; у нас с вами может и не быть, но у них не быть не может, - типичный дефект мышления, сродни оголтелой компьютеризации.
- Вы имеете в виду недавнюю ошибку завкафедрой?
- Ну да, Ростовцева. Он посчитал, что можно иногда последовательный комплексный эксперимент заменить компьютерным исследованием. Ну как же? Насобирал кучу экспериментальных данных, в общем-то проверенных, но разрозненных, и сделал вывод, что в первом приближении можно рекомендовать считать воздействие набегающего потока в виде вынужденных колебаний определённых гармоник и, даже предложил аппроксимирующую функцию, высокомерно позабыв, что мы имеем право аппроксимировать неизвестную пока экспериментальную зависимость известной функцией в случае достаточности экспериментальных данных, но кто эту достаточность определяет? Оказалось, экспериментальная зависимость в некоторой области то ли терпит разрыв, то ли что-то в этом роде и уважаемый Ростовцев прямёхонько влетел во флаттер, а сделай в соответствии с его рекомендацией реальную конструкцию, её разнесло бы к чёртовой матери.
- Михаил Аркадьевич, это нас опять занесло в дебри.
- Ах, да, но я только хотел сказать, что с мышлением надо быть осторожней и не следует бояться признавать собственное невежество в том или ином вопросе вместо того, чтобы «под шумок» распространять профессорский уровень на прочие сферы человеческой деятельности, чем порой грешат мои гуманитарные коллеги.
- А если вернуться к двадцати четырём часам в сутках, вы имели в виду выстраивание системы ценностных приоритетов или формирование некоего перечня обязательных, либо порой желательных занятий?
- Почему же «или»? Одно другому не противоречит. Видите ли, абсолютно каждый человек, ежеминутно, чаще всего неосознанно занимается именно этим. Так принимаются решения: пойти в кино или в баню, посетить театр или футбольный матч, посидеть с друзьями за праздничным столом или пойти в библиотеку и тому подобное. Вот и получается, что «вольные жизнелюбы», как вы их назвали, могут себе позволить читать газеты, смотреть телевизор, обсуждать политику, ходить на концерты рок-музыкантов. А мы с вами можем жить такой жизнью?
Мы, технари высшего звена, посвящаем работе десять – двенадцать часов в сутки, а иногда и больше, поскольку в нашей жизни работа – творчество и, следовательно, - приоритет номер один, тогда как «вольные жизнелюбы» вместо слова «посвящаем» говорят «проводим», «затрачиваем». Упаси боже, воспринимать мою позицию, как противопоставление и уж тем более, как критически неприязненную. Каждый человек выбирает, чем ему заняться на этом свете и если выбор не противоречит законам человеческим, он свят. Как-то Светик поинтересовалась, почему я перечитываю Тургенева и не интересуюсь периодикой. Вам Тася не предлагала познакомиться с музыкальным авангардом?
- Такие попытки были когда-то.
- Вот, даже самые близкие люди не сразу поняли, что нерабочее время нам жалко заполнять восприятием неизвестных, небесспорных, если не сомнительных произведений (ну простите же меня за эти слова); они вполне могут входить в круг их профессиональных интересов, но у нас-то с вами выбор жёсткий, не подразумевающий компромиссов. Надо ещё успеть сыновей воспитывать, выходит, - «или, или», а на «и, и», - времени в жизни не выделено; если приплюсовать сюда спорт, рыбалку, другие славные увлечения, то уж на обсуждение политики, на телевизор у нас с вами нет ни минуты, так?
- Абсолютно так, хотя, конечно, за «или, или» гуманитарии нас не похвалят. Да, но ведь некоторые учёные пошли в политику.
- И фактически, перестали быть учёными, хотя формально наши степени и звания закреплены за нами пожизненно; к тому же политики из нас получаются хреновые, того и гляди, окажешься игрушкой в чьих-то руках. Нет уж, лучше заниматься любимым делом, да заботиться о том, чтобы жёны по утрам просыпались счастливыми.