Из рассказа сотника Харитона Михайловича Мельникова
В конце 1840-х-начале 1850-х годов особенно плохо приходилось жителям станицы Наурской и окрестных станиц. Война с горцами не особенно пугала казаков и не слишком разоряла их. К ней привыкли, как к неизбежной необходимости: но утомляла казаков невозможностью "спокойно работать". Горцы, как дикие кошки, переправлялись на нашу сторону небольшими шайками, грабили и разбойничали. Приходилось все полевые, а в особенности садовые работы, производить с ружьем за плечами.
В особенности стало тяжело, когда в набегах горцев приняли участие наши беглые казаки: Филат Алешечкин, Зот Черин, Иван Фролов, Наум Вавилов, Михей Гуляев (он же Корчагин), а в особенности Яков Алпатов. Отлично зная ходы и выходы в станицы, нравы и обычаи казаков, они являлись проводниками и главарями всех хищнических партий. А атаманом всех этих беглецов стал Алпатов. Население настолько его боялось, что долгое время бабы именем его пугали детей; скажут: "Яшке отдам" или "Яшка идет", и присмиреет малыш.
Начал свою "деятельность" казак Наурской станицы Моздокского полка Яков Алпатов воровством телушки у соседа в 1842 году. Он попался в краже и был высечен в станичном правлении. Самолюбивый казак не вынес порки и по примеру многих бежал к непокорным чеченцам. Тут он сейчас же сошёлся с тремя беглыми, Филатом Алешечкиным, Зотом Чериным и Михеем Гуляевым (Корчагиным), которые и приняли его к себе в товарищи.
С двумя чеченцами, Чериным и беглым солдатом-поляком (не оставившего фамилии ред.) совершил Алпатов свой первый набег, переправившись через Терек у поста Нижнепрогонного. В окрестностях Червленной шайка захватила четырех пасшихся лошадей, но, попав под огонь секретных казаков, бросила добычу и с большим трудом спаслась.
Быть может, эта неудача, или тоска по семье, заставила скоро Алпатова стремиться в станицу. Родные исхлопотали ему у начальства прощение.
Алпатов вернулся домой к жене и двум детям, но стал совершенно другим человеком: часто загуливал, с начальством держал себя как-то вызывающе и ходил хмурый, всегда погруженный в какую-то думу. Разговаривать стал казак мало, хотя и был по природе человеком общительным и живым.
Вскоре настроение и думы Алпатова выплыли наружу. 1845 год был весьма урожайный, а потому осенних свадеб было очень много. Пируя в числе гостей на одной вечеринке, Алпатов вместе с другими плясал, пел и веселился. Все, согласно обычаю, сидели в шапках. В папахе был и Яшка. В самый разгар веселья пришел и станичный начальник. Все встали, обнажив головы. В папахе остался лишь один Яшка. Всем присутствующим стало не по себе. Ведь в те времена поступок Алпатова считался большим преступлением.
Покоробило это и станичного начальника, который должен был, конечно, поддержать свой авторитет. Властный взгляд, брошенный на Яшку, а потом на гармониста, заставил последнего остановиться. Все сразу стихло. Парни робко жались по углам, все ждали "бури". После небольшого, неловкого для всех затишья, начальник подошел к Яшке, и сказал:
"А ты, бродяга, не хочешь снять шапки?", и звонкая пощечина огласила казацкую хату. Яшка не моргнул даже глазом; он, стало быть, шел на это. Потом, молча, закинув руку назад, выхватил Алпатов из-за пояса пистолет и в упор направил в голову своего обидчика. Но, подержав немного оружие, он сказал: "Не тебя, а твоих детей жаль; живи пока!".
И, пользуясь всеобщим ужасом и изумлением, Алпатов быстро шмыгнул из хаты. На улице раздался пистолетный выстрел. Все поняли протест Яшки против начальства. В ту же ночь Яшка уворовал двух лошадей у командира полка полковника барона Аминова (Густав Густавович) и скрылся с ними в горы.
Начальство поняло свою оплошность и подрыв престижа власти, а потому поспешило арестовать станичного начальника "на неделю, - за непринятие должных мер к пресечению бегства Алпатова". Но это делу конечно не помогло. Лазутчики вскоре донесли, что Яшка за Тереком. О нем забыли, но впрочем, ненадолго.
В ночь под 8 апреля 1845 года беглые казаки Филат Алешечкин, Тимофей Свиткин, Зот Черин, Яков Алпатов и пять чеченцев захватили недалеко от Наурской станицы нескольких лошадей и быков. Возвращаясь с добычей и переправляясь через Терек, шайка наскочила на казачий секрет. Выстрелы заставили хищников бросить волов на острове посреди Терека, а с лошадьми ускользнули в горы.
Но с дороги Черин вернулся для розыска утерянного кинжала и пистолета и попался вместе с тремя чеченцами в руки преследовавших шайку казаков. Он был доставлен в Наурскую, судим военным судом и расстрелян в Червленной станице при собрании со всех станиц Гребенского полка служащих и не служащих казаков по 25 человек.
Конечно, Алпатов знал об участи Зота Черина; казнь и скорбь по товарищу послужили толчком для развития его мстительности, предприимчивости и смелости. С начала 1846 года о Яшке заговорили не только наурские, но почти вся Линия по Тереку.
Его отчаянные, до дерзости смелые разбойничьи набеги на нашу сторону доставили нам очень много хлопот: только и было разговору про Яшку: "там угнал табун лошадей", "там взял в плен кого-нибудь". Не было от него житья. Зимой, когда хищникам трудно было найти место для ночлега, и летом, когда Терек делался полноводным, про Яшку не было слышно.
Зато весною и осенью работал Алпатов со своею шайкой вовсю.
Иногда появлялся Алпатов в станице один. Наденет офицерскую форму и никто и не подозревает в нем разбойника. Лишь потом, когда уедет, начнут догадываться, кто был встреченный офицер. Много раз приезжал он к жене и только, когда власти стали следить за домом, прекратил Яшка свои посещения.
Бывало, встретит Алпатов какого-нибудь казака в поле, остановит его и сейчас же спрашивает: "Есть у тебя ружье?". Если было ружье, все сходило хорошо, разве отберет провизии для шайки. Но не случись у встреченного ружья, приказывал Алпатов казака хорошенько отодрать, а потом говорил: "Это тебе за то, что ездишь без ружья. Теперь время опасное, а казак без ружья все равно, что баба. Поедешь в станицу, - скажи, что тебя высек Яшка".
К убийствам Яшка прибегал лишь в крайности, расправляясь с сопротивлявшимися и спасая свою жизнь. В плен забирал только женщин и девушек. Товар этот высоко ценился у чеченцев: из Наурской станицы, с хутора Атарщикова он увез в плен двух родных сестер Пятирублевых, которые и были отданы в жены каким-то князьям.
Впоследствии, когда кончилась война, они, как говорят, приезжали в станицу, но остаться уже не захотели, а вернулись в Чечню к мужьям и детям. На хуторе Голышева (станицы Ищёрской) Алпатов взял в плен казака Тарасова и его табунщика, ногайца, а по дороге, в дачах Наурской станицы захватил на полевых работах двух девок Екушевых и повел их в плен. Но тревога уже поднялась, и на переправах засели казаки. Пленных удалось отбить храброму сотенному командиру Андрею Дмитриевичу Усачеву.
Так гулял Алпатов больше десяти лет. Из многих его подвигов наиболее удалым надо считать следующий набег произведенный в 1851 году.
Шайка Алпатова переправилась через Терек недалеко от Ищерской станицы и пошла к Степан бугру. Тут наткнулась она на несколько казачьих команд, а в том числе и на взвод сотника Панченко, но ловко ускользнула, заметая следы, и появилась 3 октября на реке Куме (впадает в Каспийское море ред.) у песчаного брода, в 200-х верстах от Линии по прямому направлению.
Взяв здесь в плен губернского секретаря Вуцевича, его воспитанника, переводчика, поручика Заустинского и убив несколько человек прислуги, шайка круто повернула на Астраханский тракт, ограбила и убила 4-го октября ловивших рыбу на озере 15 калмыков.
Затем 5-го октября в 11 часов дня Алпатов разграбил две сошедшихся почты: Екатериноградскую и Астраханскую, захватил 37 тысяч рублей, убив почтальона и двух конвойных казаков. Совершив это злодеяние, шайка встретилась на дороге с моздокскими осетинами, следовавшими на Серебряковскую пристань, и при перестрелке одного тяжело ранила.
Потом через час шайка появилась на Горькореченской станции и изрубила одного конвойного казака. После этого быстро пошла степью в Гребенской полк, где и переправилась выше Щедрина, прежде чем получено было на Линии известие о появлении ее на Астраханском тракте.
Таким образом, не более, как в 6-7 дней Алпатов прошел около 700 верст, совершив настоящий рейд, целью которого было нападение на две сошедшихся почты. Надо сознаться, что набег был прекрасно рассчитан и отлично выполнен.
Но к 1855 году Алпатов видимо начал уставать в своей деятельности, разочаровался в вольности, купленной такой дорогой ценой, как отречение от веры, родины и семьи. Вышедшие из плена не раз видели Яшку, и он им каялся, что надоело ему уже проливать христианскую кровь, что очень скучает "по своим", но, что вернуться на родной Терек, конечно, он не может, так как его несомненно расстреляют.
Бежавший из плена солдат, говоривший с Яшкой незадолго, передавал, что Алпатов был очень мрачен, ни с кем не разговаривал, часто глядел на нашу сторону за Терек; раз же, когда горцы ушли, долго расспрашивал про русских, про их намерения. Солдат не желая выдавать своих, прикусил язык.
Тогда Алпатов потрепал его по плечу и сказал: "Молодец, хороший солдат. Вот ты в плену, а куда счастливее меня! Тебя обменяют на пленного чеченца, или ты убежишь и вернешься к своим, а я…", и слезы показались на суровых глазах Алпатова.
С весны 1856 года не проходило недели, чтобы на Линии не поднималась тревога. Приходилось на ночь или в станицу ехать, или собираться для ночлега в поле табором в несколько десятков повозок. Осенью разнесся вдруг слух, что "поймали Яшку". Но этому никто не поверил. На этот раз слухи оказались, однако верными. Яшку не только поймали, а он "почти добровольно сдался сам в руки".
15-го марта 1856 г. рано утром, командир Моздокского полка подполковник Иедлинский (Альберт Артурович) получил известие из ногайских аулов, в 45 верстах от Наурской, что хищники отбили несколько десятков лошадей и, взяв в плен двух ногайцев, потянулись к Моздоку.
Сообразив, что это дело рук Алпатова, Иедлинский принял меры предосторожности на Тереке, а вместе с тем послал в степь несколько команд казаков, из которых одна к вечеру открыла шайку около Камышева Ильменя (?), отбила взятых в плен вожаков-ногайцев, четырех лошадей и завязала перестрелку. Однако наступившая ночь прекратила дальнейшие действия.
Хищники, видя совершенную невозможность углубиться далее в степь на грабежи, повернули к Тереку. После перестрелки под Алпатовым стала лошадь и была брошена в степи. Тогда он пересел на ногайского коня, и шайка стала переправляться через реку между станицей Мекенской и хутором Савельевским. Но тут у Яшки застряла лошадь в тине.
Когда все усилия вытащить её оказались безуспешными, Алпатов сказал: "езжайте и дожидайтесь меня на том берегу, а я пойду на пост и достану себе лошадь. Если же через час меня не будет, знайте, что Яшку поймали". Сколько ни уговаривали сподвижники своего атамана взять чью-нибудь лошадь, Алпатов не согласился.
Не захотел он также исполнить и настойчивое требование шайки взять с собой нескольких человек. Пост, куда направился Яшка, назывался Рыночным, около того места, которое известно у жителей под названием "Дурного переезда".
Появление Яшки было совершенно неожиданно. На рассвете к начальнику поста уряднику Цымлянскому прибежал дневальный: "У нас в конюшне Алпатов!" Урядник в одном бешмете вскочил с постели, схватил ружье и выскочил на двор. Поставив трех казаков в воротах, на единственном пути отступления Яшки, Цымлянский побежал в конюшню.
Яшка, с головы до ног увешанный оружием, стоял около заседланной лошади. Увидев урядника, он даже не пошевельнулся, а только сказал: "Здравствуй, Цымлянский! Однако ты, брат счастливый, что тебе, а никому другому пришлось поймать Яшку. Стало быть, твое счастье!".
Когда начальник поста направился вперёд, "воровской атаман" жестом остановил его. И немного подумав, Алпатов бросил в сторону далеко от себя ружье, пистолет, снял кинжал и шашку и положил их в кучу. Потом, заложил руки назад, подошел к Цымлянскому и сказал: "А теперь, - вяжи меня". Потом оказалось, что Яшка имел полную возможность бежать. Но очевидно он сам решил свой последний час.
Связанного по рукам и ногам Алпатова доставили на полковую гауптвахту в Наурскую. Тут его судили военным судом, затем перевезли в крепость Грозную; приговор же представили по начальству на конфирмацию главнокомандующему (князь Александр Иванович Барятинский).
17 декабря 1856 года по Кавказскому Линейному войску был отдан следующий приказ:
"Казак Моздокского казачьего полка Яков Алпатов по произведенному над ним военно-судному делу, по полевым уголовным законам, оказался виновным:
- Во втором побеге с оружием к непокорным горцам;
- участию с ними в военных действиях против своего отечества, в отступлении от православной веры в магометанство;
- ограблении почты, разных хищничествах, участию в убийствах, нападению на безоружных жителей, женщин и детей;
- уводе их в плен лично и с партиями, в которых бывал зачинщиком, и шпионстве.
А потому г. главнокомандующий корпусом конфирмовал: подсудимого Алпатова казнить смертью "расстрелять", что привести в исполнение на месте прежнего жительства его в станице Наурской".
Алпатова перевезли "за строжайшим караулом", закованного в Наурскую, а 24 декабря публично расстреляли в 8 часов утра с соблюдением всех правил предписанных для этой казни (рапорт полковника Иедлинского, архив войскового дежурного 3-го стола, св. №21-дело №541).
Посмотреть, как будут казнить Яшку, собралась толпа в несколько тысяч человек. Из окрестных станиц приехали все, кто мог. Повезли Яшку. Впереди шел взвод казаков, за ними на арбе со связанными руками и с кандалами на ногах сидел Яшка, сзади шло прикрытие, а далее ломилась толпа.
Смотря на Яшку, трудно было себе представить, что его везут на казнь: по крайней мере по лицу этого заметно не было. Он шутил, смеялся, узнавал станичников, перебрасывался с ними словами и говорил: "Простите станичники за всё, что я вам сделал дурного. Вынужден был к тому. Теперь успокойтесь, сегодня Яшки не будет". Бабы хныкали.
Печальная процессия остановилась у места, назначенного для казни. Твердо сошел Яшка с арбы. Прочитали приговор. Привели священника, но Яшка не захотел у него исповедаться. Когда все предварительные распоряжения были окончены, Яшка благодарил князя Барятинского за милость быть расстрелянным, а не повешенным, а затем по-чеченски просил чеченских депутатов похоронить тело его в ауле.
И говорил так спокойно, будто на свадьбу собирался. Потом, поклонившись народу на все стороны, он поднял глаза к небу и произнес какую-то краткую молитву. Затем смело подошел к столбу, около которого была вырыта яма и остановился.
Последней его просьбой было, чтобы не завязывали глаз и чтобы расстреливали свои станичники. "Хочу встретить смерть с открытыми глазами и прошу целиться вернее, и бейте без промаху".
Поступили, конечно, по закону: завязали глаза, а для расстреливания назначили взвод солдат. Подали знак. Прогремели барабаны. Тишина наступила большая. Раздалась команда, и сухой залп нескольких ружей.
