— Нет, Коль, всё же хорошо, что ты приехал! — Ирина Петровна села напротив сына, подперла головку маленькими кулачками, улыбнулась. — Так я соскучилась. Ты ешь, ешь, милый. Котлетку еще положить?
Николай отрицательно помотал головой.
— Невкусно? — испуганно спросила мать, выпрямилась. Личико ее, до этого расслабленно сморщенное, напряглось, вытянулось, брови приподнялись. — Да я вроде как обычно всё готовила… А я отцу говорила, что ты свининку не ешь… Говорила же! Что, привкус?
Ирина разволновалась, она так ждала Николая, наготовила еды, как будто приедет полк солдат, и она, Ирина Петровна, начальник полевой кухни, должна их всех насытить, обогреть, приласкать. И тут такой конфуз — не понравились сыну котлеты…
— Не, мам, чего ты опять начинаешь?! Да вкусно всё, вкусно! Просто не могу больше.
Николай аккуратно положил на тарелку вилочку, слишком изящную и маленькую для его огромной, как у медведя, ручищи, поправил салфетку, тоже крошечную, как детский носовой платочек. Даже странно было, что у такой маленькой Ирины родился такой богатырь. Но это он в отца, Михаила, пошел. Тот тоже здоровенный, бугор бугром. Ириша рядом с ним всегда девчонкой смотрелась.
— Всё было изумительно, впрочем, как обычно! — сын поднялся, подошел к Ире, погладил ее по плечам, как будто пальто жаркое накинул. Ей сразу стало так спокойно, надежно… — Ну, что ты там хотела обсудить? Говори, а то мне ехать скоро. С Любавой собирались в магазин, Ромке надо одежду купить.
Любава, как ее звал на старорусский манер богатырь–Коля, была его женой, женщиной аккуратной, порядочной и очень красивой.
Колька, когда ее на улице увидел, в столб врезался, так засмотрелся. Бровь рассеклась, хлынула кровь. Люба, испуганно оглянувшись на разнесшийся по улице гул внутри железного фонарного столба, широко распахнула глаза, открыла рот. А Коля стоит, смущенно столбик потирает, боясь, что сломал его…
Потом вместе пошли в травмпункт. Люба, смешная, наивная, молоденькая девчонка, всё спрашивала, не кружится ли голова, хватала Николая под локоток. А что он мог ответить? Конечно кружится, да ещё как! Потому что рядом с ним такая Любава, красота неописуемая!..
Поженились. И вот теперь у них растет сын Ромка, Любаша работает логопедом, часто ученики приходят к ней на дом, что очень удобно, потому что не нужно бегать по чужим квартирам, есть время заниматься домашними делами. Николай каждое утро уезжает на работу, «закидывает» Ромку в школу, да не абы какую, Люба пробила ему место в какой–то гимназии для будущих биологов. Словом, живут хорошо, мирно, все в заботах и любви.
— А что Люба не приехала? — убирая со стола, спросила Ирина Петровна. Она прекрасно знала, что у Любаши «частные», что занятия ее не прекращаются даже на выходных, но просто тянула время, стеснялась попросить сына об услуге.
— Да я же говорил, у нее два ученика сегодня. А Роман Николаевич, — Коля очень любил называть сына по имени–отчеству, это звучало очень красиво и авторитетно, — уроки делает. Ну, чего?
Мужчина взял из рук матери чашки, осторожно, как будто это хрустальные туфельки, поставил их в раковину и, развернув Ирину к себе, посмотрел ей в глаза. — Ма, ты меня пугаешь. Что–то с отцом? Чего он там засел в комнате, не вылезает? Вы кредит взяли, вас обманули? Вы заложили квартиру, почку и все остальные органы? Вас шантажируют? Или нашелся мой брат–близнец, которого украли из роддома?
Николай улыбался, довольный тем, как может весело шутить. И мир вокруг был тоже веселый, радостный, по–весеннему звенящий.
Мужчина, повинуясь жесту матери, сел, погладил себя по выпятившемуся животику, потянулся, раскинув руки в стороны, ударился кистью о кухонный гарнитур. Да… Маловата квартирка, чего уж тут говорить… Не то что у них с Любашей — хоромы, три просторных комнаты, лоджия, кухня тоже не тесная. Всем места хватает и еще остается. Квартира им перепала от Любиных родственников. Те когда–то удачно получили её за заслуги в науке, а потом уехали куда–то «в глубинку», поближе к земле, народу, к свежему воздуху, жилплощадь свою подарили Любане, слали ей каждую осень картошку мешками, свеклу, загадочный, белый, весь какой–то выпирающий наростами овощ топинамбур и астры. Боже мой, какие они присылали астры! Космос, а не цветы! Лучистые, пушистенькие, потрясающих благородных оттенков, загадочных. Астры и мешки прибывали в город «с оказией», в кузове «каблука» дяди Степана, бывшего хозяина квартиры. Уж почему он так любил Любашку, чем она заслужила такие почести, Николай так и не понял, но Степана Фёдоровича уважал, всегда помогал чинить машину, если что с ней случалось. И ходил по его квартире в шортах с пальмами, радовался жизни.
— Да я, собственно, вот что спросить у тебя хочу… — Ирина Петровна вдохнула побольше воздуха, замялась, пододвинула сыну тарелочку с пряниками. — Ты же помнишь Марию Львовну?
Коля чуть напрягся, пошевелил бровями.
— Конечно, мам! О чем речь! — наконец кивнул он. Пряники пахли так вкусно — медом, тестом, сахарной глазурью, что он не выдержал, встал, налил себе еще чаю и схватил самый большой, печатный, с Кремлем и колокольней.
— Ну так вот… Машеньке… Ну то есть Марии Львовне дали направление в вашу, областную больницу, ей же нужно глаза лечить, операцию назначили… Я точный диагноз не знаю, но там сложно всё…
Николай жевал и слушал. Помнит ли он тетю Машу? Да. Она была их соседкой по лестничной клетке, очень сильно помогала матери, присматривала за маленьким Коленькой, пока родители работали. Мария Львовна всегда, сколько ее помнит Коля, ходила в огромных, круглых очках, отчего глаза её становились как будто выпученными, а ресницы за линзами хлопали, словно крылья бабочки.
— И что? — наконец спросил он, потому что мама замолчала, стала мять ладошки, сметать со скатерти соринки — верный признак того, что она нервничает.
— Ну, словом, не могла бы она на период лечения пожить у вас с Любой? Снимать квартиру ей дорого, да и гостиницу тоже. А туда–сюда не наездишься. Да и силы уже не те… Я понимаю, что чужой человек в доме — это тяжело, но это только на время… Да и потом, я чувствую себя ей обязанной, она, по сути, вырастила тебя.
Коля перестал жевать, сделал большой глоток чая, вытер губы салфеткой, пожал плечами.
— Ну… Ну… — замычал он. Соседство с тетей Машей как–то не входило в его планы, придется убрать на время шорты с пальмами… И Любе уж ночью не выйти на кухню в ночнушке, попить чай. А она в ней такая красивая… Но раз надо, значит надо. — Да о чем речь?! Конечно можно! Когда–то она помогала мне, теперь я ей! — Николай улыбнулся. Он почувствовал себя таким благородным, чутким, сильным, правильным, сердечным человеком, что даже вздохнул. Люба обязательно будет им гордиться. И мама тоже. — Мария Львовна заслужила, чтобы на старости–то лет о ней заботились! — выдал он, еще больше радуясь себе.
И за окном, как будто нимб над его головой, вспыхнуло солнце и заблестело в счастливых маминых глазах, запрыгало солнечными зайчиками по стене. И зазвонили колокола в стоящей рядом с домом церковке, переливы дали такие, что душа запела.
— Да? Правда? Ой, я так рада, Коля! Вот это всё же ПОСТУПОК! Именно поступок, Коленька! Я очень счастлива, что ты вырос у меня таким чутким, нежным мальчиком.
Она подошла, погладила сына по голове, как в детстве.
Была бы тут Любаня, непременно скривилась бы, передразнивая свекровь. Она всегда немного посмеивалась над преклонением Ирины перед сыном.
Но ее нет, и можно опять стать маленьким, хорошеньким мальчиком, которого хвалит самая главная женщина в Колиной жизни.
Николай разомлел, безвольно опустил руки на стол.
— Но… Но надо, наверное, спросить у Любочки… — вдруг прошептала мать испуганно. Николай что–то прошептал, мол, Люба будет не против, а потом прижавшись к маминой руке, чуть не задремал, так ему было уютно, тепло и радостно за себя, такого благородного мальчика… — Ну, я тогда тетю Машу позову сейчас, решите, что и как…
Ирина Петровна выпорхнула из кухни, зашуршал газетой в комнате отец, а Коля, пожевав губами, вынул сотовый, набрал жене.
Люба внимательно слушала, подкрашивая один глаз и прицеливаясь ко второму.
— И на сколько это? — спросила она наконец.
— Ну… Недели на две, кажется. Любань, ну тоже надо помогать… Надо заботиться… — как будто оправдывался Коля. — Операция у человека, а жить негде.
— Коль, но там же палаты, она же… — начала Люба, но муж перебил её.
— Да, конечно, но потом ей надо будет еще ходить на осмотры, наблюдаться. Ездить что ли по полтора часа?! Любавушка, ты же у меня гостеприимная хозяйка, да и Мария Львовна очень аккуратная, милая женщина. Вы найдете общий язык, и…
— Знаешь, — Люба вздохнула. — Что–то мне всё это не нравится. Я помню ее на свадьбе. Она смотрела на меня свысока, вызывающе так смотрела. Она меня не любит, твоя тетя Мотя.
— Не Мотя, а Маша. Любит! Она тебя очень любит! И с Ромой поможет, она же…
— Коля, твоему сыну шестнадцать лет. Чем ему может помочь Мария Львовна? — усмехнулась Любаша, сделала губки «рыбкой», хотела накрасить, но, вдруг поняв, что расстроилась, передумала.
— Всем, Люба. Всем! Она взрослый, опытный человек. Она жизнь прожила! — распинался Николай. — Ну что, ты же не против?
Люба была против, совсем «против», но сказать об этом так и не решилась, боялась обидеть мужа.
— Ладно. Когда ждать? — сухо спросила она.
На том конце сотовой связи зашушукались, потом Коля сказал, что в воскресенье.
— В это? То есть завтра? — растерянно оглядела небольшой домашний хаос Любаша. Нормальный беспорядок нормальной семьи, но его нельзя, ни в коем случае нельзя показывать чужим людям!
И его никто, кроме Любы и ее домашних, никогда не видел. Учеников Любаша принимала на кухне—столовой. Там был большой стол, много света, удобно и просторно. Дальше никто не заходил. Если ждали гостей, то квартира подвергалась генеральной уборке, с пола и до потолка. Люба, в отличие от ее подруг, всегда стеснялась своего жития, кинутого утром впопыхах свитера или криво висящих полотенец в ванной. Всегда прятала недостатки.
А эта тетя Мотя же будет везде передвигаться! И она подумает, что Люба плохая хозяйка!..
«Чистые полы, полный порядок в квартире — это значит и порядок внутри, в голове! — твердила Любина мама. — Первое, на что обращают внимание люди, войдя в дом, это порядок. А ты, Люба, неряха! Ну какая ты неряха! Это же невозможно! Ну неужели трудно развесить рубашку и юбочку? Ты же девочка!»
Люба зажмурилась, помотала головой так, как будто мама стоит до сих пор рядом, а она, Любаня, виновато смотрит в пол, потому что она — неряха, «и вообще непонятно, в кого она такая»…
— В следующее, — уточнил Коля.
— Ну тогда еще ничего… — протянула женщина. — Пойду, обрадую Романыча…
У Любы тогда есть еще время добежать до границы своего домашнего хаоса, вычистить, надраить, развесить, постирать, выгладить, перемыть и натереть до блеска…
Рома новость о приезде старушки, которая, как няня Пушкина, нянчила его отца с «вот такусенького» возраста, воспринял равнодушно. Приедет и приедет, что такого?
— Да успокойся ты, ма! Живи, как живешь, и дело с концом! — глядя, как мать судорожно бегает по квартире с пылесосом и прибирается, философски изрек будущий биолог Рома. — Это наша экосистема, мы тут произрастаем. А она чужеродный организм, отправлена к нам на побывку. Выживет, значит выживет. Нет, значит нет. Пусть адаптируется, я так считаю.
— Мы не произрастаем, Ромка, мы зарастаем! А на неделе у меня совсем не будет времени… Ох, ну что ты стоишь?! Бери второй пылесос, помогай! Позориться перед пипки твоего знакомыми я не хочу. Она невесть что обо мне подумает! И бабе Ире расскажет.
— Баба Ира всё про тебя и так знает. И ничего, как–то не переживает! — пожал Рома плечами и ушел.
Люба что–то совсем разволновалась, но через полчаса позвонили в дверь, это пришел ее первый ученик, картавый, пухлый, как пирожок, мальчик Андрюша. Андрюша старательно «запускал моторчик» язычком, краснел от натуги, расплывался в улыбке, когда Люба хвалила его, а сама всё скользила глазами по столовой: что убрать, что не блестит, а должно…
«Окна! — вдруг как камень в голову, ударила мысль. — Я же не мыла еще окна!»
«Окошки должны быть такими прозрачными, чтобы казалось, будто в них и вовсе нет стекла! — опять строго заговорила в голове мама. — Чистые окна выдают хорошую хозяйку, Люба! А ты только возюкаешь и разводы оставляешь!..»
Приехал Николай, отвлек жену от генеральной уборки, всю дорогу до магазина рассказывал, какая хорошая тетя Маша, как она его растила, а Люба только кивала и пожимала плечами.
— Пап, да поняли мы уже, приедет твоя вторая мама. Давай пока закроем эту тему! — не выдержал Ромка.
И Люба была ему благодарна…
До следующего воскресенья время пролетело быстро, как будто кто–то нажал на педаль газа и забыл убрать ногу.
В субботу Николай уехал за Марией Львовной, а Любаша, отменив все занятия, готовилась к гостям.
Роман был отправлен в парикмахерскую, пёс Гарик вымыт и затискан Любашей до щенячьего визга, а окна блестели, как и наказывала мама.
— Ну, Любавушка, будем часам к трем, не раньше, — сообщил Коля. — Вы там не суетитесь, занимайтесь своими делами. Тетя Маша очень переживает, что нарушила мирный ход нашей жизни.
— Ладно, я поняла. Ждем к трем, к обеду то есть.
На обед Люба задумала запечь курицу, сварить картошечки, сделать салат… Ну в общем принять гостью, как полагается.
Встав в семь утра, Любаша отправила Ромку гулять с Гариком, а сама залезла в ванную, встала под горячий, такой умиротворяющий душ, замурлыкала: «И снится нам не рокот космодрома…». Постояла, допела до конца, вытянув последнюю ноту особенно протяжно, накинула халат и уже принялась чистить зубы, но тут в прихожей грохнули замком. Зарокотал голос мужа, ему вторил тоненький, виновато — смущенный женский, незнакомый, гавкал радостно Гарик, Ромка обреченно вздыхал на заднем плане.
Запотевшее зеркало смутно показало хозяйке, в каком она виде собралась встречать гостью…
— А вот и мы… — протянул Николай, кивнув жене, которая с зубной щеткой в руках и халате на голое тело наблюдала, как ее муж тащит ярко–красный, огромный чемодан, а следом идет, сияя румянцем, женщина, Мария Львовна собственной персоной. Она в восхищении, она расшаркивается с Любой, хвалит ее дом, интерьер, она в восторге, и вообще всё это «шарман». Но Любаша–то помнит, что она, хозяйка «шармана», в халате, а на голове вообще кошмар, и курица не запеклась пока, и у Гарика лапы грязные, а значит, теперь грязный пол… Всё, Люба — плохая хозяйка. И вот уже тетя Маша поджимает губы, переступая через лужицы от стекающей с Гарика дождевой воды, и смотрит вслед убегающей Любане, а та, сверкая пятками, мчится наводить марафет.
— Ну вот тут, собственно, твоя комната, — распахнул дверь Коля. — Располагайся. Я сварганю нам что–нибудь перекусить. Переоденусь только.
Мария Львовна поблагодарила, закрыла за воспитанником дверь.
… — Что это вы так рано?! — зашипела Люба, высунувшись из–за ширмы. — Я не ждала! Я не готова! Так нельзя, Коля, ты меня опозорил!
Николай, сидя на кровати, смотрел на Любашино отражение в лакированной дверце шкафа, любовался гитарными изгибами ее бедер, покатыми плечами, руками, как будто веточками березки…
— Что? — отвлекся он.
— Я говорю, с какого перепуга вы так рано? — Люба уже надела платье и теперь укладывала волосы. — Молнию застегни, будь добр.
— Аааа… У тети Маши на сегодня запись к кому–то, я забыл. Решили поехать пораньше, — махнул мужчина рукой, подошел к жене, хотел поцеловать, но та не далась.
— А зачем у нее так много вещей? — спросила она.
— Ну… Не знаю. Вы, женщины, всегда не практичны. Коробейницы, вот вы кто.
Николай опять довольно улыбнулся, он так удачно пошутил!..
Сели завтракать. Люба пожарила яичницу, Рома, видя, что мама совсем расклеилась, нарезал бутербродов.
Мария Львовна зашла на кухню последняя, осмотрелась. Ей оставили место рядом с Ромкой.
— Всем приятного аппетита. Очень уютно у вас здесь. Люба, а я помню, что дарила вам на свадьбу сервиз, фарфор с маковыми цветами… Нет? Или это не вам?..
Люба пожала плечами. Тот сервиз грохнули на следующий день после свадьбы. Коля уронил всю коробку с пятой ступеньки лестницы в этом самом доме. Всё вдребезги…
Николай сосредоточенно жевал. Про маки и фарфор он не помнил.
— Наверное, кому–то другому. — Люба бросилась наливать всем кофе.
— А мне, Любаша, здесь дует, — вдруг капризно пожаловалась тетя Маша. — Можно, я на твое место пересяду?
Рома удивленно поднял голову, посмотрел на мать. Та растерянно пожала плечами.
Николай расправил плечи. Он защитник, заботушка, он сейчас всё уладит!
— Люб, пересядь. Нехорошо, если тетю Машу продует перед операцией! — сказал он, приподнял жену, как табуретку, передвинул ее ближе к себе, а гостью усадил на освободившееся место.
— А я ведь Коленьку с малых лет растила, — вдруг выдала Мария Львовна. — Пеленочки постоянно меняли, такой был мальчик. Кушал, правда, плохо. Но потом наладилось. Очень сложный был мальчик.
Люба поперхнулась, Ромка ехидно улыбнулся.
— А вы, молодой человек, шли бы уроки делать. Коля всегда делал уроки утром, чтобы в голове все хорошо уложилось, — Мария встала, убрала со стола Ромкину посуду, глянула на хозяйку. Та опять смутилась, хотела что–то сказать, но не решилась.
Рома, допив чай уже стоя, обиженно хмыкнул, ушел к себе.
Поблагодарив за завтрак, Мария Львовна удалилась к себе, что–то двигала в комнате, позвала Колю, попросила переставить телевизор.
— У вас очень мало книг, — сказала она, пока топтались в прихожей, провожая Романа на футбол. — Роме бы почитать классику, например, Достоевского. Я привезла с собой небольшую подборочку. Вечером мы сядем и основательно разберёмся, что знает и не знает твой сын, Коленька.
— Да, теть Маш. А то всё футбол да футбол. Ну совсем необразованным растет! — поддакнул Коля, подмигнул сыну, сунул ему в руки мешок с формой.
Он–то знал, что Достоевского тетя Маша таскает с собой везде, кладет на краешек стола в кафе, держит в руках в театре, гуляет с Достоевским, спит тоже рядом, положив его на тумбочку. Хотя ни строчки из него она, кажется, вообще не читала. Но так, с Достоевским, она выглядит солидней. Вот и в больницу, когда придет время, его возьмет, чтобы медицинский персонал понял, какая образованная женщина лежит у них в отделении.
Проводили Рому, ушел и Николай.
— А вам когда выходить? — спросила Люба у Марии Львовны.
— Мне? Ах, да. Мне… К часу. Да, надо собираться. Любочка, скажите, а у Ромы уже есть девушка? За Колей одноклассницы бегали с шестого класса. Уж такой он у меня миленький был! И была у него девушка, Риточка. Ну такая покладистая, такая, знаете, как пластилин. Всё, что ей скажешь, сделает. Хорошо, правда? А вы бы отсюда собачку–то убрали! — вдруг заглянула гостья к Любе в комнату. — И галошницу передвинуть надо, а то тут неудобно как–то. Я ее сейчас задену. Ну вот! Вот, видите же! — Мария Львовна неловко шагнула, ногой зацепилась за перекладинки галошницы, с нее попадали ботинки, тапочки, Любины туфли. — А такие туфли вредно носить… Ну ладно, я пошла. Любочка, спасибо вам, что приютили!
Мария Львовна погладила Любаню по плечу и юркнула в лифт.
Люба постояла еще, потом захлопнула дверь…
— Ма, чего она раскомандовалась? Вон, и Гарика шуганула, чтобы он на диване не лежал. А ему можно, мы же разрешаем! — ворчал Рома, вернувшись с тренировки и гладя пса по голове. Тот грустно вздыхал, шамкал пастью.
— Ну… Ну она такая. Она привыкла воспитывать. Да это ненадолго, Ромыч. Ты потерпи…
Любе было стыдно перед сыном, перед Гариком, что вдруг перестала она быть хозяйкой в собственном доме. Но сделать с собой она решительно ничего не могла. Ну как можно нагрубить тетеньке, которая твоему собственному мужу пеленки меняла?!..
Вечером Мария Львовна организовала на их кухне массовое производство голубцов, всем нашлось дело, а Коля так и расшаркивался перед гостьей, что только на руках ее не носил.
Дальше — больше. Утром в понедельник Мария Львовна завела будильник, подняла всех пораньше, стали делать зарядку.
— Что сказали? Когда вас оперируют? — спросила наконец Люба, отдышавшись после бега на месте. Мария Львовна была продвинутой в плане тренировок, включила на телефоне таймер, работали по системе «сорок–десять». Сорок секунд потели на отжиманиях и «березках», десять переводили дух. Потели, правда, не все.
Рома, сразу плюнув на здоровый образ жизни, ушел в школу. А вот Николай старательно работал над собой.
— Давай, Любаня! Давай! Еще немного! — подбадривал он жену.
— … Так когда же? — повторила свой вопрос Любаша.
— Завтра. Завтра кладут. Ну а там… Коля, ты будешь меня навещать? — спросила Мария Львовна грустно.
— Да тебя же всего на два дня! Там операция–то ерундовая! — удивился Николай, но потом кивнул…
Понедельник выдался напряженным. У Любаши срывались занятия одно за другим, кто–то из детей заболел, кто–то уезжал на дачу, кто–то не хотел ехать к ней, а к себе не звал.
Телефон звонил, каркали за окном вороны, Мария Львовна слушала у себя в комнате Муслима Магомаева. Тот густо, красиво пел «Ах, эта свадьба, свадьба, свадьба…», потом стал тянуть: «Но я лечу с тобой снова, я лечу, эхххх!». Мария подпевала, «Эх!» говорила особенно звонко, притоптывала. Через матовую стеклянную дверь было видно, как она танцует.
Люба остановилась в коридоре, понаблюдала, вздохнула…
— Она просто волнуется, — объяснил Коля. — А когда волнуется, всегда слушает Магомаева. Он ее успокаивает.
Вечером, устав волноваться, Мария Львовна позвала Романа, хотела почитать с ним «Идиота», но мальчишка отказался. Тетя Маша удивленно вытаращилась на него, выслушала все, что он думает и по поводу «Идиота», которого дочитал еще год назад, и по поводу гостевания Марии Львовны в их доме, вздрогнула, когда Рома хлопнул ее дверью, потом позвала Любу. Та на ходу мямлила, приложив к уху сотовый, что «ладно, приедет сама». Вот сейчас соберется и поедет в Бибирево, потому что картавый Андрюша устал и доехать до нее совершенно не может.
— Нет! — выслушав лепет Любы, вдруг выхватила Мария Львовна из рук женщины телефон, гаркнула в динамик. — Нет и еще раз нет! Если вы хотите, чтобы ваш мальчик стал нормальным человеком, чтобы он занимался с ведущим специалистом в ассоциации логопедов, то вы привезете его сюда сию же секунду! А если нет, то пеняйте на себя! В старости он и к вам не доедет, потому что устал. Всё, даю вам полчаса. Не приедете, вычеркиваю вас из расписания! Кто я? Секретарь Любови Сергеевны. До свидания.
Она отдала сотовый Любе, стала глядеть в окно. Любаша хмурилась, переминалась с ноги на ногу, дышала тяжело и часто, а потом вдруг взорвалась. Даже Рома пришел послушать.
— Знаете, что, Мария Львовна?! Не лезьте в нашу жизнь! И в мою работу тоже не лезьте! И голубцы делайте на своей кухне. И мне плевать, сколько пеленок вы поменяли моему мужу, пока он вырос! Хватит! Хватит командовать. Читайте Достоевского, занимайтесь спортом, делайте, что хотите, но не в этом доме! И Гарик будет лежать там, где я ему разрешаю, а не вы! И консервы я буду покупать, хотя вы сказали утром, что это не полезно. Это моя жизнь, мой дом, мои ученики, и я сама буду решать, как мне быть. Я надеюсь, что операция пройдет успешно, и вы быстро вернетесь домой. Очень на это надеюсь!
Ромка захлопал в ладоши, Гарик заскулил, уткнувшись Любе в коленки, а Мария Львовна, отвернувшись наконец от окна, улыбнулась.
Люба даже опешила. Она–то думала, что сейчас ей достанется. Но…
— Вот и хорошо, Люба. Никогда, слышишь, никогда не прогибайся, не лебези. Говори свое твердое «нет», если это не вопрос жизни и смерти, конечно. Ты мне очень нравишься, я просто боялась, что ты мягкотелая, душой слабая. Вроде готова на всё, лишь бы о тебе плохо не подумали… А так не надо. Пусть думают, что хотят, а ты своё гни. Нет — значит нет! Не хочешь, чтобы я тут жила, так и говори, что не хочешь. Это всё упрощает, и внутри тебя становится мирно и просто. Смелей, Люба, живи так, как ты этого хочешь. Ну прости старую, перегнула я палку, наверное. Всегда была такой провокаторшей. Коля знает… Ну не смотрите вы на меня так! Волнуюсь очень перед операцией, ужасно! Вот и понесло меня во все тяжкие. Гарик, славный ты пес, воспитанный! — она наклонилась, потрепала зверя по голове. — А хотите мармелад? Я привезла с собой чудесный яблочный мармелад. Рома, ты будешь?
Парень закатил глаза. Он давно чувствовал, что женщины — странные существа, но чтобы до такой степени…
В дверь позвонили. Привезли заниматься пухлого Андрюшеньку. После урока ему тоже достался кусочек мармелада. Мать ученика испуганно отвела Любу в сторону, извинилась, попросила не вычеркивать их из списка.
— Или мне связаться с вашим секретарем? — робко спросила женщина.
— Нет. Не переживайте. Ваш мальчик молодец.
Любаня подмигнула «секретарю» …
Вечером, когда Николай и Ромка ушли играть в приставку, Мария Львовна, устроившись поудобнее в кресле, рассказывала, каким был Николай, как застала его тетя Маша за ковырянием ее обоев, как ругала, а он сопел и отворачивался, как чуть не утонул, побежав от нее по тонкому льду на пруду. Лед треснул, мальчик провалился в воду, Мария Львовна, плюхнувшись на живот, ползком кинулась к нему, вытащила, потом отпаивала чаем с медом…
— А та девочка, Рита, мне совсем не понравилась, — наконец добавила Мария Львовна. — Без характера девочка, податливая… Не люблю таких. И сервиз с маками совсем не жалко. «На счастье» грохнули, вот и живете теперь душа в душу. Колька просто меня очень любит, всё мне прощает… И ты меня прости, Любушка. Спасибо за приют. Очень ты хорошая…
Таял мармелад на блюдечке, таяли за окном сумерки, разгоралась на востоке оранжево–алая полоска.
— Пора… — прошептала Мария Львовна. — К восьми уже быть там…
Николай усадил женщину в машину, повез по пустым улицам. Люба поехала с ними, сидела рядом с тетей Машей, чувствовала, как та мелко дрожит.
— Вечером позвоню, — поправив на ней пальтишко, сказала Любаша. — И не спорьте! А потом к нам.
Мария Львовна кивнула. Хорошо пожить с молодыми, весело. Особенно Ромка ей интересен. Совсем не похож на отца, уж очень дерзкий. Но, как он сам говорит, это его внутренняя среда такая, изменить её нельзя, а вот изучать — сколько угодно, он готов…