Юлия Моркина в целом предпочитает не отступать от сложившегося стиля: её жанр – это лирическое медитативное восьмистишие. Скорбная и в целом искренняя интонация, честность привлекает читателя определённого типа, желающего порассуждать вместе с автором о «своём», подключиться к его эмоциям; не тяготеющего к разгадыванию шарад и сверхлогических парадоксов. Создаётся узнаваемый и только моркинский образ лирического героя, который блуждает в трёх соснах собственных сомнений, которому всё даётся с усилием (согласно Татьяне Бек, «ей будничная жизнь давалась только с бою». У Моркиной – «надо думать, готовить и есть» – характерная строка), и в этом есть возможности для самоидентификации. Очевидный потенциал этой лирики – в том, что поток мыслей Моркиной «вытаскивает» на поверхность не самые очевидные вопросы, проблематизирует их («Я занялась делами – а зачем?»). От этой поэзии бессмысленно ждать размывания «смысла», она довольно классична, что, однако, не всегда идёт ей в плюс: совершенно очевидным образом не хватает интертекстуальности и диалога культур, эти стихи пишутся так, будто никакой литературы не существовало до и не существует рядом с ними (за редкими исключениями вроде осознанного вкрапления цитаты «эта женщина в окне…» или эпиграфа из Мандельштама). Всё же поэзия не только – и далеко не всегда – автобиографическая исповедь: это перекличка с текстами-предшественниками и с теми, которые пишутся сейчас. Думаю, разговор с прецедентным текстом способен дать одухотворяющую прививку этой поэзии – речь, конечно же, не о стереотипах вроде «книжности» или «литературности», а об ахматовском «Пушкин – горн, заимствующий всё подряд, и на выходе получается своё, пушкинское» (вольный пересказ по памяти цитаты, зафиксированной в воспоминаниях Лидии Чуковской).
От недостатка чтения или рефлексии над чтением – возможно, отсутствие внимания к штампам («надломилась, как ветка») или отсутствие строгости к себе в таких выражениях, как «сонное очень что-то»: здесь возникает неуклюжая инверсия, которая заставляет читать словосочетание как «очень что-то» (на самом деле ведь «что-то сонное»). При всём понимании, что поэзия – не совсем обычный порядок слов, здесь не наблюдается приёма. Или же – аграмматичное словосочетание «и ни душа» (правильно «и ни одна душа»). «Писать, обдираясь о жесть» – странная строка (если учитывать и исходное значение слова, и сленговое: возможно, буду субъективен, но писать – это удовольствие, разве нет? А насилие над собой заставляет задуматься об органичности выбранного жанра). Сконцентрированная лирическая элегия, в жанре которой работает Юлия, требует снайперской точности в слове. Уверен, что все предпосылки для развития этой точности у автора есть.
Из явных сущностных недостатков – высокопарный символизм: «очи», «выспренный» и т.д. Возможно, помогло бы соединение этой абстрактности с живой, будничной, неожиданной деталью (что так замечательно умела Ахматова, мимо влияния которой не прошла автор этой книги).
Что-то живое есть в цикле «Подруга» (намеренно называю так ряд тематически объединённых текстов: эти стихи, разбросанные по книге, стоило бы объединить в цикл). Не очень, правда, понятно, почему книгу правит редактор «с остервенением», если там «всё верно»: если речь о редакторском пыле, то стоило подобрать какое-то другое слово. Возможно, не мешало бы отчётливее подчеркнуть эту связь между «остервенением» (зависть? Или-таки усердие в правке орфографии, пунктуации?) и правкой – или между остервенением и эмоцией по отношению к книге. В конце всё портит метафора «сини мысли», читающаяся к тому же как «синемысли».
Начало стихотворения «Подруге. За чтением твоей книги» («не потому что это мне…») удачно. Некоторая парадоксальность концовки – тот иррационализм, которого ждёшь от поэзии. И в целом отказ от знаков препинания способствует суггестивности, размыванию «обиходного» смысла. Вообще, в стихах без пунктуации Юлия позволяет себе больше свободы: «эта женщина в окне…» – явно не худшее стихотворение книги. Несколько невнятна концовка: «не почувствовав устами / пустоту что так устала / что уста её не мёд». Получается «пустота, что так устала», хотя подразумевалось, что устала сама героиня; к чему грамматически относится «что» – тоже не вполне понятно. И это архаичное «устами» – лишнее, нужное, кажется, для несколько навязчивого аллитерационного сгущения.
Интересное стихотворение «Роняются сердца…» – с этим суггестивным, заклинательным повтором в конце второй строки. Но не хватает какой-то проработки метафоры, целостности (душа просвечена – чем? «Пальцы, отрезвлённые стеклом» – понятно и даже удачно, но вот с роняющимися сердцами, с подразумеваемой метафорой разбивания не очень сочетается: здесь гораздо уместнее была бы семантика пореза, раны и т.п.).
В качестве любопытного текста хочется отметить «Я что-то потерялась в водопаде…» «Водопад дней» выглядит лирическим клише, но в дальнейшем останавливает внимание строка «Как будто бы представлена к награде…» Вначале это выглядит парадоксом и вызывает определённое подозрение в том, что рифма повела автора за руку (заставив подобрать созвучие к «водопаде»), но затем видишь оправданность: рефлексия человека, получившего награду, его сомнения в себе, мысли о «необретённости», о ложности награды. Всё это придаёт элегии хорошую поэтическую странность, которой не всегда хватает в стихах Юлии Моркиной.
Безусловно удачное стихотворение «Мама» (не зря поставленное автором в финале книги): здесь есть отступления от выбранного стиля – в виде перехода на белый стих; есть тайна и есть трогательная деталь в конце. Заклинательный повтор («забыла имя») с его трансформацией («помянут») создаёт интонацию причитания, суггестивности, в которой – в лучшем смысле – вязнет читатель, будучи «вытащен» финальной строкой – как бы отдельной от текста, неожиданной, сочетающей с этой неожиданностью знакомое и близкое каждому. В этом есть контраст с риторическим пафосом («Моя душа обречена / В аду гореть»), от которого как раз-таки хочется отшатнуться, не поверив. Восклицание («Мне так на самом деле одиноко! / Никто не представляет даже, как!») по-человечески понятно, но всё-таки это то, что должно содержаться в самом стихотворении, в его ассоциативной логике, подтексте, а не в чувствах, эксгибиционистски вытащенных наружу.