Зрим и осязаем мир в повестях молодого саратовского писателя Ивана Шульпина.
Нет у него растянутости описаний, ему не нужно подробно описывать то, что хорошо знакомо. Обронит меткую деталь, обрисовав что-либо штрихом законченным, кратким и емким, и пойдет рассказывать дальше.
По склонности своей Шульпин скорее бытописатель. Повествование в его рассказах течет спокойно, события просты и внешне безыскусственны.
...Справляли Новый год у егеря Константина Волкова, где собрались приятели, соседи, просто люди уважаемые, словом, без малого вся улица. Крепко выпили, разлили по столу вишневый компот, расплевали семечки соленого арбуза, сыграли сообща песню, при которой сидевшая до того тихо беременная лесничиха сразу ожила, заголосила, и, поздравив хозяев еще раз с Новым годом, разошлись по домам.
А наутро, когда «чуть только развиднелось, окна поголубели и избяной сумрак стал сжиматься по углам», поднялись каждый со своими заботами («Деревенская улица»). У бригадира Павла Кузьмича дел с утра невпроворот, а тут еще моторист Петр Вязов, крепко хлебнувший вчера, мужик в общем то работящий и не сказать, чтобы пьющий, но размашистый, прислал своего парнишку сказать: дескать, подменяйте, не выйду; да корова дома у бригадира того и гляди отелится, а домовничал он один, потому что жена в город к дочке уехала внучат караулить, пока сами Новый год справят. Хорошо бы, конечно, корову держать на два двора - свел бы ее сейчас к соседке. Но напарница Дашка, баба шалая, молоко тянула, а кормила так, что корову только выпусти - сама бежит. «Хоть и кричала Дашка вслед с обидой: «Кинулась! Всю свеклу пожрала и кинулась!» А свеклы, помнится, летом в огороде всего две-три лопушились».
Все обыденно, даже по-будничному мелочно, но эта обыденность постепенно обретает какую-то значительность, наполняется чем-то глубинным, незаметно создающим полноту и широту охвата жизни. Писатель живет в своем материале органично и как бы довольствуется скромной ролью описателя событий. И, наверное, потому как-то само собой, просто и без претензий получается у него верное и правдивое слово о людях, которых он знает и которые ему дороги, слово о жизни, которую он любит так же просто, крепко и несуетно, как и говорит о ней.
«Бойцы, Живайкин и Мослявкин, явились во двор Тугушевых уже по светлому. Просто уважающий себя мастер никогда не прибежит чуть свет, не будет суетиться — этот неписаный закон знает в Багусях каждый мастеровой человек. И даже выждав требуемый этикетом срок и явившись, мастер никогда не станет в тот же миг закатывать рукава и требовать дела. Он сначала постоит с хозяином, поговорит о том о сем и ни словом о деле! — покурит, потом швырнет на землю окурок, вдавит его покрепче и выдохнет решительно: «Ну, взялись!..» (повесть «Осенние свадьбы»).
Возьмем, скажем, его рассказы из детских воспоминаний. Тема эта стала довольно расхожей, и ох как часты в ней всякого рода сентиментальные откровения и умиления над прекрасной и невозвратимой порой своего детства! Открытие мира наивно-простодушным взглядом представляется в них едва ли не всеобъемлющими в своей мудрости первоосновами бытия. Шульпин, рассказывая о своих детских годах, не то чтобы иронизирует, но понимающе посмеивается: «Я и сейчас хорошо помню те минуты и мог бы рассказать о своих потаенных мечтаниях, да только теперь, честное слово, сам уже не верю, что можно мечтать так несерьезно. Хотя, может быть, я и не прав. В том возрасте мы и в мечтаниях, наверное, знали толк...» (рассказ «Пуховый»).
В этом добродушном подтрунивании - лукавая, по-настоящему мудрая усмешка: да, дескать, считали же... Жизнь идет, люди набираются зрелого житейского опыта, и наивно было бы полагать, что незамутненный младенческий взгляд так и останется незыблемой истиной. И писатель предпочитает всматриваться в непростые человеческие судьбы, уже хлебнувшие на своем веку и горя и радости.
Шестидесятилетняя ли Оля Молоденькая, Татьяна ли Вязова, баба горластая и вздорная, которая на гулянках не отставала от мужа ни в песне, ни в пляске и пила с ним на равных, но наутро подымалась чуть свет и распекала еле живого с похмелья мужа, уличая его в алчности к водке; директор ли Чугунов, по прозвищу Грузин, типичный районщик тех трудных лет, который, не щадя ни себя, ни других, носился по району в голодные военные годы, всеми правдами и неправдами доставая дефицитные запчасти, - все они живые люди со своей неповторимой судьбой. Шульпин полон любви к людям. И потому в его добром и светлом юморе удивительным образом всегда открывается вдруг легкая грустинка. Вот рассказ «Тыба».
«Тыбой» в себе Багуси звали Митю Долгирева, заику, покладистого, кроткого человека. До того, как стать Тыбой, он жил с матерью. Но старушка отжила свое и померла, а Митя помыкал-помыкал одинокое холостяцкое горе и прибился зятем в одну интересную семейку.
Семейка состояла из Евдокии-банщицы и множества ее «нагулышей»- сплошь девок: белых, рыжих, каштановых, черных... «Тут перебывало гостей со всех волостей», — не зло посмеивались в Багусях. Но Евдокия своих чад любила, считала судьбой обиженными, баловала. Девки росли до одури ленивыми, вредными.
Вот в эту-то семейку и попал покладистый, безотказный Митя Долгирев.
Присватался к старшей дочери Маруське.
И дела в семействе пошли веселей. Только и слышно было: ты ба, Митька, туда пошел, ты ба, Митька, то-то сделал... И Митя шел, делал. А однажды, то ли в шутку, то ли всерьез, посоветовал теще: «Вы уж меня Тыбой зовите. Тыба - и все. Какой я вам Митька...»
Нескладно сложилась жизнь не только у безотказного Мити. По-своему неудачна жизнь Евдокии-банщицы, промыкавшейся всю жизнь одной со своей «оравой», наперекосяк пошла жизнь и у ее дочери Маруси, с которой случился в девичестве грех с заезжим прапорщиком, через то и вышла за Митю-занку. Но ни Евдокия, ни Маруська не способны понять это, и не отсюда ли их воинствующее, черствое самодовольство?
Евдокия, считавшая «безгласного Митьку недостойным своей Маруськи», «красавицы и продавщицы», всем встречным и поперечным выставляла его на посмешище; «Хоть задним числом охаять заику-зятя, а дочку тем самым возвеличить и себя утешит!» И нет в них душевной тонкости Мити, который все ведь понимает, и отсюда его горьковатый юмор: «Какой я вам Митька».
И хоть и посмеивается писатель, а все ж таки больно ему, что люди так унижают человека и так и не понимают друг друга. Эта боль за человека, собственно, и есть скрытый пафос Шульпина, нигде не навязываемый прямолинейным морализированием. В жизни все непросто, сплошь и рядом переплетаются в ней смешное и грустное, смех и грех, как скажут в народе. И потому Шульпин не торопится расставлять акценты авторских симпатий, выносить приговоры и вообще хоть как-то навязывать ярлычок тенденциозной авторской идеи.
Писатель приглашает читателя приглядеться к непростым и негладким судьбам - авось и обнаружится в них что-нибудь такое, что заденет в его сердце струнку человечности. И потому-то не оставляет нас после встречи с его героями по-особому светлая грусть, когда и жалко вроде кого-то, и любить-то их всех хочется, и найти для них приветное слово, когда раскрывается вдруг в самом тебе что-то главное, душевное и дорогое.
Автор: Т. Очирова