Часть 1.
Часть 2.
Из дневника Андрея Райгородского, Пыржота, 1979 год.
В то утро мы, как обычно, собирались на холм.
- Еще дня три - и восвояси, а? - предложил Димка, - ничего тут нет, время теряем.
- До конца командировки еще неделя, - строго сказал я.
- Ну так это не значит, что нужно всю неделю копать... - протянул Вовка, непривычно молчаливый с той, памятной, ночи.
Неожиданно в наш разговор вмешалась бабка Таисия, вернувшаяся со двора.
— Не работали бы вы сегодня, сыночки, — воскресенье ведь. Да и праздник у нас в селе, и не дело это, по воскресеньям да праздникам лопатой махать.
На молдавский праздник неплохо бы и поглядеть, решили мы - никуда этот холм не убежит, погуляем денек.
Денек, правда, гулять не пришлось - бабка Таисия по полной программе нагрузила нас работой. Мы чистили, щипали, парили и таскали до тех пор, покуда бабка, не устав сама, не принесла нам с погреба холодного вина и не сказала:
- Ну, таперича ждите вечера.
И он настал, этот вечер.
Все село высыпало на улицы. Столы собирали прямо на дороге, цыкая на не к месту зазевавшихся гусей и кур. Пересмеиваясь, хозяйки застилали столы шитыми скатертями, ставили богатое для тех мест угощение - из каждой печи несли приготовленные на свой лад ореховые пироги да соленые огурцы, жареную птицу, молодое вино. Мужская часть населения те огурцы стремилась попробовать раньше времени под горячительное, и хозяйки, ловя мужиков за этим занятием, шумно и со смехом ругались. Дети вертелись под ногами и норовили стянуть со столов кусок послаще, старухи, сбившись в кучу, шептались о чем-то своем.
Наконец, все уселись, начался обычный для праздника гвалт, тут и там произносились тосты.
- Молния! - закричал кто-то, и все уставились на небо, где вдалеке полыхали зарницы.
- Молнию в день Ильи увидеть - богатым быть, - сам себе пробормотал под нос местный батюшка, крепкий мужик лет пятидесяти, перекрестившись и жахнув стопочку чего покрепче.
- Суеверия же, - спросил у него я, благо сидели мы с ним рядом, - неужто вы в это все верите?
- Отчего ж не верить? - ответил поп, жуя огурец, - Илья-пророк нам знак посылает.
Меня то ли от выпитого, то ли от злости, потянуло на разговоры.
И то диво – в Москве попов я никогда не видел. А у них тут хоть церковь и закрыта, а поп - вот он, живет, и этому своему богу молится, и никто на него за это не стучит и на партийных собраниях не порицает.
И церковь, закрыта, да не снесена, и кресты эти вдоль дороги стоят, людей пугают. И праздник церковный всем селом отмечают. И при этом в суеверия разные верят.
И все это - в порядке вещей.
- Знак, значит, посылают, - я зло захрустел огурцом, - и что же? Когда это ваш Илья-пророк вам богатство даст?
Поп, улыбнувшись, посмотрел на меня.
- Каждому в свое время, - сказал он, и налил себе еще.
- И мне даст?
- И тебе, - сказал он, подливая мне какой-то особо терпкой наливки, - если ты глупости не наделаешь.
- Глупости? - переспросил я?
- Да, глупости, - ответил священник, - вы же глупости делаете, холм копаете, так не ваш он. Я ощутил, как внутри меня закипает тяжелая, белая злость.
- Уж не ваш ли, - ядовито усмехнувшись, спросил я.
- И не наш, - миролюбиво ответил батюшка, - общий он. Этой земле принадлежащий.
Солнце давно уже село, парни и девушки с села вдоль дороги начали разводить большие, дымящие костры.
Под треск огня кто-то запел веселую песню, ему подпевала неизвестная мне одинокая звонкая дудка.
- А мы, значит, не ваши, - зло процедил я, наливая себе еще наливки.
- Не наши, - согласился поп, уже изрядно хмельной, - вы приехали издалека, и ни место это, ни его обычаи, вам не интересны, и даже в Бога нашего, общего, не верите.
В бога я действительно не верил - что за ученый, что верит в бога? Но на всякий случай, спросил:
- Ну а если бы верил?
- Если бы да кабы, - посмеялся тихо поп, - тогда бы точно на тот холм не ходил.
- Это еще почему?
— Да потому, что, все знают - не надо туда ходить, ежели нужда не приперла, - ответил поп. — Оно ведь как было-то? Не просто так ведь люди сами называют золото проклятым металлом… Вот… Так вот, золото это, христианской кровью омытое, награбленное, османы, отступая, за собой в обозах тащили, а как Штефан Великий в наступление пошел — поняли, бросать надобно, с ним далёко не уйдешь... А бросать-то жалко. Вот и решили тогда закопать. Сулейман-паша, полководец османский, он ведь не только воином был, знатный был колдун, из тех, кто умел подчинять чужие души. Решил он у золота того оставить стража, чтобы, значит, клад охранял, а на стража кто нужен? Сильный да смелый, с горячей кровью. Своих пожалел, каждый у него тогда был наперечёт, из местных парнишку взял. Парень тот дюже был смел, голыми руками семь янычар положил, только их -то, турок, гораздо больше было. Вот и скрутили его, и темной ноченькой привели к яме, что османы вырыли, перерезали горло - да и в яму, и золото это туда же, а сверху холм насыпали. Да только ошибся колдун, страшно ошибся — закопал свое золото в нашей, святой земле, по которой Штефан Великий ступал, и стражем нашего же, православного да крещеного парня заклял быть. А как вернулись османы на наши земли после смерти Штефана, да пробовали то золото из земли достать — так ничего хорошего не вышло. От рассвета до заката рыли, а как следующее утро настало — нет войска. Кони есть, оружие есть, а отряда османского — нету, одежда одна басурманская на земле валяется. И холм нетронутый, будто и не копали его. Покорный заклятью, несет страж свою службу, но нет к тому золоту ходу ни врагу этой земли, ни жадному да алчному. Сила духа у того парня была, да любовь к родной земле. Разве что придет тот, что без злобы в сердце, без корысти, по нужде. Тому, говорят, страж сам холм открывает, да сколько надобно, дает.
— И ходили?
— Ходили, куда же без этого. Прадед мой ходил, когда еще парнем молодым был. Погорело все тогда у них, от двора пепел остался, он и решил — либо пан, либо пропал. Пошел под вечер на тот холм, утром обратно вернулся — в ладони пять старых золотых монет. Отстроился заново, хозяйство поставил.
— Слышал я, что в Великую Отечественную тут четверо исчезли….
— Было дело. Они с наших мест были, из-под Рышкани, знавал я их, нечистые на руку парни были, решили, видно, счастья пытать и с золотом этим к врагу податься. Только нет в том золоте счастья тому, кто силой его снова взять пытается да землю родную предать хочет.
— А может, вы знаете, и как просить надобно?
— Знаю, конечно, — пробубнил уже изрядно выпивший батюшка, — все знают... Прийти нужно на холм вечером, перед закатом, сказать: «Треба мне дедок Ион, обернулся я — вот он". А как покажется — тут уж каждый сам решает, что говорить.
Диалог прервала девушка, что потянула меня за собой в танец, круги которого тут и там вспыхивали вдоль дороги.
Глянув в лицо девушки, сквозь разметавшиеся темные волосы, я увидел глаза - огромные, с отблесками костра.
Я уже видел эти глаза - на полуночной дороге. Пестрая юбка, белозубая улыбка.
- Ну давай, - девчонка тащила меня за собой, - это просто, три шага вперед и один назад. Ну, давай!
Вино сделало свое дело - я одной рукой обнял девушку, другую положил на плечи незнакомого мне рослого парня, и мы закружились в странном круговороте танца, перед глазами все плыло, я видел только глаза - черные, манящие.
— Зовут-то тебя как? - спросил я сквозь круговерть танца.
— Дойна, — девчонка сверкнула глазами.
***.
Дойна - чужое, и в то же время такое знакомое, родное имя.
Я захлопнул книжицу.
Дойна — так звали мою маму.
Тихая, добрая, незаметная рядом с ученым и таким важным отцом. Заплетенные в косу длинные волосы, легкая улыбка, мягкие, ласковые руки, которые всегда утешали, гладили, готовили, мыли, стирали.
Мама никогда не повышала голос, никогда не стремилась выйти на первый план, лишь улыбалась легко, светло, и просто жила рядом с нами. Подруг среди жен друзей отца мама таки и не завела, но ни капли от этого, кажется, не страдала - выращивала многочисленные пестрые цветы на подоконнике нашей московской квартиры, варила ароматные, вкусные супы даже в голодные девяностые годы, когда и готовить-то было не из чего, гладила меня по голове, когда я лежал с простудами, и рассказывала мне необычные, странные сказки.
Помимо воли передо мной замелькали картинки из прошлого.
— Пусть будет, — смеющаяся, молодая мама, ставит в кабинете отца иконку Девы Марии, — тебе ли не знать, что она помогает.
Вот мама учит меня плести из толстых шерстяных ниток символы весны со странным названием мэрцишор:
— Смотри, Стефан, белая нитка — это снег, красная нитка — это кровь. Вышла как-то раз красавица-Весна, увидела подснежник, что всеми силами боролся со снегом, и решила ему помочь. Стала она своими ручками расчищать снега, да увидела это злая Зима, навела пургу. Прикрыла тогда Весна своими нежными руками цветок, и поранилась, но благодаря теплым каплям ее крови цветок выжил, и как бы Зима не злилась, Весна все равно победила. С тех пор мы свиваем нити — красную и белую, как символ того, что добро всегда побеждает. Плетем кисточки, цветы, птиц, и дарим их родным.
Таких птиц я делал вместе с дочерью и этой весной, когда она плакала ночами и говорила, что под кроватью живет черный бука.
Что странно дочь перестала бояться буки, когда красно-белые птицы поселились в ее комнате.
Отец называл меня Степкой, мама — всегда Стефаном.
Только сейчас я понял, почему.
Мама. Моя невысокая, тихая мама, которая пела мне перед сном красивые песни на странном, и в то же время будто бы смутно знакомом языке. Мама, что всегда, невзирая на насмешки отца, пекла необыкновенно вкусный, простой хлебец на Пасху и порой, когда думала, что на нее никто не смотрит, украдкой крестилась, проходя мимо церкви.
Отец никогда не рассказывал, как и где он познакомился с мамой, а мне, как любому ребенку, думалось, что родители — они были всегда, просто вместе.
Оказывается, моя мама родом из Молдовы... И почему я никогда не расспрашивал? Почему отец во время нашего чая никогда не говорил обо всем этом? А я… Я всего лишь глупый, эгоистичный ребёнок, из тех, что думал - родители всегда были вместе, и никогда не было времени, когда они были незнакомы...
Мы не ездили в гости к родным мамы, да и не до поездок было – когда я родился, Союз уже рухнул и всех волновал только один вопрос: как и на что жить. Я смутно помнил только телефонные разговоры с маминой родней, где меня просили сказать, что все у меня хорошо, что школу я люблю, а кто все эти дяди и тети в телефоне меня не слишком волновало. Да еще незадолго до смерти мама попросила сделать ей загранпаспорт, но я отнесся к этому невнимательно, мол, хорошо, сделаем, но так и не задался этим вопросом. Наверное, она хотела навестить родные места, теперь для поездки в Молдову нужно было иметь загранпаспорт.
Мне стало грустно.
Знакомые незнакомцы.
Оказывается, я плохо знал своих родителей, хоть и прожил с ними почти 27 лет.
Из дневника Андрея Райгородского, Пыржота, 1979 год.
Устав, мы с Дойной выпали из круга танцующих и вернулись к столу, запыхавшаяся девушка протянула мне холодного вина.
- Не зря я тебя на дороге из морока выдернула, - засмеялась она, - есть теперь с кем танцевать.
Я залпом осушил стакан. Вино кружило голову, было легко и весело, случай на дороге казался полузабытым сном.
— Ты что, серьезно в это веришь?
— А как не верить, когда вот оно, — девушка развела руками, — вокруг тебя. Помнишь небось, как пыль ногами месил?
Девчонка усмехнулась.
— Такое забудешь, — промямлил я, желая скорее замять эту тему.
— Ну вот. Это вы там, в городах, живете и ничего не знаете, а здесь оно повсюду. На святого Георгия надо землю на ворота класть, что до заката выкопаешь. И в рану земли молоко, хлеб да соль обязательно залить нужно, тогда земля защищать будет и скот от напасти не умрет. На святого Андрея с последними лучами солнца кресты молодым чесноком на окне рисовать, чтобы солнце на следующий день взошло и весь год по небу снова шествовало. А на святого Илью, — девушка рассмеялась, — истории сказывать, тем, кто не знает ничегошеньки.
— Это я-то ничего не знаю?! — взвился я, — да я кандидат исторических наук!
— С чем тебя и поздравляю! А как из морока выйти, не знаешь.
- В Москве нет морока, - осоловело ответил я, - там метро есть, и огни на улицах, а морока нет.
- Глупый ты, - смеялась девушка, - морок есть всегда, его просто нужно увидеть.
Она снова потянула меня в танец, и я позабыл обо всем на свете.
Не помню, как проводил девушку, не помню, как сам добрался до дома бабки Таисии - в голове шумело, мир плыл перед глазами и погас, едва я коснулся головой подушки.
Весь следующий день я проспал, просыпался только чтобы доползти до уборной да выпить рассол, что сердобольная бабка, посмеиваясь, приносила к моей постели. Судя по ее словам, друзья мои чувствовали себя не лучше, тем удивительнее было мне слышать от бабки, что все остальное село давно уже живет своей обычной жизнью – похоже, абстинентным синдромом, или, в просторечии, похмельем, маялись только мы трое.
Так что на раскоп мы пришли только через день – а придя, встали, как вкопанные.
Вся наша работа исчезла.
Ну, то есть, лагерь-то был на месте — стоял натянутый тент, слева неподалеку виднелись следы костра. Однако же ни раскопок, ни выкорчеванных кустов не было —холм зенелел ровным, нетронутым боком.
— Это как? — одними губами спросил я.
Не сговариваясь, мы закурили, и молча смотрели на холм.
***.
В полицию меня вызвали только через неделю. Уставший усатый майор долго крутил в руках мое заявление, уточнял, не пропало ли что-то еще, и в конце концов сказал:
- Пойдемте со мной, с вами хотят поговорить.
Человек, ждавший меня в соседнем кабинете, представиться не пожелал:
- Уважаемый Степан Андреевич, ни мое звание, ни имя вам знать не обязательно. Вам нужен только мой совет – заберите свое заявление.
- Это еще почему? - спросил я.
- Потому что делу этому ход никто не даст, и незачем вам понапрасну терять свое драгоценное время, обивая пороги полиции. Неофициально же я могу вам сказать, что в квартире вашего отца работало наше ведомство...
Я язвительно перебил его:
- Ваше ведомство? Это какое же? Не желаете мне сообщить?
- То самое, - спокойно продолжил мужчина, - которое занимается формированием, учетом и хранением ценностей Государственного фонда нашей с вами страны. По нашим данным ваш отец располагал важнейшими сведениями об одном древнем золотом захоронении. Мы надеялись, что сможем найти что-то, что поможет в нашей работе.
- Мой отец, - начал я, подбирая слова, - о каждой экспедиции писал подробный отчет. Не понимаю, что вы искали в нашей квартире.
Я сделал ударение на слове «нашей», но мой собеседник, казалось, этого не заметил.
- Нас интересовали записи об одной из самых первых экспедиций вашего отца, отчет о ней был коротким, и есть основания полагать, - мужчина помолчал, - что в официальных документах информация не полная. Мы искали личные заметки, записки – что-то, что могло бы пролить немного света на то старое дело.
- И как, нашли? - как можно беспечнее поинтересовался я.
- Нет, - мужчина смотрел мне прямо в глаза, - не нашли. Так что примите извинения за беспорядок и давайте закроем эту тему.
- Отец начинал свою работу еще при Союзе, с тех пор наша страна претерпела огромные изменения. Не понимаю, почему вас вдруг заинтересовала давняя экспедиция.
- Степан Андреевич, - начал мой собеседник, - золотые схроны всегда интересуют государство. И не важно, как это государство называется и какой на дворе век. После падения Союза и наука вообще, и наше ведомство в частности, подобно всем остальным, переживали не лучшие времена. Но сейчас все встает на круги своя, и государству вновь интересно, как пополнить свои закрома, если так можно выразиться.
Я пожал плечами.
- Я заберу заявление, вы правы. Но, надеюсь, что более нам с вами встречаться не придется.
Мужчина иронично улыбнулся.
- Степан Андреевич, ваша работа не входит в сферу интересов ведомства, а ваш отец, к сожалению, никаких зацепок нам не оставил. Так что наши пути вряд ли когда-то еще раз пересекутся. Разве что вы сами найдете какие-то бумаги и принесете их нам, - холодный взгляд мужчины обжигал, - в этом случае, поверьте, мы в долгу не останемся. Всего хорошего.
Сев в машину и проехав пару кварталов, я остановил машину у обочины, и наконец выдохнул.
Дневник отца все время нашего разговора лежал в кармане моей куртки.
Из дневника Андрея Райгородского, Пыржота, 1979 год.
На холм мы больше не ходили и даже между собой эту тему не поднимали, просто собрали лагерь и вернулись в село. До отъезда оставалось несколько дней, и каждый проводил их в свое удовольствие. Вовка читал захваченную еще из Москвы книгу, валяясь целыми днями в тени на сеновале, Димка нашел местную кузню и пропал, наблюдая за работой кузнеца, и пробуя что-то сделать сам. Кузнец посмеивался над щуплым городским парнем, но гнать не гнал, даже старательно растолковывал ему какие-то тонкости своей работы.
А я - я был с Дойной. Чем мог, помогал девчонке по хозяйству, познакомился с ее матерью, той самой Аникуцей в цветастой юбке, встреченной мной на дороге в один из первых дней. Тетка Аникуца приняла меня добродушно, разве что разок поддела:
- Я же сказала, что оженим тебя тут.
- Мама, - шикнула на нее Дойна, - ну хватит тебе.
- Да щи мама, - рассмеялась в ответ женщина, разве же я не правду говорю...
С Дойной мы договорились так - она дорабатывает колхозное лето и к середине ноября приезжает ко мне в Москву. Ждать ноября не хотелось, хотелось схватить эту девчонку в охапку, зарыться носом в её темные, густые волосы, и никогда больше не отпускать от себя. Но жизнь вносила свои коррективы - посреди лета из колхоза ее никто не отпускал.
Оставался лишь один вопрос, который не давал мне покоя. Я гнал от себя эту мысль, но она, словно назойливая муха, прилипла ко мне и то и дело всплывала в голове.
В предпоследний вечер я решился. Пока Дойна, придя с поля, помогала матери по хозяйству, я потихоньку улизнул из села и отправился на холм.
Дед Ион в этот раз не пришел из лесу. Он возник словно из ниоткуда, как будто бы соткался из закатного марева, как только солнце стало клониться к лесу.
- Здравствуй, дедушка, - пробормотал я.
— Понял, значит, — утвердительно сказал дед Ион.
— Понял, — просто ответил я.
— А раз понял да пришел, так выбирай, — развел руками старик. — Чего твоя душа хочет? Золота, али совета?
— Совета, дед, — сказал я.
— Молодец, не позарился на чужое. Тогда слушай — возвращайся домой, да скажи, что тут ничего не нашел, ошиблись твои мудреные летописи. Времена скоро наступят лихие, так ты не бойся, живи, как жил, да Дойну не обижай, она твоим главным сокровищем будет, почище любого золота. Ну, иди-ка.
— Деда, а спросить можно?
— Можно.
— Я могу тебя спасти? От этого заклятья?
Дед Ион тихонько засмеялся, его смех был похож на скрип старого кряжистого дерева.
— Да меня спасать и не надо. Я сам спасаю, тех, кому это надобно, тех, кто на родной земле жить хочет. Наше это золото, с нашими людьми оно и останется, а я помогу, чем смогу.
Уходя с холма, я, вопреки своему желанию, обернулся.
Над холмом клубился туман, и на миг привиделось мне, что из тумана рвутся прямо на меня храпящие в нетерпении огромные кони, сильные, рвущие удила, с золотыми бешеными всполохами в глазах, и сдерживает их в узде сильная мужская рука.
***.
На этом заметки оборвались.
Захлопнув книжечку, я долго еще сидел, раздумывая, что делать дальше. Решение пришло само собой, я завел машину и поехал за город.
На берегу небольшого озерца я остановился, собрал немного веток, развел костер. Книжечка горела легко - страницы, исписанные витиеватым почерком, таяли в пламени.
Незачем ворошить прошлое, подумалось мне. Отец нашел свое сокровище - маму он любил всю свою жизнь, и думается мне, что болезнь его пришла не от возраста, а от тоски по ушедшей жене.
А меня дома ждали мои жена и дочь, и незачем мне связываться с ведомством и искать старые клады. Мое сокровище тоже уже найдено, и не стоит им рисковать.
В кармане завибрировал телефон.
Звонила жена.
- Ты скоро домой? Мы соскучились, - сказала она, - Лиза очень тебя ждет, и я тоже.
- Через полчаса буду, - ответил я, разворошил пепел, оставшийся от костра, и пошел к машине.
ПыСы. Иллюстрации сгенерированы мной при помощи нейросетки, мы с ней старались как могли =) И спасибо за конкурс, это мотивирует писать!