Из дневника читателя
Осип Мандельштам
Самое известное в жизни Мандельштама это то, что он получил три года высылки из Москвы. За одну весьма нелепую выходку, которая сильно, например, испугала Пастернака. И оказался сначала в симпатичном, но глухом уральском городке Чердынь. Однако Сталин, как это ни покажется странным и невероятным, лично сделал его ссылку более сносной. Есть известная его резолюция на письме Бухарина, оборотившего внимание вождя к опальному поэту: «Кто дал им право арестовывать Мандельштама? Безобразие...». Мандельштамам по воле Сталина позволяют поселиться теперь на выбор в двенадцати крупнейших городах страны. Супруги выбирают Воронеж. И получилось так, что именно воронежский цикл стихотворений Мандельштама («Воронежские тетради») становится вершиной его творчества. Тут вспоминается сразу такая же, как бы это аккуратнее сказать, «благотворная» ссылка Пушкина в Михайловское, где сразу и вполне оформился его гений.
Вернулся Мандельштам из ссылки с целым ворохом стихов, в том числе со знаменитой «Одой Сталину», в которой, впрочем, немало почти издевательски невразумительного, это даже заставляет думать о каком-то вовсе невероятном эзоповом языке. Понятно тут только одно, Мандельштам в Воронеж больше не хотел. Он ему опостылел. Потому, наверное, эти его стихи надо отнести к высшему рекорду лизоблюдства.
Ода Сталину
Когда б я уголь взял для высшей похвалы —
Для радости рисунка непреложной, —
Я б воздух расчертил на хитрые углы
И осторожно и тревожно.
Чтоб настоящее в чертах отозвалось,
В искусстве с дерзостью гранича,
Я б рассказал о том, кто сдвинул мира ось,
Ста сорока народов чтя обычай.
Я б поднял брови малый уголок
И поднял вновь и разрешил иначе:
Знать, Прометей раздул свой уголек, —
Гляди, Эсхил, как я, рисуя, плачу!
Я б несколько гремучих линий взял,
Все моложавое его тысячелетье,
И мужество улыбкою связал
И развязал в ненапряженном свете,
И в дружбе мудрых глаз найду для близнеца,
Какого не скажу, то выраженье, близясь
К которому, к нему, — вдруг узнаешь отца
И задыхаешься, почуяв мира близость.
И я хочу благодарить холмы,
Что эту кость и эту кисть развили:
Он родился в горах и горечь знал тюрьмы.
Хочу назвать его — не Сталин, — Джугашвили!
Художник, береги и охраняй бойца:
В рост окружи его сырым и синим бором
Вниманья влажного. Не огорчить отца
Недобрым образом иль мыслей недобором,
Художник, помоги тому, кто весь с тобой,
Кто мыслит, чувствует и строит.
Не я и не другой — ему народ родной —
Народ-Гомер хвалу утроит.
Художник, береги и охраняй бойца:
Лес человечества за ним поет, густея,
Само грядущее — дружина мудреца
И слушает его все чаще, все смелее.
Он свесился с трибуны, как с горы,
В бугры голов. Должник сильнее иска,
Могучие глаза решительно добры,
Густая бровь кому-то светит близко,
И я хотел бы стрелкой указать
На твердость рта — отца речей упрямых,
Лепное, сложное, крутое веко — знать,
Работает из миллиона рамок.
Весь — откровенность, весь — признанья медь,
И зоркий слух, не терпящий сурдинки,
На всех готовых жить и умереть
Бегут, играя, хмурые морщинки.
Сжимая уголек, в котором все сошлось,
Рукою жадною одно лишь сходство клича,
Рукою хищною — ловить лишь сходства ось —
Я уголь искрошу, ища его обличья.
Я у него учусь, не для себя учась.
Я у него учусь — к себе не знать пощады,
Несчастья скроют ли большого плана часть,
Я разыщу его в случайностях их чада…
Пусть недостоин я еще иметь друзей,
Пусть не насыщен я и желчью и слезами,
Он все мне чудится в шинели, в картузе,
На чудной площади с счастливыми глазами.
Глазами Сталина раздвинута гора
И вдаль прищурилась равнина.
Как море без морщин, как завтра из вчера —
До солнца борозды от плуга-исполина.
Он улыбается улыбкою жнеца
Рукопожатий в разговоре,
Который начался и длится без конца
На шестиклятвенном просторе.
И каждое гумно и каждая копна
Сильна, убориста, умна — добро живое —
Чудо народное! Да будет жизнь крупна.
Ворочается счастье стержневое.
И шестикратно я в сознаньи берегу,
Свидетель медленный труда, борьбы и жатвы,
Его огромный путь — через тайгу
И ленинский октябрь — до выполненной клятвы.
Уходят вдаль людских голов бугры:
Я уменьшаюсь там, меня уж не заметят,
Но в книгах ласковых и в играх детворы
Воскресну я сказать, что солнце светит.
Правдивей правды нет, чем искренность бойца:
Для чести и любви, для доблести и стали
Есть имя славное для сжатых губ чтеца —
Его мы слышали и мы его застали.
Булат Окуджава
13 июня 1997 года Окуджава умер в парижской клинике. И вот, перед самой смертью, в предчувствии конца он написал стихотворение на день рождения Анатолия Чубайса, которое было обнаружено в больнице вдовой Булата Шалвовича Ольгой. Последнее стихотворение, своего рода завещание Окуджавы было переправлено вместе с поздравлениями Чубайсу 16 июня, в день его рождения.
На день рожденья А. Чубайса
Надо помнить: день рожденья —
это вовсе не венец,
годовой итог горенья...
Всем известно, наконец,
что в правительственных сферах
полагается при том
как бы спрятанный в портьерах
холостых салютов гром,
ну и прочие примеры
с орденами всех мастей...
А у нас иные сферы —
день приязни и гостей.
Ну, и чтоб жила легенда
о событьи круглый год,
рюмочка интеллигентно
применение найдет.
Как нам жить — узнаем сами.
Мир по-прежнему велик.
Пусть останется меж нами
добрых "Жаворонков" крик. (*)
9 мая 1997,
Париж
______________________________
* Жаворонки - дачный поселок в
подмосковье, где у А.Чубайса
и Б.Окуджавы по соседству были
дачи.
Это стихотворение самая великолепная и беспощадная в истории поэзии демонстрация того, как нелепо может проститься со своим духовным Божьим (Божьим ли?) даром тот, кто его не достоин...
Пастернак о Сталине
1 января 1936 года в газете «Известия» на первой полосе красной краской было напечатано знаменитое обращение вождя: «Жить стало лучше, товарищи. Жить стало веселее», а на пятой полосе опубликованы два стихотворения Бориса Пастернака «Я понял: всё живо...» и «Мне по душе строптивый норов...» В них замысловато, но искренне «гений слова» выражает свою признательность «гению поступка».
Борис Пастернак
А в те же дни на расстоянье
За древней каменной стеной
живет не человек, — деянье:
Поступок, ростом с шар земной.
Судьба дала ему уделом
Предшествующего пробел.
Он — то, что снилось самым смелым,
Но до него никто не смел.
За этим баснословным делом
Уклад вещей остался цел.
Он не взвился небесным телом,
Не исказился, не истлел.
В собранье сказок и реликвий,
Кремлем плывущих над Москвой,
Столетья так к нему привыкли,
Как к бою башни часовой.
Но он остался человеком
И если, зайцу вперерез
Пальнет зимой по лесосекам,
Ему, как всем, ответит лес.
И этим гением поступка
Так поглощен другой, поэт,
Что тяжелеет, словно губка,
Любою из его примет.
Как в этой двухголосной фуге
Он сам ни бесконечно мал,
Он верит в знанье друг о друге
Предельно крайних двух начал.
1935
Ну да, говорят бойцы либеральной гвардии, Пастернак вынужден был и т.д. Но, невозможно себе представить Ахматову, например, отмечает замечательный литературовед Наталья Иванова, приглашённую Сталиным или Троцким для встречи и обмена мнениями, или в «салоне» к О.Д. Каменевой в конце 20-х, или в коллективной командировке на стройку на Урал или Магнитку, или в президиуме первого съезда союза писателей принимающей в дар портрет Сталина... А Пастернак везде был... Это говорит о нём лучше всяких либеральных словес...