Из походной записной книжки Адольфа Карловича Гаусмана
Во время турецкой войны (1877-1878 гг.), я был врачом летучего санитарного отряда. По инициативе её императорского величества (Мария Александровна) русское Общество Красного Креста в первый раз посылало свою помощь на передовую линию, на передовые перевязочные пункты.
Мы попали под начальство генерала Гурко (Иосиф Александрович) и с отрядом сделали весь второй (зимний) забалканский поход, где нас застало перемирие и где прекратилась деятельность санитарных летучих отрядов.
Многое пришлось нам видеть, многое испытать! Невозможно было всё записывать; но некоторые сцены сильно врезывались в памяти. Их-то я и заносил в мою записную книжку.
Сестра милосердия окончила перевязывать раненого, которому накануне государь (Александр II) дал георгиевский крест, и пошла было дальше.
- Сестрица! - остановил ее раненый: - а крест-то пришпилить забыли.
Сестра вернулась и стала пришпиливать крест к рубашке.
- Сестрица, маленько пониже приколите его, а то так его и не видно!
Сестра исполнила его просьбу и пошла дальше, а раненый здоровою рукою стал поглаживать крест, как бы лаская его.
Было ясное морозное утро. Мы сидели у огонька и пили чай. С нами было 4 человека кубанских казаков. Мимо нас то и дело проходили болгарки за водой.
Один из кубанцев, молодой красивый парень, Сергеем звали, подмигнул да и говорит:
- Эх, миловидные булгарочки!
- А ты, Сергей, должно быть, большой руки бабник, - сказал кто-то из нас.
- Оно действительно со временем бывает, ну, только в военное время - ни.
- Да отчего же?
- Неужто можно в военное время этими пустяками заниматься? Ведь нечистый в дело пойдешь, уж жив не будешь. Пуля, брат, бабьего духу не любит.
- Ну, да! рассказывай! Чай в деревне, где остановитесь, сейчас промышлять пойдешь, - сказал кто-то из офицеров.
- Никак нет, ваше высокоблагородие! вот ужо как замирение выйдет, ну, в те поры мы охулки на руки не положим: вполне разговеемся! а теперь война - нельзя!
В Черикове лежали один солдат лейб-гвардии Гренадерского полка, уже немолодой человек. Был он еще под Севастополем. В деле под Горными Дубняком, 12-го октября, он были ранен 12-ю пулями: двумя в руки, четырьмя в ноги и шестью в спину. 14-го октября, мы к нему подошли и спросили:
- Ну, что, Мочалов, каково тебе?
Он приподнялся с земли и сказали глухим голосом:
- Ничаво, ваше высокоблагородие, теперь после порошков полегче стало и вздох опять дается, а то вечор горазд душило.
Во время перевязки кто-то спросили Мочалова: каким это образом в него столько пуль попало.
- А вот, как это мы наступать стали, - отвечал Мочалов, - он (турок) в нас пулями-то как градом сыпет, а его-то, окаянного, из-за ложементов и не видать вовсе. Недолго мы шли, чувствую, - мне в правую руку попало, взял я ружье в левую, думаю, ничего, а тут мне и в левую вдарило.
Бросил это я ружье, хотел было назад идти, чувствую по ногам бить стало. Повернулся к нему спиною, а тут и пошло уж ровно горохом по спине-то. Тут я и упал и не помню уж, что со мной потом было.
Когда кончилась перевязка, Мочалов не забыл поблагодарить и сказал: - Ваше высокоблагородие! прикажите вечорошних порошков мне дать, они мне горазд пользительны. Через две недели Мочалов умер в госпитале от гнойного заражения.
После дела под Правцем, мы перенесли 30 человек раненых в пустую, полуразрушенную деревню, поблизости от старого софийского шоссе. С нами было восемь человек кубанских казаков. С утра и раненые, и мы ничего не ели. Все были голодны. Разместив раненых по избам, я позвал казака, который был за старшего, и спросил его, нельзя ли послать двух казаков в окрестности, чтобы достать чего-нибудь поесть для всех нас.
Казак взял под козырек и ответил:
- Наши, ваше высокоблагородие, уж побегли, может, чего и расстараются.
Действительно, не прошло и получаса, как я увидел моего любимца Сергея и еще одного казака, едущих по деревне и погоняющих впереди себя три штуки овец и теленка. К седлу был приторочен уже убитый поросенок порядочных размеров. Сбоку болталась какая-то фляга.
- Ну, что, Сергей, добыли провизию?
- Так точно, ваше высокоблагородие, тут нам дня на два хватит.
- Ну, молодцы же вы, братцы.
- Рады стараться, ваше высокоблагородие!
- Сколько же вы заплатили за все это?
- Ничаво не заплатили, ваше высокоблагородие, тут все дикие ходят, так мы их и позагнали. А поросеночек в горах попался, мается, бедный, я его шашкой и зарубил. Да вот в той деревне, что видать, мы и вина добыли, - передавая мне флягу, прибавил Сергей.
Стояли мы дня три в богатой болгарской деревне. Запасы у болгар были громадные. Ячменя, пшеницы, кукурузы сколько хочешь. В любом доме можно было достать вина и меду. Скота было также много. Во время перевязки один раненый обратился ко мне с вопросом:
- Скоро ли же, ваше высокоблагородие, этой войны конец будет?
- А Бог же ее знает, - отвечал я.
- И чего это мы этих булгар освобождать пришли, они и так в пять раз нас богаче.
Часто, очень часто приходилось слышать эту фразу.
16-го и 17-го ноября, были горячие дела у Псковского и Великолуцкого полков. Неприятель был гораздо сильнее нас, и оба наши полка дрались как львы, то выбивая турок из ложементов, то отражая наступление. Много храбрецов легло при этом; много раненых выбыло из строя.
Когда, 18-го числа, мы двинулись с нашим перевязочным пунктом вперед, то видели несколько еще непогребенных тел. Недалеко от того места, где мы остановились, лежало двое солдат Великолуцкого полка. Лежали они под высоким ветвистым ильмом. Видно было, что оба были убиты наповал.
Как раз мимо них тащили наверх, по страшной крутизне, орудия четвертой гвардейской батареи. Лошадьми было немыслимо доставить орудия на позиции: подъем был слишком крут, дороги никакой. Грязь была лошадям по колена, под нею лежали совершенно свободно громадные булыжники. Приходилось тащить орудия людьми. Солдаты брались за лямки и с утра до ночи работали как волы.
Когда одно из орудий поравнялось с убитыми солдатиками, несколько человек артиллеристов подошли к ним, сняли шапки, перекрестились, помолчали немного, пристально смотря на убитых, и один из артиллеристов сказал:
- Царствие небесное вам, братцы! Спасибо, за нас вчерась постояли, а кабы он (турок) прорвался, нам бы никому живому не быть и пушки бы он наши позабрал.
- Известно, позабрал бы, нешто левольвером что поделаешь?
- Ишь ведь окаянный, этому-то прямо в голову утрафил, а тому, надо быть, братцы, в сердце попало: вон на груди кровь.
- Кто ж их, сердешных, похоронит? - сказал кто-то жалобным голосом.
- Похоронят ужо и без нас! - раздался зычный голос фейерверкера. - Берись ребята за лямки, сама ведь в гору не полезет, а командир её велел беспременно, чтобы к вечеру наверх доставить. Может, она завтра за них, за покойничков, еще и ответит!
Снова перекрестились артиллеристы, надели шапки, подошли к орудию, разобрали лямки, и оно медленно, медленно полезло в гору.
У нашего костра сидело несколько человек армейских солдат, шла веселая беседа. Армейцы уже давно пришли за Дунай и видимо совсем свыклись с походом. Гвардия только что стала подходить. К костру подошло несколько человек преображенцев: высокие, бледные, худые, они закурили у огня и пошли дальше. Один из армейцев с некоторым юмором заметил:
- Ишь как их подтянуло, сердешных! а давно ли еще в походе. Вот мы уж, почитай год, как выступили, а все ничего!
- Почему же это так? - спросил я.
- Ваше высокоблагородие! Гвардеец ведь он большой, покуль наестся, а мы маленько похватали, да и дальше! Опять же им поход внове, а мы-то уж, слава Богу, втянулись впроголодь, - пояснил армеец.
В Орхании, в этапном лазарете цесаревны, мне пришлось видеть раненного солдата, который был принесен на перевязочный пункт, совершенно голым, только на другой день после дела 21-го ноября. Колено у него было раздроблено пулей; ноги и несколько пальцев на руке были отморожены. Глядел он довольно бодро.
Когда я его спросил, как и что с ним случилось, что его раздали догола, он совершенно спокойно рассказал мне следующее:
- Как это меня ранило, я и упал; куда уж идти, когда нога перебита. Думаю, вот санитары подойдут и подберут меня. Маленько погодя, вижу, они несут мимо меня тоже раненого. Я им и говорю: придите, братцы, за мной, не дайте помереть! а они мне и обещались, вот донесем его, тогда за тобой придем.
В это время, вижу, наши отступать стали, а турки все ближе да ближе подходят. Ну, думаю, пришел мне конец. Много их мимо меня прошло; один остановился, ткнул меня ногой; я притворился убитым, а сам про себя молитву творю. Он стал меня раздевать, да все до самой рубашки снял и крест сорвал, только поясок на мне и оставил.
Потом, вижу, турки уж отступать стали, тут я ничего не помню. Мне словно дурно сделалось; горазд много крови из меня вытекло. Когда я очувствовался, холодно это мне, не вижу ни наших, ни турок, и стрельба стихла; а уж стало темнеть и снег порошил.
Подполз я к кустикам и лежу, думаю, скорей бы уж конец приходил. Так всю ночь я и пролежал, все равно как омморок со мной делался. Утром достал рукой до кустика дубового, нарвал листьев да и пожевал; очень уж есть захотелось, а холод беда какой: ни рук, ни ног не чувствую.
Долго ли я тут лежал - не знаю, только слышу: возле меня разговаривают; открыл глаза, вижу - санитары с носилками; обрадовался я, да и говорю им: "братцы, возьмите меня, совсем я замерз"; а один-то из них на меня посмотрел да и говорит: "да ты не турка ли?".
А другой то санитар: "так что ж, что турка, все равно раненый, подобрать надо", - говорит.
- Какой я турка, братцы, я лейб-гвардии 2-го стрелкового батальона, меня и начальство все знает. Стал креститься, думаю, неужто не поверят. Сейчас они меня принялись класть на носилки, тут уже я ничего не помню, что со мной было. Проснулся я на перевязочном пункте, только когда меня отогрели да чаем поить стали!
Через две недели умер несчастный страдалец.