Не по Сеньке шапка
На дворе было самое начало бурных 1990-х. Всё, что могло трещать и разваливаться – трещало и разваливалось. В том числе и промышленность, и медицина, и даже армия. Та самая армия, которая укрывала в своей тени половину мира и из-под крыла которой даже самые малые и неразвитые государства осмеливались грозить капиталистическому супостату.
В маленьком городке, построенном вокруг «самого крупного в Европе завода высокоточной электроники» царило уныние. Высокоточная электроника оказалась никому не нужной. Высококлассные специалисты, на волне комсомольской стройки съехавшиеся сюда со всех концов страны, давно повзрослели, местами даже постарели. Они ждали достойную пенсию, а получили пустые цеха, вымирающий город и беспросветное будущее. Возвращаться к себе в Воронеж. Владивосток или Сыктывкар было уже поздно, жизнь сложилась здесь. Малознакомые люди останавливались на улицах, вздыхали и вели бесконечные разговоры.
- Детей жалко.
- Что теперь будет?
Завод стоял, зарплату обещали. Самой настоящей синекурой считалась уборка территории. За неё шли хоть какие-то копейки, поэтому технологи и инженеры чуть не дрались за право помахать на газоне граблями. Такой чистой территория завода не была ни до, ни после.
В это тяжкое время Елене повезло. Из проектного бюро завода, где периодически отключали отопление и велись бесконечные унылые разговоры под пустой чай, её по знакомству взяли на оборонное предприятие в соседнем посёлке. Ездить далеко, зато зарплата там стабильная.
Предприятие занималось узаконенным мародёрством. Туда по железной дороге привозили военную технику. Танки, самолёты, БТРы. На заводе всё это разбиралось, распиливалось и шло дальше, на переплавку. Причем среди старой списанной техники, часто попадались совсем новые единицы. Во дворе иногда стояли такие машины, при виде которых любой африканский диктатор или южноамериканский наркобарон принялся бы кусать себе локти. Но приказ есть приказ. Безжалостно пилили.
Техника приходила на завод целиком, со всем оборудованием. За наличие высокоточного оборудования отвечали отправляющие начальники. Под их надзором люки для доступа в сердце техники запаивались. Сверху накладывались печати.
Но нередки были случаи, когда на заводе печати открывали, люк вырывали, а оборудования внутри уже нет. Испарилось в неизвестном направлении. То ли на драгметаллы разобрали, то ли американские шпионы постарались, просочились через несколько миллиметров брони и утащили в свои калифорнии.
- И что нам теперь делать? – каждый раз расстраивался начальник отдела, суровый подполковник Михаил Александрович, когда ему показывали очередное «безобразие». – Мало того, что страну развалили, так ещё и армию разграбили.
И уходил расстроенный в свой кабинет писать многочисленные оправдательные бумажки. А Там ему не верили, обвиняли в воровстве. Ещё бы, на входящих документах стояли подписи очень важных генералов, чиновников министерства обороны из соседнего государства. А он кто? Рядовой винтик в разваливающейся машине. И постоянно мелькала шальная мысль: «Да зачем всё это? Может плюнуть и пойти к знакомому спекулянту на рынок водителем? Корона с головы не упадёт. Зато живые деньги и Вале новое пальто купим».
Начальнику грозили трибуналом, тюрьмой, причём он понимал, что это не простые угрозы, и вариант посидеть за чужие грехи очень даже реален. Но все как-то обходилось. Привозили новую партию танков, их пилили, обнаруживали очередные недостачи.
Уверенности в завтрашнем дне не было. Был бардак. А бардак – это в первую очередь состояние души. Глядя на то, как на самом высоком уровне всё разворовывается и разбегается, военные и сами приуныли. По телевизору показывали рекламы ярких шоколадок, кокосовые орехи падали и разбивались о белый песок тропических пляжей. Леня Голубков покупал жене сапоги и становился партнером махинатора Мавроди. А в холодильнике офицеров стояла тушенка из стратегических запасов десятилетней давности.
От этого уныния и расхлябанности некоторые даже покусились на самое святое, и в форме одежды стали допускать вольности. В армии, как известно, зима и лето наступают по приказу командира. И личный состав по этому самому приказу меняет форму одежды с летней на зимнюю. Но в ту весну солнце решило особо не торопиться, по улицам города, позёмка, конечно, не мела, но было очень некомфортно. И когда пришёл приказ сверху сменить форму одежды, военнослужащие его массово проигнорировали. Пусть штабные шаркуны щеголяют в фуражках и кителях, а у нас тут холодно. Постояли бы с утра на остановке минут сорок в ожидании автобуса – мигом бы поняли, что такое служба в регионах.
В то незабываемое утро личный состав явился на службу в зимних шапках, бушлатах. За окно моросил противненький мартовский дождик, вперемешку со снежной крупой. Несмотря на приближающийся апрель, было почти по-зимнему холодно и грустно.
А в 10.00 в часть прилетела страшная весть. Из столицы в цех разборки летит по трассе проверяющая комиссия, устраивать эти самые разборки уже личному составу. Опять что-то там из секретного оборудования не досчитались в очередном самолёте. Летят карать и расстреливать, и машина их уже в двадцати километрах от города, поэтому готовиться заранее уже поздно. Офицеры запаниковали, начали спешно создавать на столах видимость порядка.
Командир сидел грустный и безучастно смотрел в окно. Он был уверен, что его расстреляют первым.
- Михаил Александрович, вам может кофе сделать? – предложила сердобольная Елена.
- Сделайте мне лучше чашу с цикутой, - проявил недюжинную эрудицию подполковник.
- Да что они могут вам сделать? Хуже уже не будет. Дальше нашего города не пошлют, - оптимистично сказала Елена.
- Это тоже верно, - немного повеселел начальник. – Но уж очень не хочется лишней головомойки.
- Вам же не привыкать, товарищ подполковник.
- Но всё равно как-то неприятно, - вздохнул начальник.
Ковырнул на подоконнике отслаивающуюся белую краску, для чего-то погладил прохладную батарею, снял пылинку с загибающегося кактуса.
Елене захотелось то ли пожалеть его, то ли отвесить затрещину, чтоб привести обычно бравого офицера в себя.
- Удочки куплю…, - слово сам себе сказал Михаил Александрович. – По утру, на зорьке, на окуньков…
И тут в кабинет командира влетел зам. с вытаращенными глазами.
- Михаил Александрович, беда.
- Да я знаю, - устало отмахнулся подполковник.
- Да я не про это. Мы сейчас в окно видели, как они от машины к заводу идут. Они все в фуражках!
- Зар-р-раза! – подскочил командир.
Потому как исчезновение секретной техники и оборудования – это одно, это терпимо. А появление перед вышестоящим начальством не по форме одежды – это совершенно другое. Это вам не шуточки.
Командир мгновенно вспотел и обвёл затравленным взглядом кабинет.
- Фур-ражки! Фурражечки!
А так сложилось, что несколько месяцев назад, когда форма одежды была ещё летняя, кто-то из офицеров оставил у Елены в кабинете свою фуражку. То ли смени старую на новую, то ли решил, что она лысину натирает – для истории это не важно. Фуражка лежала на шкафу, тускло поблескивая кокардой и глядя на суетящихся внизу людей с немым осуждением. Лежала она там же и сейчас.
- Я мигом! – выпалила Елена и метнулась к своему кабинету.
Сдернула фуражку со шкафа, стряхнула с неё пыль и побежала обратно.
- Премию выпишу, - пообещал командир, нахлобучивая фуражку на голову. – Ну как?
Головной убор был, конечно, не по размеру. Командир сумел натянуть его только на самую макушку, но там фуражка не удержалась, сползла на левое ухо. И вид у командира стал глуповатый, но залихватский, как у казака Гришки Мелехова из «Тихого Дона».
- Сойдёт! – подбодрила его Елена. – С Богом!
Командир поскакал встречать комиссию. А Елена встретила жалобный взгляд его зама.
- Елена Михайловна, может у вас ещё одна фуражечка в кабинете завалялась.
- Нет, Владимир Николаевич, - разочаровала его Елена. – Увы, складские запасы фуражек в моём кабинете весьма ограничены. Могу предложить треуголку из газеты.
Зам шутки не понял, но ускакал следом за командиром.
И начался цирк с участием полдесятка клоунов. Командир комиссию встретил, в здание проводил, фуражку снял. Головной убор тут же перехватил его зам. Фуражка оказалась ему великовата, и голова зама провалилась в неё, как в котёл. Комиссия переместилась в цех, а тут навстречу, как чертик из табакерки выскочил зам. В фуражке. Провел комиссию под ледяными потолкам, с которых капала вода и, когда те потребовали начальника цеха, исчез в поисках его. То появился начальник цеха в фуражке, которая сползала ему на глаза.
Комиссия отругала нач.цеха за беспорядок, творящийся в стратегически важном объекте, но наличие фуражки спасло его от самых страшных кар. После чего комиссия переместилась в другое место, а фуражка сменила владельца.
Весь день офицерский состав части проявлял чудеса престидижитации, манипулируя несчастным головным убором и появляясь перед комиссией исключительно в единственном полностью по форме одетом экземпляре. Комиссия слегка растерялась от суеты проверяемых, но приняла эти хлопоты на счёт собственной важности. Проверяющие важно прогулялись по цехам, заглянули в башню распиливаемого танка, пролистали документы и уселись в кабинете командира пить чай. За двумя бутылками чая, естественно, послали Елену.
Уже в сумерках комиссия уезжала в столицу. Двух изрядно «начаевничавшихся» проверяющих чуть ли не несли на руках. Фуражки столичных офицеров сбились на бок, и уже вся троица, в главе с командиров части, напоминала разъезд донских казаков из бессмертного произведения Шолохова.
Главный проверяющий был настолько доволен мероприятием, что грозился истребовать письменную (или хотя бы устную) благодарность. Командир части кивал, отлично понимая, что наутро воспоминания о благодарности из-под фуражки проверяющего выветрятся. Автомобиль грозной комиссии взревел и скрылся за поворотом.
Михаил Александрович вошёл в кабинет Елены, торжественно неся на раскрытых ладонях слегка засаленную фуражку.
- Ну как? – подчиняясь торжественности момента, почти шепотом спросила Елена.
Командира слегка качнуло, но как истинный полковник, он выпрямился, любовно погладил фуражку-спасительницу по козырьку и аккуратно водрузил её обратно на шкаф.
- Пусть полежит. Мало ли что случится.
Когда через два года завод окончательно закрывали, полковник забрал фуражку домой. На память об эпохе.