(книга «Больше, чем тире»)
Да простит меня одноклассник Саша Викторов за столь фривольный парафраз его знаменитой «Курсантской» песни, но именно эта строка, ставшей популярной не только среди морского люда, весьма подходит к названию этой главы нашей повести про первый дальний поход. Тут ведь такое дело - как из песни слов не выкинешь, так и из памяти всё пережитое тоже не вытравишь.
Итак...
Нежданно-негаданно
По идее, все наши штурманские вахты должны были нестись по строгому расписанию: четыре часа через восемь. Но суровая реальность морской жизни постоянно вносила коррективы в графики дежурств. Основной причиной этому, конечно же, камбузные наряды, которые являли собой наивысший уровень курсантской сознательности, проявления волевых качеств наряду с ответственностью за своих товарищей. Но про эту кузницу настоящих моряков по форме напоминающее суровое факультативное занятие будет рассказано несколько позднее. А сейчас - про вахты. Из-за сдвига распорядка дня и иных корабельных работ и занятий нам порой приходилось опять заступать на вахту спустя четыре часа, а иной раз и через 12 и даже по прошествии 16 часов. И нам выбирать не приходилось: только привыкать - как приказано, так и заступаем.
Вот и на этот раз, спустя всего четыре часа, сразу же после завтрака поступила команда второму взводу вновь прибыть на седьмую штурманскую в учебный класс и снова штурманить.
К этому времени уже многое поменялось в жизни, быту и самочувствии курсантов – они уже прикачались. Самым эпохальным событием того утра стало то, что наш огурец наконец-то ожил и проявил некое подобие активности. Хотя его всё ещё порой мутило, но травить он вроде как перестал и на лице его появилась ободряющая надежда в виде желтизны. А тут один из сокурсников решил проявить так сказать не заботу, а озабоченную сознательность и решительно воззвать к комсомольской дисциплине, заявив, мол, какой же ты комсомолец, если тебя так укачивает, и как же ему не стыдно так себя чувствовать – ведь комсомольцам чужда морская болезнь. Может быть он в тот момент и был прав, и огурцу стоило бы собрать остатки своей воли, или что там у него ещё осталось, в кулак и заставить себя не укачиваться. Но история, весьма строгая дама, и всего несколько месяцев спустя к тому агитатору однажды прилетела внезапная «ответочка», проявившаяся совсем в неожиданной форме. Это произошло в конце третьего курса, когда мы проходили водолазное дело, и по плану практических занятий отрабатывали выход из «аварийной» подводной лодки через торпедный аппарат. С теорией было всё отлично, но когда дело дошло до практики, этот активист вдруг неожиданно для всех и самого себя запаниковал и наотрез отказался влезать в черное жерло торпедного аппарата. И тут уж его пришлось немного приободрить и тоже призвать к комсомольской сознательности его же словами и эпитетами: «Какой же ты комсомолец, если боишься лезть в аппарат? Комсомольцы клаустрофобией не страдают!» Про постыдность этого явления упоминать не пришлось – мало ли у кого какие врождённые фобии присутствуют в наличии…
Но на самом деле, причиной перемен в самочувствии нашего огурца были вовсе не полит агитация и не партийно-комсомольские увещевания. Просто наш запасливый Эдмундас выручил своего товарища. Ему каким-то невероятным образом удалось сохранить в своем рундуке одну из крепко засоленных морских ёршиков, которые помните, ещё в Севастополе пришлось нам слопать на баке ночного корабля из-за своеобразного амбре, отравлявшего атмосферу нашего кубрика. У Эдика как-то получилось сохранить вяленую рыбу, завёрнутую в обыкновенную газету, совершенно в отличном качестве и практически без запаха. Видя, как его товарищ беспомощно лежит в предсмертно-горизонтальном состоянии и который не может даже смотреть на безвкусную галету, не то что – нюхать её, он решился на авантюру и поднёс к носу огурца свой стратегический неприкосновенный запас. И эта рыбка оказалась воистину золотой, она произвела на беспомощного огурца такой же эффект, как производит внезапно появившаяся невесть откуда откупоренная бутылочка валерьянки на измученного бездомного кота. Огурец внезапно округлил глаза, оживился и, поводя носом, словно спаниель на прогулке, вопросительно уставился на товарища:
- Угости, если не жалко!
Эдмунд спокойно протянул свою драгоценность немощному:
- Надеюсь, тебе поможет.
И ведь помогло. Рыба была съедена буквально за пару минут, причём вместе с косточками, пёрышками, жаберными крышками и даже колким позвоночником, похожим на обоюдозубастую расчёску.
- Нифига себе? – удивление курсантов второго взвода было искренним и эмоциональным, ибо таких чудес и метаморфоз они ещё не видали, - ожил! Пришёл в себя! Заговорил! Задышал!
А чего ж вы хотели, если огурец ничего не ел аж полтора суток! И как тут ни крути, но природа и жажда жизни всё одно - возьмут своё. Но именно после этой рыбы у курсанта резко улучшилось настроение, перестало тошнить, да и головная боль почти прошла. Теперь его голова из чугунного ядра превратилась в лёгкое и пустое оцинкованное ведро. К тому же солёная рыбка вызвала жуткий сушняк и, поэтому набить водой желудок, который от голода потихонечку принялся уже глодать позвоночник, было самым нужным и весьма полезным. Наполнив свой живот пресной водой в матросском умывальнике и едва не получив там звонких и сочных военно-морских звиздюлей от экипажа корабля за нарушение негласного табу, вызревший огурец, от выпитого количества воды похожий теперь на беременного таракана, вместе с одноклассниками поднялся в штурманский класс, слегка побулькивая пресной водой в животе.
В помещении было относительно светло и задорно. Всё скрипело и раскачивалось. В металлическом обрезе прокладочный инструмент искренне радовался прибытию свежих штурманских сил. Руководитель группы капитан 2 ранга Инчин с удовлетворением отметил появление пропавшего ночью курсанта, и тут же назначил его дежурным, чтобы тот отвлекался на выполнение различных обязанностей, а не на себя самого.
Море было чёрным. Нет. Ну, на самом деле море было Ионическим, но оно было чёрным - с огромными горами волн, с вершин которых мощным ветром срывалась пена и тянулась за каждым гребнем длинными белёсыми полосками. Почему-то именно от этих безвольных белых полос, словно от многочисленных строп парашюта веяло какой-то тоской и безнадёжностью. Корабль не спеша карабкался на очередную высокую волну, поседевшую от ненастья желтоватой густой пеной, при этом всё находящееся внутри корабля ещё сильнее прижималось к палубе и штурманскому столу, подчиняясь закону всемирного тяготения, и тут же сигал с многометровой высоты в самую пучину, с разбегу врезаясь в кипящую воду по самые баковые орудия. Теперь все находящиеся на корабле сталкивались с подобным ощущением, с которым 12 апреля 1961 года столкнулся Юрий Алексеевич, впервые выйдя на орбиту Земли. Все незакреплённые предметы при этом стремятся подлететь к подволоку, а все внутренности брюшной полости человеческого организма – к самым гландам хозяина. Не секрет, что каждый хоть раз в жизни ощущал турбулентность в пассажирском самолёте и воздушную яму, как частный случай её проявления. Вот, на корабле во время шторма происходит нечто подобное, с той небольшой разницей, что это весьма неприятное и острое ощущение длится не секунды и не минуты, и даже не часы, а сутки и даже несколько дольше. Единственное, что обнадёживало курсантов тогда, так это отсутствие за иллюминатором колыхающихся крыльев, тут некуда падать – только скользить: вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз и ещё раз вверх и ещё раз вниз - с высоты водяного вала.
Огромная волна, надвое рассечённая стальным форштевнем с рёвом подлетает к небу и набрасывается на баковые орудия, но, налетев на мощные волнорезы взрывается полутонной фугасной бомбой, заставляя корабль содрогнуться и лишь на мгновение замереть, чтобы вместе с миллиардами бриллиантов тяжёлых солёных брызг вновь взмыть вверх на очередной волне к самым небесам, и опять в миллионный раз низвергнуться вниз.
Мы штормовали вторые сутки, проходя сквозь шторм не путем кратчайшего расстояния, а по самой злобной южной его периферии. Поэтому к услугам курсантов были не только огромные волны бушующего моря, но и серое низкое небо с черными тучами, из которых выплёскивались тонны дождевой воды, правда уже не постоянно, а зарядами, изредка постреливая в море кривыми и уродливыми молниями. На такую картину было смотреть бесконечно. И было уже не страшно, а лишь немного жутковато. Но, как известно, человек ко всему привыкает.
«Думай про мать твою!»
К небольшому облегчению и удовлетворению для многих курсантов, которые весьма непросто переносят морскую болезнь, наконец-то наступил тот долгожданный период, который принято называть прикачиванием. Когда почти уже мутит, и не так болит голова. Появляется аппетит и прочие интересы к жизни. Так что вахта уже прикачанным курсантам вроде бы не сулила никаких неприятностей. Ну, разве что слетит с штурманского стола что-то из прокладочного инструмента по невнимательности у отвлекшегося на забортную картинку курсанта, так это не беда. На карачках тоже прикольно во время качки ползать под столами в погоне за своим инструментом – и себе развлечение, и собратьям – потеха. А тут в штурманский класс поднялся друг и сослуживец нашего командира роты капитан 2 ранга Карабанов – преподаватель с кафедры нашего факультета, чтобы посмотреть на подчинённых и немного их приободрить. Подошел к руководителю группы, перекинулся несколькими фразами и пошёл вдоль рядов штурманских столов, погладывая то на расстеленные на столах навигационные карты, то на курсантов. Заметив дежурного, желто-бледного и немного вялого, который усиленно грыз конец карандаша, стараясь сосредоточиться не на своих ощущениях, а на карте, Карабанов подошел к тому поближе, засунув руку в карман брюк.
- Как самочувствие, курсант? – спросил он, доставая из кармана брюк карамельку «Дюшес» в зелёном фантике.
- Нормально… - буркнул курсант, ещё сильнее высасывая графитный стержень из деревянной оболочки карандаша с размочаленным обратным концом.
- Оно и видно, - снисходительно вздохнув офицер протянул конфету курсанту, - на! Пососи! Это будет повкуснее грифеля! Очень освежает и спасает от укачивания! Мне помогает!
С этими словами он положил конфету на карту, развернулся и быстро вышел из штурманского класса. Морскому офицеру можно и даже нужно не только верить, но и доверять. Поэтому, проводив благодарным взглядом своего благодетеля, курсант тут же развернул волшебную карамель и немедленно отправил её в рот. Быстро раскусил и разжевал, чтобы волшебная пилюля подействовала как можно быстрее. Но он ошибся. Точнее – не выполнил главного условия. Ведь офицер чётко сказал – «соси, тогда поможет!» А тот вопреки советам бывалого моряка, сосал как умел:
- Хрум, хрум, хрум, - тут же конфету разгрыз и разжевал.
Обратный результат не заставил себя долго ждать. Попав в желудок, разжёванная конфета произвела такой же эффект, как шампанское, которое перед открытием слегка взболтали. Вся муть курсантской недосказанности стремительно попёрла кверху. И удержать сие не было никакой возможности.
В панике дежурный заметался по классу в поисках обреза для «щей». Но он как назло куда-то исчез. Курсант, уже презрев опасность преждевременного извержения, встал на четвереньки и в панике ползал промеж столов в поисках заветной тары. Но всё без толку. Что делать? До гальюна не добежать! А шампанское уже на самом подходе! Ну что же делать? В панике дежурный совершил невероятно дикий и длинный прыжок навылет раненного изюбря к наглухо задраенной внешней двери! Выход из штурманского класса на верхнюю палубу прикрывали всего две двери. Но каким непреодолимым препятствием они казались дежурному в те роковые секунды. Первая – внутренняя. Такая изящная темная из морёного дуба с большим квадратным стеклянным окошком сверху, открывающаяся вовнутрь, а вторая – металлическая бронированная и очень тяжелая с кремальерными затворами, открывается наружу. Первая дверь легко распахнулась, а вот со второй произошел некоторый неприятный затык. Кремальеры словно приклеились. Но непреодолимая сила никому не навредить прямо во внутреннем помещении совершила чудо, и запоры двери под паническими конвульсиями курсанта наконец ослабли. Да вот только сильный ветер, навалившийся снаружи, изо всех сил упирался и никак не позволял даже приоткрыть тяжелую дверь. Но курсант был настроен не менее зло и решительней, чем беснующийся снаружи шторм. Пока он боролся с ветром, корабль уже взмыл к небу и пошёл обратно вниз по волне, придав дополнительную инерцию бронированной двери, и она распахнулась в тот самый момент, когда корабль черпнул своим баком морской воды – как говорится со дна побольше, да погуще. Сначала в распахнутое отверстие ворвался сильный порыв ветра, скинув несколько близлежащих карт со штурманских столов. Внезапная налетевшая свежесть своей морской липкой пылью и недовольными окриками владельцев сдутых карт приятно холодит и отрезвляет дежурного. По внутреннему помещению ещё летала неожиданная свежесть вместе с картами, а капитан 2 ранга Инчин уже сорвался из-за преподавательского стола к ругательным шёпотом, единственный среди всех осознающий, что сейчас может случиться беда.
А безответственный дежурный стоял ещё внутри класса, возле самого комингса и слегка поддавшись вперёд. Он, уже набрав в легкие побольше свежего морского воздуха, приготовился как можно громче покликать Ихтиандра и поделиться с ним разжёванной карамелькой «Дюшес». Но в тот самый момент огромное тяжелое облако из морской воды, поднятое форштевнем и волнорезами баковых орудий, накрыло весь корабль аж до самой астрономической палубы. Своей невероятной мощью оно накрыло и курсанта, попутно залетев и в штурманский класс. Но, не пугайтесь. Знаете ли, морская штормовая пыль, всё-таки не тоже самое, что штормовая волна. Волна бы согнула бы пополам курсанта, потом - вчетверо, а затем аккуратно размазала бы его по переборке, да и в штурманском классе устроила бы тот ещё рикошет. А морская пыль лишь обдала водой нерадивого курсанта, словно из ведра в лицо плеснули водой, и немного навела возмутительной сырости в штурманском классе…
И теперь, весь мокрый и оплёванный непогодой, курсант со всей обречённой остротой понял, что же он наделал. Надо было немедленно действовать, иначе греха не оберёшься. Он мгновенно переступил одной ногой через высокий комингс, ловким движением снял автоматический ступор, удерживающий бронированную дверь и быстро захлопнул её, благо порыв ветра решил оказать ему в этом безвозмездную помощь. Законтрить кремальерами бронированную дверь, пока корабль наваливался на очередную волну, было делом лишь одного удара сердца.
Фу! Успел! И тут же курсант получил обалденную затрещину, похожую на пинок слона вдоль всего туловища – от затылка до копчика. Нет, это было не неуставным проявлением офицерской заботы о жизни курсанта, хотя тот и заслуживал нечто подобного. Это изящная деревянная дверь из чёрного морёного дуба от качки знатно и с размаху прислонилась к дежурному. Предмет корабельного имущества остроумно придумал физическое замечание нерадивому дежурному. А тот, весь мокрый с головы до пят, уже не хотел ни укачиваться, ни травить, да и чувствовал он себя уже гораздо бодрее и ответственнее. Качки уже почему-то не ощущалось и почему-то жить стало гораздо радостнее и слаще! Очень хотелось не только жить, но и вести штурманскую прокладку, стоять за штурманским столом в теплом сухом штурманском классе, а ещё - дежурить, дежурить и ещё раз дежурить…
Обернувшись на смех своих собратьев он нос к носу столкнулся со стоявшим позади него преподавателем. Тот молча двумя пальцами оттянул мокрую робу с находящемся в ней курсантом с таким видом, как берут только двумя пальцами нечто мокрое и противное – склизкую жабу или навозного червяка. Отодвинул его в сторону и также молча прикрыл деревянную дверь. А потом спокойно и со сладко-проникновенным голосом садиста-палача произнёс поучительную тираду: «Ты, курсант, совсем охренел! Зачем был дан запрет на выход наружу? Ты о матери подумал? Нет! Ты не подумал о своей матери? Ты о жизни своей подумал? Нет! Потому что твоя тугодумка имеет такой же удельный вес и плотность, как монолитная кость бильярдного шара. За эту вахту тебе я ставлю «неуд», и ты у меня замучаешься получать зачет за практику. А теперь берёшь обрез, ветошь и высушиваешь здесь всё, что из-за тебя сюда налилось! – и обернувшись к притихшим курсантам, громко подытожил, по-отечески напутствовав, - ещё раз нечто подобное увижу, то решительно спровоцирую акт неконтролируемой дефекации! У каждого!»
Капитан 2 ранга Инчин никогда не кричал, не ругался матом и никогда не унижал курсантов оскорблениями, он лишь позволял себе отчитывать нерадивых курсантов со злобной улыбочкой, от которой предательский холодок пробегал между лопаток к запасному мозжечку, который как известно всем любителями экстремального спорта, находился возле самого копчика. А курсанты - народ понятливый, и повторять им не было необходимости. Но почему-то именно после тех проникновенных слов преподавателя в помещении опять стало немного душно. И снова почувствовалась противная качка. Мокрая робишка противно прилипла к телу дежурного. И морская соль теперь нещадно заставляла зудеть и чесаться всё туловище. И от этого дежурный ещё усерднее собирал ветошью остатки морской пыли, так беспощадно его накрывшей в дверном проёме за нарушение корабельного устава, инструкций и руководства по борьбе за живучесть.
Птичек жалко.
Давно уже миновал второй час вахты. Вымытая и затертая ветошью палуба уже успела высохнуть и теперь не блестела, раздражая глаза отраженными бликами от настольных ламп, а своей матовостью создавала некий уют и тепло в герметичном помещении. От испарившейся влаги все стёкла квадратных иллюминаторов сильно запотели, и теперь по ним горючими слезами побежали капли к подоконникам, словно в турецком хамаме. Кто-то, не выдержав такого слезливого настроения иллюминатора, решительным мазком растёр конденсат прямо рукавом своей робишки и приглядевшись, насторожился, то и дело глядя то на изувеченное дождевыми тучами усталое осеннее небо, то на палубу возле иллюминатора, то в морскую мутную даль.
- Ох, нифига себе! Гляньте, что делается! – наконец воскликнул он.
От такого искреннего восклицания абсолютно все, даже преподаватель, отвлеклись от своих штурманских дел и приникли к иллюминаторам. Посмотрели и притихли. А снаружи разворачивались поистине драматические события. Вся седьмая палуба – от переборки штурманского класса до лееров была усеяна живыми, еле трепыхавшимися пернатыми. Одни были похожи на простых воробьев. Неужели соловьи? Другие же были покрупнее - чёрные, с желтыми крапинками и желтыми клювиками – скворцы что ли? И ещё несколько белогрудых ласточек и черных стрижей с раздвоенными хвостиками. Птахи были мокрыми со взъерошенными перьями. Совсем выбившиеся из сил, они теперь от качки безвольно перекатывались безвольными комочками из стороны в сторону, то и дело расправляя крылышки, словно стряхивая с себя воду. Они лежали на палубе прямо своими брюшками, расставив в стороны свои тоненькие заломанные назад лапки, а не поджав их под себя, как это бывает обычно. Таким образом они старались хоть как-то удержаться на сильно качающейся мокрой палубе и зафиксировать себя. Периодически, на палубу обрушивались потоки воды и все птички словно фрикадельки в супе, подхваченные водой из-за качки неслись по палубе мимо пелорусов, деревянных решетчатых подставок – рыбин - в сторону кормы, где палуба упиралась в сплошную переборку, и где находилась большая зарешётчатая дырка шпигата, в которую сливалась вода обратно за борт. Корабль хотя и шёл строго на волну, перекатываясь с носа в корму в килевой качке, но порой он всё-таки немного переваливался и с борта на борт, казалось описывая горизонтальную восьмёрку. И это было самым страшным и опасным для птичек. Подхваченные небольшим водяным потоком, некоторые птицы переливались с частью воды через невысокий ограничительный буртик палубы и навсегда исчезали в бурлящей беспощадной бездне. Корабль наклонялся вперёд, и несчастные фрикадельки с клювиками дружной гурьбой переваливаясь друг через друга, большим растопыренным перьевым клубком перекатывались обратно вперёд, но уже без воды – к наглухо задраенной двери штурманского класса. Некоторые из пернатых, кто был посильнее да сообразительней, проползали немного дальше вперед, где начало палубы тоже было защищено металлической переборкой и таким образом можно было укрыться и от дождя и сильного пронизывающего ветра и, самое главное, от наваливающейся морской пыли, то и дело каждый раз смывавшей за борт несколько ослабевших пташек. Небо заметно посветлело, приподнялось, но из низко пролетавших на большой скорости низких черных туч то и дело выстреливали ливневые заряды осеннего средиземноморского дождя.
- Ёлки-палки! – переживали за птичек курсанты, готовые нарушить всё и вся, чтобы прийти на помощь погибающим птицам, - надо что-то делать! Ну хотя бы в обрез их собрать, да внести вовнутрь.
Но, нельзя! Строго настрого запрещено разгерметизировать помещение и выходить наружу, чтобы не повторить судьбу пернатых. Этого морю не объяснить! Особенно - штормовому! Ведь никому не хочется, чтобы родня потом читала некролог: «Был героически смыт за борт при отважной попытке спасти очередного птича!»
Курсанты стояли, насупившись и молчали. Разумом они понимали – все законы и уставы написаны человеческой кровью и людскими жизнями. Но сердце разрывалось от трагической картины обреченности пернатой малышни и собственной беспомощности. Какой же всё-таки сентиментальный и ранимый этот народ, курсанты, с их тонкой душевной организацией.
К трагизму этой картины добавилась ещё не менее душераздирающая сцена этой беспощадной драмы. По всему чувствовалось, что шторм медленно, но верно ослабевает. Ветер уже не такой крепкий и постоянный, но волны пока что оставались такими же высокими и грозными. Небо действительно посветлело, но очередной ливневый заряд с громом и молнией снова обрушивается на корабль. И посреди всей этой неистовой погодной вакханалии высоко в небе курсанты заметили небольшую чёрную тучку, летевшую не по ветру как остальные тучи, а вопреки всем атмосферным законам по диагонали со стороны далекой Европы к африканскому берегу. С каждой секундой тучка всё увеличивалась и видоизменялась, будто бы переливаясь как некая аморфная субстанция. И вскоре она преобразилась в огромную птичью стаю, которая вопреки всем законам сохранения жизни, решила устроить затяжной перелёт через Средиземку именно в эти штормовые дни. Надо было видеть, что творилось снаружи. Под сильным ливнем, скрывавшем ощетинившийся острыми волнами горизонт, когда уже казалось, что нет никакой надежды на спасение, птичья стая вдруг заметила своё нечаянное спасение и из последних сил устремилась к нашему кораблю. Они, словно сосновые шишки при шквале, начали попросту сыпаться на корабль – куда придётся. Это тоже были перелётные мелкие пичужки. Во сумасшедшие! Измученные птички усеяли весь корабль – от восьмой до четвертой палубы – повсюду перекатывались едва живые тёплые и мокрые комочки перьев...
Голос кавторанга Инчина развеял последние сомнения курсантов:
- Ребятки. Мы - в штормовом море. Не на круизном пароходе, а на боевом корабле. И здесь не институт благородных девиц! Привыкайте к суровой жизни. Это называется естественный отбор. Приучайтесь быть жёсткими. И это когда-то вам спасет жизнь. И не путайте это с жестокостью. А ну-ка, заканчивайте эту ассамблею и быстро - по боевым постам! Не рассусоливайтесь!
И все разошлись, остро переживая только что увиденное.
Спустя несколько лет – уже будучи старшим лейтенантом, один из офицеров, выпустившимся из нашего же училища несколькими годами раньше поделился своей историей, связанной с пернатыми, когда я ему сам однажды рассказал об этом случае. Он тогда штормовал на учебном корабле «Хасан» - родном брате «Смольного». И тогда была такая же погода, разве волны были поменьше, и они не захлёствали полностью весь корабль. Шёл сильный проливной дождь и вот с неба на корабль тоже упала птичья стая. И чтобы спасти летающую мелюзгу, курсанты схватили обрезы и, выскочив на верхнюю палубу, стали попросту собирать мокрых и смертельно уставших птиц прямо в оцинкованные ушаты. Сил на страх у пернатых уже не осталось, а инстинкт самосохранения подсказывал им, что от этих суровых людей в темно-синей робе и с громкими обрезами в руках исходит не опасность, а наоборот – спасение. Курсанты собирали птичек словно желуди и сосновые шишки, особо не церемонясь бросали их в обрезы. Относили в штурманский класс и сваливали их на палубу штурманского класса в самом дальнем углу, чтобы ненароком не наступить ни на кого. Ну прямо не корабль, а птицефабрика. Птички сбившись в одну кучу сидели молча и молча моргали, то и дело от усталости и страха закрывая белесой поволокой свои черные глазки, периодически расправляя крылышки и отряхиваясь точно так же, как обычно купаются в воде или дорожной пыли забияки-воробьи.
И в тот самым момент, когда курсанты стали подумывать, а что же дальше делать с этой птицефермой – ну, не везти же с собой обратно в Балтийск это добро – птички вдруг ожили и засуетились. Сначала они начали разбегаться по всей палубе штурманского класса, шныряя под столами. Пока это выглядело забавно. Тем более они охотно принимали из рук курсантов то раскрошенные печеньки и галеты, то кусочки разломленного хлеба. Но когда подкрепившись таким образом и качественно отдохнув, они стали на крыло и теперь робко перелетали с одних столов на другие, громко чирикая и крича, стало понятно, что эта штурманская смена полностью сорвана. В ходе такого веселья, птички, по природе своей, а не по злобе стали оставлять на штурманской карте свои невязки и невкусные погрешности. Такая же участь постигла и различные навигационные приборы, которых было в изобилии в штурманском классе. Теперь немного запаниковали и сами курсанты – замучаешься за птицами постоянно убирать и подтирать их искреннюю благодарность, да ещё этот неуёмный птичий ор… ну, не выгонять же их в ненастье, в самом-то деле? Но что же предпринять-то?
Но природа сама подсказала, что нужно делать. Птичий гвалт стал уже непрекращающимся, и порой некоторые птицы сами подлетали к иллюминаторам, негромко ударялись о стекло и шлёпались на палубу, в недоумении вертя своими глупыми головками.
Дождь уже прекратился и в разрывах тяжелых туч эпизодически проглядывалось голубое небо.
По приказу преподавателя все иллюминаторы были распахнуты настежь и пернатые, вдруг как по команде единой толпой ринулись прочь из душного помещения на волю. Там они собрались в небольшую стайку и, сделав прощальный круг над кораблём, полетели дальше на юг над штормящим морем.
Безумцы? А вот и нет! Спустя всего час небо почти полностью освободилось от облаков и солнце залило закаканный пернатыми пришельцами штурманский класс. Как этим пичужкам удалось распознать, что ненастье вот-вот закончится – вечная тайна для человечества, которое до сих пор опрометчиво и безосновательно считает себя царём природы.
Вот и у нас случилось нечто подобное. И хотя птиц никто не заносил во внутрь и не спасал, но всё равно спустя час они вдруг сами покинули корабль, собравшись в несколько стаек. А буквально ещё час из-за тяжелых облаков и дождевых туч выглянуло солнце, освещая своим золотом свинцовые беспощадные горы волн, покрытых пушистой пеной, отчего общая картина штормящего моря выглядела ещё более жуткой. Но с каждой минутой погода всё улучшалась, небо становилось всё выше, чище и прозрачней. Правда, ветер никак не желал утихать, и поэтому волны всё равно набрасывались на наш корабль со всей яростью, на которую были способны. Тут и нашей вахточке конец, а кто дежурил – молодец!
Не почки заячьи верченые.
После вахты вроде как на обед и не хотелось идти вовсе, но идти надо было, а то и в самом деле так можно себе заработать язву желудка. В курсантской столовой, в которой все люмики были наглухо задраены броняшками по-штормовому, горел яркий свет, пахло всем, что могло источать хоть какой-нибудь запах. Порой даже нестерпимо воняло и жутко раздражало – начиная от шнурков на ботиках и заканчивая самим лампочками накаливания под белыми плафонами, похожими на блины. Ведь при морской болезни особо остро чувствительными становятся органы и рецепторы обоняния и осязания. В бачках с первым и со вторым, наполненным лишь наполовину и стоявших на палубе возле ножек столов (чтобы не расплескалось) дымились первые и вторые блюда. Но уже прошло то состояние, когда от таких ароматов у подавляющего числа курсантов начиналась тошнота. Теперь многие охотно и даже с удовольствием принимались за еду. Те же, кто особо остро не переносил качку, тоже немного прикачались и теперь могли себе позволить погрызть горбушку чёрного хлеба и запить его сладким теплым компотом из сухофруктов.
И тут огурец всех удивил, которого раньше тошнило от всего. Нет, к первому и второму у него так и осталось отвращение. И хотя тогдашний обеденный стол не мог похвастаться ни «почками заячьими верчеными, ни головами щучьими с чесноком, ни икрой чёрной, ни даже икрой красной. Но ему как Феофану, дьяку с посольского приказу, почему-то и вдруг весьма приглянулась икра заморская.
Внезапно так проявились его гастрономические предпочтения. Видите ли, ему пришлись не по нутру ни жареные фазаны, ни запечённые перепела, ни вальдшнепы с шампиньонами под чесночным соусом с сыром и белым вином. И не факт, что от них может проявиться небольшая изжога и слегка испортится настроение. Другое дело иная закуска, ежедневно подаваемая ко второму люду, безо всяких там карпаччо и брускетты. Это обыкновенная заморская кабачковая икра, сомнительного вида и своеобразного вкуса, к которой не притрагивались даже те курсанты, которых никогда и нигде не укачивало. Поэтому на столы выставляли лишь пару открытых больших консервных банок, произведённых в солнечной Молдавской ССР с жизнеутверждающей надписью «Довлечей токаць». Вот только её с черным хлебом и мог уплетать в штормовых условиях тот самый курсант. Если бы он знал, что обыкновенный свежий ржаной хлеб, густо намазанный той самой кабачковой икрой посыпанный солью и сдобренный красным перцем (а чёрный перец почему-то на флоте почти не водился на столах) в фешенебельных европейских ресторанах именовался гордым итальянским ругательством – «брускетта», то он бы очень удивился.
Хотя, чему там удивляться, если наша обыкновнная затрапезная килька на Западе гордо обзывалась «анчоусами». И вообще, всякая лабуда, которая обыкновенному советскому человеку в рот не полезет даже с дикого голода или жуткого перепою, там в загнивающем империализме было возведено до умопомрачительного фетиша. Например, весьма популярное итальянское блюдо «Цуппе ди коцца э вонголи». Красиво же звучит, не правда ли? И в воображении тут же появляется образ венецианского гондольера в широкополой шляпе с красной лентой и футболкой с широкими поперечными полосами да веслом в руке, а на его гондоле лежит серебряное блюдо с экзотическими там фруктами и прочими яствами… Ага! ЩАЗ! А на самом деле это простая похлёбка бедного итальянского рыбака, состоящая из мидий и мелких ракушек, именуемой среди простого люда морским петушком или венеркой.
Но наш огурец отдавал предпочтение только кабачковой икре, от одного только вида которой, некоторым особенно впечатлительным курсантам становилось не по себе и они теряли аппетит до ужина. Зато мичман, продуктовый снабженец, отныне был весел и от души радовался, что и этот продукт теперь есть кому оприходовать.
Если вдруг оказался тут…
Завтра у нас большой перерыв между вахтами. Да потому что завтра вечером мы заступаем в камбузный наряд. Чтобы хоть немного «размазать» время между вахтами и корабельным нарядом нас спланировали в штурманскую вахту несколько позднее – с четырех утра. Ах! Как сладко было зарыться головой в относительно мягкую коечку с головой сразу же после ужина и, даже проигнорировав вечерний чай, «придавить на массу» аж восемь часов подряд!
И снилось такое цветное, теплое и доброе. Бежишь ты по песчаному пляжу, залитому оранжевым солнечным светом заходящего солнца. А прибой так ласково шуршит и манит. Море сонно лижет своими волнами совершенно белый, словно свежая простыня, песок. И на душе так безмятежно и радостно, как в детстве, когда ты голопузый и весёлый уверен, что весь мир создан именно для тебя одного, и звёзды на темнеющем небе светят именно для тебя лишь с одним пожеланием доброй спокойной ночи и сладких снов, а солнце всходит только для того, чтобы тебя порадовать своей первозданной теплотой и нежностью, и всё это вертится вокруг тебя одного единственного и неповторимого. И вот ты такой счастливый и веселый скидываешь с себя шортики, трусики и голышом, потряхивая своим маленьким краником, залетаешь в тёплую и нежную воду. А море не шумит, а нежно шелестит и принимает тебя в свои сладкие объятия. Оно обволакивает тебя, доверчиво прижимается к тебе, как маленький бестолковый пушистый щенок или ласковая домашняя кошка и ты воспрянув всеми своими фибрами от избытка эмоций расслабляешься… полностью… целиком и абсолютно весь… и так сладко сейчас отдать морю всё то, что ты недавно выпил…
ОЙ!
Что это?
Стоять!
НЕ СМЕТЬ !
- Проснись! Да проснись же! Ты что не слышишь?
Открываются глаза. Яркий свет в кубрике! Кто же врубил его посреди ночи? Ах! Да! Блин! Пару суток интенсивной качки совсем выбили из колеи и курсант вырубился, словно получив аккуратный удар молотком по самому темечку! Он даже и не заметил, что подъем на вахту был уже давно, и все его товарищи уже давно подорвались с коечек и убежали в штурманский класс. А теперь рядом с койкой стоял его одноклассник Игорь Борисов, командир первого отделения, и настойчиво тряс за плечо:
- Проснись! Да проснись же! Ты что не слышишь, Лёха? Вставай! На вахту пора!..
Лёгким рывком спрыгиваю со второго яруса. Взгляд мельком на свои фиолетовые трюселя. Всё сухо и чисто! Боже, милостивый! Пронесло! Вот же зараза, чуть во сне в море не напрудил! Спасибо Игорю, а то позора до конца своих дней бы не обобрался! На автопилоте уже натянуты штаны, полосатая майка привычно облепила спину и грудь. Теперь по-быстрому носки и ноги – в ботинки. Ух-ты! Голова проясняется прямо на глазах и, что самое главное, нифига не качает! Ура не уж то прикачался?
Не уж-то! Как обманчива природа! Пока зашнуровывал ботинки, наконец-то проснулся и вестибулярный аппарат, будь он трижды проклят! В голове опять начинаются неприятные поползновения, нехорошие предчувствия и настроение из «Баунти» превращается в унылое и горчичное.
Игорь стоит рядом и внимательно присматривается к моему лицу:
- У тебя всё в порядке?
- Нет!
- А что случилось? Качка опять донимает?
- Нет. Тут другое. Спасибо тебе, Игорек, - я резко встаю (не расслабляться) и благодарно хлопаю его по плечу, - спасибо тебе…
- За что? – Игорь принимает мою благодарность за его благородство, но ещё не совсем понимает, в чём оно состояло.
- За то, что я не обоссался! - уточняю я и легким рывком надеваю через голову голландку, мечтая поскорее добраться до ближайшего гальюна, ибо вода, где бы она ни была – она всегда свою дырочку, да найдёт.
Игорь в легком недоумении слегка зависает и тут в кубрик влетает рассерженный Владимир Волков, командир уже третьего отделения. И со словами:
- Вот он где, треклятый, - подбегает к коечке, висящей на цепях по соседству с моей и, слегка подсев под неё плечом, приподнимает её вместе со сладко спящим Серёгой Кушниром. Обе цепи отстёгиваются от крюков и безвольно повисают в воздухе, траурно позвякивая от качки. Но лежащий на койке Серёга Кушнир не слышит. Он тоже спит, как убитый и вообще не подает признаков жизни, хотя откровенно говоря, он никогда не был замечен в такой глупости, как морская болезнь. Да и сейчас он, свернувшись клубочком, сладко спит – хоть из пушки стреляй! Вот это выдержка! Командир отделения легким движением отскакивает в сторону, и сонный Серёга всем своим крепко сбитым телом обрушивается на край нижней койки, а оттуда рикошетом – на теплую дрожащую от двигателей палубу. Вот, если бы это было наяву и по трезвости ума и рассудка, то Серж наш точно бы расшибся если не насмерть, то покалечился бы наверняка. А у Володи Волкова, прошедшего горнило срочной военно-морской службы на действующем флоте, как никак был богатый опыт в этих делах, и поэтому Куша (как мы нежно называли Серёгу) имел все шансы только на энурезный испуг. Он вдруг вскочил и, усиленно растирая кулаками свои слипшиеся иллюминаторы, обиженно произнёс:
- И не надо так радикально менять моё мировоззрение на неуставные взаимоотношения.
Чего только спросонок не скажешь в сердцах…
Мы все тогда успели на построение и проверку перед штурманской вахтой. Прошли десятилетия, но тот ночной подрыв у нас с Кушей остался в памяти навсегда.
Толи ещё будет. Ведь мы прошли лишь треть пути…
© Алексей Сафронкин 2024
Понравилась история? Ставьте лайк и делитесь ссылкой с друзьями и знакомыми. Подписывайтесь на канал, чтобы не пропустить новые публикации. Их ещё есть у меня.
Отдельная благодарность мои друзьям-однокашникам, которые поделились своими воспоминаниями и фотографиями из личных архивов.
Описание всех книг канала находится здесь.
Текст в публикации является интеллектуальной собственностью автора (ст.1229 ГК РФ). Любое копирование, перепечатка или размещение в различных соцсетях этого текста разрешены только с личного согласия автора.