Рим.
Кажется, 6 октября 1965 года.
Дорогой Никиточка.
Я в Риме: завтра выступаю. Живу на узкой via del Corso. Машины идут, перебивая друг друга, но не влезая друг другу на плечи.
11-го буду в Москве.
Жарко, но я здоров.
Дорогой мальчик, учи языки. Твой дед чувствует себя идиотом. Можно (после школы) писать с ошибками, но нельзя не знать языков. Мне-то особенно.
Приеду, всё расскажу.
Целую маму Варю и милого Колю. Целую руки бабушке. Привет Тале.
Сегодня из-за незнания языка мне заварили чай холодной водой. Три раза переспросили и сделали.
Целую всех и всю квартиру!
Дед Виктор Шкловский.
Статья будет вовсе не о Риме даже, а просто о путешествиях... небольших, на небольшие расстояния, но всё же:
Вот родители недавно были в Петербурге и ездили в Царское село, но как-то не слишком удачно (о эти осенние ветры, которые ломают деревья!), но зато были рады Витебскому вокзалу. Я сама там люблю бывать и считаю его красивейшим в России:
О это сочетание дерева и голубой краски!.. мама всё ходила, стучала по дереву, пока какая-то дама не выглянула из кабинета, понять, кто это стучит) папа волновался, что их скоро выгонят, тк мама всё потрогала, всюду зашла... точно как я когда-то, - мне казалось, что я в кино попала.
Как-нибудь не поленюсь и сделаю качественный обзор. Но у нас сегодня так... по верхам и по вокзалам-аэропортам:
Между тем в Иркутске на днях всю ночь шёл снег, а в аэропорту к 1-ому октября переориентировались и выложили ёлочные игрушки; моими фаворитами остаются, впрочем, чайки на камушках:)
Куда бы мне самой хотелось взять_и_полететь? - в Норильск:). Там, конечно, интереснее всего зимой, но осень ему тоже идёт. Смотрите сами:
Главная площадь и вовсе напоминает Ватикан и площадь перед собором Святого Петра:
Ещё осенью я традиционно хочу в Тарусу, хотя осенью там была... и летом. Но всё равно мало. Таруса это тоже одно из "мест силы" (современным языком выражаться если):
"Дом Бессольцевых давно стоял в городке. Может быть, более ста лет. В лихие годы его не сожгли. В революцию не конфисковали, потому что его охраняло имя доктора Бессольцева, отца Николая Николаевича. Он, как почти каждый доктор из старого русского городка, был здесь уважаемым человеком. При фашистах он устроил в доме госпиталь для немецких солдат, а в подвале в это время лежали раненые русские, и доктор лечил их немецкими лекарствами. За это доктор Бессольцев и был расстрелян, здесь же, посреди своего широкого двора. На этот раз дом спасло стремительное наступление Советской Армии.
Так дом стоял себе и стоял, всегда переполненный людьми, хотя мужчины Бессольцевы, как и полагалось, уходили на разные войны и не всегда возвращались.
Многие из них остались лежать где-то в безвестных братских могилах, которые печальными холмами разбросаны повсеместно в Центральной России, и на Дальнем Востоке, и в Сибири, и во многих других местах нашей земли.
До приезда Николая Николаевича в доме жила одинокая старуха, одна из Бессольцевых, к которой все реже и реже наезжали родственники – как ни обидно, а род Бессольцевых частично рассыпался по России, а частично погиб в борьбе за свободу. Но все же дом продолжал жить своей жизнью, пока однажды разом не отворились все его двери и несколько мужчин молча, медленно и неловко вынесли из него на руках гроб с телом сухонькой старушки и отнесли на местное кладбище. После этого соседи заколотили двери и окна бессольцевского дома, забили отдушины, чтобы зимой дом не отсырел, прибили крестом две доски на калитку и ушли.
Впервые дом оглох и ослеп.
Вот тут-то и появился Николай Николаевич, который не был в городке более тридцати лет.
Он только недавно похоронил свою жену и сам после этого тяжело заболел.
Николай Николаевич не боялся смерти и относился к этому естественно и просто, но он хотел обязательно добраться до родного дома. И это страстное желание помогло ему преодолеть болезнь, снова встать на ноги, чтобы двинуться в путь. Николай Николаевич мечтал попасть в окружение старых стен, где длинными бессонными ночами перед ним мелькали бы вереницы давно забытых и вечно памятных лиц.
Только стоило ли ради этого возвращаться, чтобы на мгновение все это увидеть и услышать, а потом навсегда потерять?
«А как же иначе?» – подумал он и поехал в родные края.
В страшные часы своей последней болезни, в это одиночество, а также в те дни, когда он буквально погибал от военных ран, когда нет сил ворочать языком, а между ним и людьми появлялась временная полоса отчуждения, голова у Николая Николаевича работала отчетливо и целеустремленно. Он как-то особенно остро ощущал, как важно для него, чтобы не порвалась тоненькая ниточка, связывающая его с прошлым, то есть с вечностью…
Целый год до его приезда дом простоял заколоченный. Его поливали дожди, на крыше лежал снег, и никто его не счищал, поэтому крыша, и так уже давно не крашенная, во многих местах прохудилась и проржавела. А ступени главного крыльца совсем прогнили.
Когда Николай Николаевич увидел свою улицу и свой дом, сердце у него заколотилось так сильно, что он испугался, что не дойдет. Он постоял несколько минут, отдышался, твердым военным шагом пересек улицу, решительно оторвал крест от калитки, вошел во двор, отыскал в сарае топор и стал им отрывать доски от заколоченных окон.
Неистово работая топором, забыв впервые о больном сердце, он думал: главное – отколотить доски, открыть двери, распахнуть окна, чтобы дом зажил своей постоянной жизнью.
Николай Николаевич закончил работу, оглянулся и увидел, что позади него, скорбно сложив на груди руки, стояли несколько женщин, обсуждающих его, прикидывая, кто бы из Бессольцевых мог это быть. Но они все были еще так молоды, что не могли знать Николая Николаевича. Перехватив его взгляд, женщины заулыбались, сгорая от любопытства и желания поговорить с ним, но он молча кивнул всем, взял чемоданчик и скрылся в дверях.
Николай Николаевич ни с кем не заговорил не потому, что был так нелюдим, просто каждая жилка дрожала у него внутри при встрече с домом, который был для него не просто дом, а его жизнь и колыбель.
<...>
Николай Николаевич отворил дверь с некоторой опаской: вдруг там что-нибудь непоправимо изменилось? И он оказался прав – стены дома были пусты, исчезли все картины!
В доме пахло сыростью и затхлостью. На потолке и в углах была паутина. Многочисленные пауки и паучки, не обращая на него внимания, продолжали свою кропотливую искусную работу.
Полевая мышка, найдя приют в брошенном доме, как цирковой канатоходец, несколько раз весело пробежала по проволоке, которая осталась на окне от занавесей.
Мебель была сдвинута со своих привычных мест и зачехлена старыми чехлами.
Страх и ужас до крайней степени овладели Николаем Николаевичем – подумать только, картины исчезли! Он попробовал сделать шаг, но поскользнулся и еле устоял: пол был покрыт тонким слоем легкого инея. Тогда он заскользил дальше, как на лыжах, оставляя длинные следы по всему дому.
Еще комната!
Еще!
Дальше!
Дальше!..
Картин нигде не было!
И только тут Николай Николаевич вспомнил: сестра писала ему в одном из последних писем, что сняла все картины, увернула их в мешковину и сложила на антресоли в самой сухой комнате.
Николай Николаевич, сдерживая себя, вошел в эту комнату, влез на антресоли и дрожащими руками стал вытаскивать одну картину за другой, боясь, что они погибли, промерзли или отсырели.
Но произошло чудо – картины были живы.
Он с большой нежностью подумал о сестре, представив себе, как она снимала картины, прятала их, чтобы сохранить. Как она, несильная, усохшая с годами, аккуратно упаковала каждую картину. Видно, трудилась целыми днями не один месяц, исколола себе все руки иглой, пока зашивала грубую мешковину. Один раз упала с полатей – да она писала ему и об этом, – отлежалась и вновь паковала, пока не закончила своей последней в жизни работы.
Теперь, когда картины нашлись, Николай Николаевич взялся за дом. Первым делом он затопил печи, а когда стекла окон запотели, отворил их настежь, чтобы вышла из дома сырость. А сам все подкладывал и подкладывал в печи дрова, завороженный пламенем и гулом огня. Потом он вымыл стены, принес стремянку, добрался до потолков и наконец, меняя несколько раз воду, выскоблил тщательно полы, половицу за половицей.
Постепенно всем своим существом Николай Николаевич почувствовал тепло родных печей и привычный запах родного дома – он радостно кружил ему голову.
Впервые за последние годы Николай Николаевич освобожденно и блаженно вздохнул.
Вот тогда-то он снял чехлы с мебели и расставил ее. И наконец развесил картины… Каждую на свое место.
Николай Николаевич огляделся, подумал: что бы сделать еще? – и вдруг понял, что ему больше всего хочется сесть в старое отцовское кресло, которое называлось волшебным словом «вольтеровское». В детстве ему не разрешалось этого делать, а как хотелось забраться на него с ногами!..
Николай Николаевич медленно опустился в кресло, откинулся на мягкую спинку, облокотился на подлокотники и просидел так неизвестно сколько времени. Может быть, час, а может быть, три, а может, остаток дня и всю ночь…
Дом ожил, заговорил, запел, зарыдал… Множество людей вошли в комнату и окружили кольцом Николая Николаевича.
Николай Николаевич думал о разном, но каждый раз возвращался к своей тайной мечте. Он думал о том, что когда он умрет, то здесь поселится его сын с семьей.
И видел воочию, как сын входит в дом. И конечно, невидимые частицы прошлого пронзят и прогреют его тело, запульсируют кровью, и он уже никогда не сможет забыть родного дома. Даже если уедет в одну из своих экспедиций, где будет искать редчайшие цветы, взбираясь высоко в горы и рискуя сорваться в пропасть, только затем, чтобы посмотреть на едва заметный бледно-голубой цветок на тонком стебельке, который растет на самом краю отвесной скалы.
Нет, Николай Николаевич как раз понимал: жизнью надо рисковать непременно, иначе что же это за жизнь – это какое-то бессмысленное спанье и обжирание. Но все же он мечтал о том, чтобы сын его вернулся домой или возвращался, чтобы снова уезжать, как это делали прочие Бессольцевы в разные годы по разным поводам.
Когда он очнулся, лучи солнца радужным облачком клубились в доме и падали на портрет генерала Раевского. И тогда Николай Николаевич вспомнил, как он в детстве ловил первые солнечные лучи на этой же картине, и грустно и весело рассмеялся, подумав, что жизнь безвозвратно прошла".
Владимир Железников
P.S. Фото не моё, но большинство моих фотографий осенней Тарусы именно такие: они у меня, правда, ещё бумажные и... наклеены в альбомах, которые лежат на самых верхних полках стеллажей... а сейчас ночь и... нет, не полезу доставать.
Действие романа Железникова просиходит в Тарусе, но съёмки фильма Ролана Быкова проходили в Торжке и Твери... там правда очень колоритные места (один бывший речной вокзал чего стоит... когда Ленку Бессольцеву одноклассники гоняют по нему кругами под песню "I'm your venus i'm your fire" (группы "Shocking Blue", которую мои соотечественники в ту пору как-то невообразимо произносили:)
Ну и покатаемся в район АЭХК? - это райончик электролизного завода в Ангарске в обрамлении облетевших тополей. Очень люблю его. Он находится в новом городе, но в моём любимом стиле 50-ых годов. Завод электролиза начали строить ещё при Сталине, поэтому... такое всё стильное:
Да, разумеется, если вы фанат 50-ых, то лучше ехать прямиком в старый город (для жителей подобных городов там не будет ничего оригинального, интересного, но... я-то из купеческого и дореволюционного Иркутска, поэтому мне нравится индустриальный стиль):
Там же можно и... раньше на трамвайчике было реально уехать, а вот сейчас туда надо пешком идти над Транссибом:
По дороге много интересного встречается, но красивее всего возле управления комбинатом. Вообще я ещё очень любила трубу с голубем, но... сейчас она закрыта каким-то синим и вырвиглазным покрытием...
Пойдём в район управления комбинатом:
Потом рекомендую прогуляться вдоль поймы реки Китой (и подышать свежим воздухом, а не промышленным!):
Ну, а когда нагуляем аппетит, то продолжим ностальгировать в кафе "Старая квартира" (я так часто про неё пишу, словно вовсе не хожу налево в "Кейк хоум", "Сабвэй", Бельгийские пекарни и "Говинду", да?) - просто я там чаще всего фотографирую:
Приметы нашего времени, конечно, тоже есть... впрочем, можно подумать, что это конец 80-ых или начало 90-ых, когда иконы вновь украсили наши дома:
Спускаются сумерки - моё любимое время дня, если он был полным, насыщенным, ярким, полным прогулок и впечатлений:
Да, я вижу, что одна фотография в статье продублировалась, но с телефона не могу отредактировать: мол, это недоступно в мобильном приложении, - пишут... приду вечером с работы, доберусь до компьютера, исправлю:)
- обнаруживаю мещанский вкус, но мне очень нравится этот чайничек:) - то есть не чужда я некой женской сентиментальности (не настолько, чтобы рассылать людям картинки с цветулечками-котиками-блёстками и поздравлениями с праздниками, но всё же... привет, наш общий будущий альцгеймер, короче)
Хочется, впрочем, закончить на какой-то более оптимистичной ноте, и это сделаю не я, а прекрасный поэт Федерико Гарсиа Лорка:
Считая дни, неслышно, про себя,
Пройдя с тобой, пройдя почти по краю,
И, возвратившись вновь, но без тебя,
Я не сгорел, я всё ещё сгораю.
В такие дни мне хочется молчать,
Я изучил (так раньше изучали)
Науку верить, но уже не ждать
Тебя. Вообще. На всяком расстоянье.
Твой дом закрыт. Твой смех давно не слышен.
Но всё возьмёт растаявшая просинь.
Как сон пройдёт - безрадостней и выше
За то, что дом твой листьями заносит,
За то, что дождь стучит по мокрой крыше,
За то, что в город твой приходит осень: