«Остров откровения»
В эссе «Остров откровения» (дневник писателя) честно изложено как я докатился до рифмы и ритма – так врачи, разрабатывая вакцину, испытывая действие её на себе, скрупулёзно описывают ход болезни... вплоть до смерти.
Александр Костюнин
(Из сборника «Скит поэзы»; авторский сайт: kostjunin(точка)ru; раздел «Произведения»)
*
Остров откровения
– А зачем Вы впутались в эту историю, писатель? Зачем вам Зона?
– Вдохновение, профессор, вдохновение. Иду выпрашивать.
– Так вы что, исписались?
– В каком-то смысле.
«Сталкер»
– Я, дурак, жалею, не взял тогда журнал. Возможность была… – Оня поскрёб затылок... – Это было в районе Диксона, на небольшом скалистом утёсе в северо-восточной части Карского моря. Мы остановились там с экспедицией на одну ночёвку. На острове всех строений – домик метеорологов. Лишь в одном месте можно посадить вертолёт, да и то нужно быть малой авиации великим гуру: мешали установленные на метеоплощадке два флюгера и антенна. Заходим в дом... Чувствовалось, давным-давно здесь никто не бывал – затхлый запах сырости встретил, едва переступили порог. С полу я поднял влажную книгу в коричневом переплёте: «Наставление гидрометеорологическим станциям и постам» (Утверждено Главным Управлением гидрометеорологической службы при Совете Министров СССР, 1967 год). Полистал, отложил в сторону, огляделся. Всё хранило на себе явные признаки запустения: дверцы настенных шкафчиков распахнуты, на пыльной полке в гордом одиночестве томилась надорванная пачка с остатками грязно-серой соли, на столе банка из-под рыбных консервов с закаменевшими окурками. Там же, на столе, и лежал этот журнал: обложка в бурых витиеватых разводах, листы разграфлёны вручную особым образом. С виду обычная домовая книга, обшарпанная, но целая. На титульном листе заголовок: «Книжка КМ-1 для записи метеорологических наблюдений». Учёт вели два дежурных, строчки аккуратные, убористым почерком, выстроены в столбик:
Температура воды…
Направление ветра… метров в секунду;
Температура воздуха:
(сухой термометр, смоченный, минимальный (спирт, штифт);
Облачность (высота нижней границы, форма облаков);
Количество осадков… в миллиметрах.
И цифры, цифры, цифры…
Значение одних разгадал бы и несведущий, но большей частью какие-то коды, значки для посвящённых. Изредка в эти сухие сводки врывалась эмоциональная, мирская запись:
«До вертолёта 29 дней. Ура!!!!!!!!!!!»
Страницы сменяли одна другую. Таяла вожделенная цифра, отделявшая двух затворников от возвращения на большую землю. Осталось «20 дней», потом «17», «10», «9»… Упоминание о вертолёте стало более частым, нетерпимым… Понятно, люди они небалованные, привыкшие к испытаниям, но, как ни крути, на большой земле ждут блага цивилизации: тут тебе и бесперебойный электрический свет, и паровое отопление, и тёплый санузел с блистающим троном… Вечером – в уютном кресле любимый фильм с пивком или новости с чашкой ароматного сладкого чая. Да мало ли что ещё… Остаётся лишь определиться с выбором (одной рукой ведь не ухватишь за грудь и за…). Осень, к тому времени, судя по данным метеонаблюдений, раздухарилась, разбуянилась – с резкими скачками атмосферного давления, хлёсткими порывами шквалистого ветра, первыми ночными заморозками и неистовыми штормами Северного Ледовитого океана. Приближалась зима.
И вдруг обратный отсчёт обрывается… А спустя несколько страниц сдержанно-гневная надпись:
«3-й день нет вертолёта».
Начиная с этого места, в череде служебной информации – лаконичных, не допускающих суесловия сводках – обязательно следовала приписка. Почерк менялся через день: то он аккуратный, красивый, с одинаковым уклоном вправо, то дёрганый, насилу читаемый. Цифра неудержимо росла:
«5-й день нет вертолёта», «6-й…», «7-й…»
Фразы становились драматичнее:
«Кончилось питание рации».
«Топливо – на нуле. Хоть разбирай домик и жги по доскам».
«Сегодня закончились последние продукты».
«Пятые сутки голодаем!»
Затем, уж и вовсе в нарушение «Наставления», стали появляться литературные перлы. Точно алмазы в пустой породе. Цветы на асфальте!.. Язык из официального, сухого, становился богаче, образней, гуще…
«Суки! Забыли про нас».
«Вернусь, контору сожгу нах…й!!!»
А дальше – стихи… Яркие, душевные!.. Про Северный Ледовитый океан, про маленький островок, затерянный на бескрайных просторах, про тепло человеческих отношений и крепкую мужскую дружбу. Я жадно вчитывался в строки, пылающие огнём, представляя себе двух суровых бородатых мужчин, голодных, замёрзших… забытых. И, главное, внизу такая приписка:
«Это – мои первые поэтические творения!»
С тихим восторгом перелистываю очередную страницу. Наотмашь бьёт крик:
«Ваня сука!!!!!!!!!!!!!!!!!!»
Сколько экспрессии, чувств! Искренних чувств к ближнему.
И ниже, как ни в чём не бывало, ровным каллиграфическим почерком:
Температура поверхности почвы… (срочная, минимальная, максимальная);
Влажность (гигрометр, точка росы)… в процентах;
Ветер (направление, скорость, максимальный порыв);
Давление (термометр при барометре, отсчёт)... в миллибарах.
И опять цифры, цифры, цифры с точностью до десятых…
Причём, все последующие сводки писаны одним почерком – аккуратным, наклонным. Второй, дёрганый, трудночитаемый, исчез…
***
Ближайший поезд в Беломорск уходил в час ночи.
Я расположился в зале ожидания, в углу, подальше от входа, подальше от любопытных глаз, расспросов. Достал из рюкзака сочную копчёную колбасу, свежий ржаной хлеб, помидор, огурец. С аппетитом перекусил. Сверху, на десерт, – шоколадный батончик. Запил из фляжки холодной колодезной водой. Уплетать эти яства было тем приятней, что впереди ждал строгий пост. Прекратить трапезу прямо сейчас не смел. Рано… Может случиться, в последний, самый решающий момент не хватит духу, откажусь от задуманного, и затея сорвётся. Аргументы желудка перевесят и заглушат все остальные. Нетушки! Нужно продолжать тело холить, до последнего ублажать лакомствами, усыплять его бдительность и, лишь когда ничего изменить нельзя, предложить довольствоваться пищей духовной. Исключительно! Чтобы и результат на выходе был соответствующий... Человек, по сути, – мясорубка: что на входе, то и на выходе. Да, я наконец отважился высадиться на необитаемом острове, искусственно создать «пограничную» ситуацию и принудить (!) душу к творчеству, коли не желает подобру... Срок заточения наметил себе пять суток. (Больше не выдержу!) Пять дней и ночей. Вода на завтрак, обед, ужин… Собираюсь на пять суток оградить себя от мира сего, отключить назойливый гам людской – нажать «мutе». Ввести строгий карантин для тела, разума и души. Хочу сосредоточиться на главном!
Хочу расчистить путь духу!
Чтоб вокруг только я и Бог.
И тогда вымолить у Него новые строки.
Все остальные методики я перепробовал. Не помогло…
О стихах я и не мечтал! В рифму мог ввернуть лишь срамной ответ на вопрос «где?»
Вышел на перрон.
Влажная морось фантастическим гало окружала фонари.
Репродуктор громко картавил:
– Внимание! С юга по втор-ррому пути проследует маневр-рровый. Г-ррраждане пассажиры, будьте остор-ррожны, не приближайтесь к краю платформы! – через минуту вдалеке показались три ярких огня, нарастал ритмичный гул: «тудун-дудун…», «тудун-дудун…», «тудун-дудун!».
Товарняк прошёл, утащив следом лязганье, грохот, суету...
А вот и мой поезд!
Я нашёл указанный в билете вагон, место, уложил вещи, под стук колёс устроился на верхней полке и погрузился в размышления о поэзии и причинах своей идиосинкразии к рифме. Мне довелось однажды слышать, как маститый поэт, признанный мэтр стихосложения, снисходительно поучал школяра-децимэтра. Избранный пассаж я украдкой записал и неделю зубрил: «Русская просодия в её силлабо-тоническом классическом варианте требует строгого выполнения ряда фонетических, метроритмических, орфоэпических и стилистических ограничений в части стихотворного размера, ассонансно-аллитерационного звукоизвлечения, рифмы, цезурирования, спондеев и пиррихиев, структурного членения строфы и прочих формальных версификационных правил».
Правда, мило?
Я повернулся лицом к стене и чувствовал, как инквизиторы от литературы вгоняют мне в спину, будто иголки, колкие упрёки:
Не мог он ямба от хорея,
Как мы ни бились, отличить.
А я что? Я молчал... И, по существу предъявленных обвинений, возразить не мог ни-че-го.
Доставить меня на безлюдный остров взялся Семён Керчак – потомственный помор из местных. Кряжистый, угрюмый, шипастый. Раз в неделю он выходил в море на карбасе заготавливать водоросли. Туда – пустым, обратно – под завязку гружённый вяленым фукусом. На сегодня был запланирован очередной выход. В напарниках у него москвич:
– Андрей, – представился щеголеватый мужчина, – по-англицки – анкл-Дрюня. [1]
– А по-карельски Оня!
Оня – школьный учитель биологии. Мужику тридцать лет, а успел объездить в поисках романтики всю России. На Белом море этой дури оказалось с избытком, вот и проводит здесь третий отпуск подряд. Выходило, что помором он стал не по происхождению – добровольно.
Затее моей не удивились ни тот, ни другой:
– На своей воли на одинки идёшь. Бездельё – тоже рукоделье! – философски заметил Керчак. – У каждого в голове свои тараканы, мои тараканы к тебе не перебегут. Увезу, какой разговор. Высажу на голыш.
Оня сориентировался по лоцманской карте, сделал пометку:
– Крестик мы тебе поставим здеся.
Мужики не скрывали свой скепсис. А я не пытался их разубеждать, «Ибо иго Мое благо, / и бремя Мое легко».
Накрыла меня с головой усталость... гнетущая усталость – от мира, от прогнозируемой траектории падения его, от назойливой пиар-пропаганды, от вездесущего гула цивилизации, от людей плохих и хороших (хороших-то уважить нужно «через-не-хочу»), усталость от себя... От всего! Именно усталость гонит человека с обжитого насиженного места в поисках скита, побуждает заползти в крепь, глухую нору, в тень, исчезнуть на время с глаз людских... Уставший не испытывает желания другого, помимо жажды одиночества, тишины, покоя... пусть даже вечного. Уставший человек – не человек... Сам себе делаешься в тягость. В урбанистическом гетто человек себе не принадлежит: время, все силы до капли уходят на соблюдение традиций, обычаев, на гримасы и ужимки, одним словом – на «протокол». А подзарядка мне требовалась срочно: эмоциональная, энергетическая, смысловая, чувственная...
К тому же, не хочется жить в длину, писать в длину.
А пока не пишется вообще ничего.
Голова, душа – пустые.
Немота!
Да, это и понятно... Я ещё в себя прийти не могу: не верится, что вырвался из цепких лап цивилизации, разорвал, как Гулливер в стране лилипутов, многочисленные путы, и сбежал. Моя мечта: научиться вслушиваться в себя… записывать под диктовку. И может, приблизиться к Истине. Непростая задача… в сутолоке она не решается. Скопом, большинством голосов, её не одолеть. На какое-то время необходимо полное одиночество и воздержание, а потому отправляюсь на пять суток один-одинёшенек, без куска хлеба, с запасом питьевой воды и чистым блокнотом. Крутые экстремалы хмыкнут: «Эка невидаль! люди голодают по десять дней – чистое здоровье! Классический христианский пост вообще сорок суток». Но ведь я – субтильный рафинированный горожанин...
Нет, пока о новых строчках можно не мечтать...
Для того, чтоб возликовал творческий дух, должен воцарить мир в себе, нужна светлая умиротворённость, сосредоточенность. И остров, надеюсь! – средство надёжное. Туда даже отголоски ток-шоу, надеюсь! не долетят. Интернета нет, телефон не ловит.
Как там у Вознесенского:
Тишины хочу, тишины...
Нервы, что ли, обожжены?
Тишины...
чтобы тень от сосны,
щекоча нас, перемещалась,
холодящая словно шалость,
вдоль спины, до мизинца ступни,
тишины...
***
20 августа
Снаряжение я подбирал обстоятельно, и на берегу, перед тем как отчалить, ещё раз всё сверил по списку: компас, спички, фонарик, часы, фляжка, нож, фотоаппарат, три чистых блокнота, две ручки, карандаш, запасные носки, кусок полиэтилена, дождевик, пара нижнего белья, носовые платки, туалетная бумага, комаринка… Ничего лишнего.
Оня заглянул в мой «поминальник»:
– Мазь можешь не брать – комары там не выживают… А вот спальник возьми, я дам. И чайник понадобится, и топор. Скала безлесая, но штормом нет-нет да и выбросит брёвнышко. Плиту растопишь, попьёшь кипяточку, полегче станет. Пресная вода – в расщелинах…
– Нет уж…
Я не хотел брать воды даже из деревенской речки, которая принимала стоки бесчисленных бань. Мечталось непременно ключевой. Ближний родник, по местному «талец», за семь километров от села. Пришлось ехать туда специально, но последнюю волю узника, ссылаемого на голодный остров, поморы исполнили…
Начинался прилив. В одиннадцать по полной воде отчалили.
Ветер выпал северный, резкий. Пока выходили из устья речки Колежмы, пока шли, прикрываясь островами, волны игриво ласкались, угодливо тёрлись о борта карбаса. Между тем ветер свежел на глазах, и стоило высунуться за Мягостров на простор, там уж поджидали бодливые барашки. Со всего бега они ударяли в носовину ладьи, опять разбегались и опять били, окатывая нас холодной солёной водой.
– Не знаю, удастся ли подойти встреч волне, – Керчак всматривался в закипающее море с тревогой. – Можно тебя, конечно, ближе, на Борщовых ссадить, да там соблазнов много: избушка поживей, в лесу грибы-ягоды, ларь с припасами: крупа, соль, макароны. Этта будет спокойней…
Разговор приходилось вести на повышенных тонах, иначе море, словно бесцеремонная реклама по телику, перекрикивало.
Оня от мачты пересел на корму, вплотную ко мне:
– Вообще ты верно придумал. Один метеоролог так с голодухи поэтом и сделался!.. – Я, дурак, не забрал тогда журнал.
И всю дорогу он рассказывал про мужика, который перешёл на рифму в силу необоримых обстоятельств, поневоле. Я слушал, а сам укреплялся в своей догадке всё больше и больше: «Значит, неспроста такая идея пришла мне в голову! Имеет она право на жизнь».
– Подходим! – гаркнул Керчак, перекрикивая гул двигателя и морской рёв.
Впереди по курсу, на расстоянии мили, возвышался каменистый тёмный хребет, будто подводная лодка, всплывшая на поверхность.
– Как он называется? – прокричал я в ответ.
– Некак! Безымянный. Длиной метров двести, в ширину меньше ста. Растительность – лишайники да несколь ягод. Матера [2] – в двадцати километрах по морю, связи нет. Со стороны горе, с другой – море, с третьей – болото да мох, а с четвертой – ох!
Оня задорно рассмеялся:
– Просил отвезти в самую задницу? Тебе повезло. Этот остров – центр её. Анус!
– Здорово! – с тихим восторгом вырвалось у меня. – А назад когда?
– Може, в субботу приду, ране некак.
– Прекрасно, раньше не нужно…
– А хоть бы и нать, у тебя линейка [3] така.
К острову подходили с востока, затем вдоль подветренного берега прямиком в загубину к избе. Подпустив карбас метров на двести, с гранитного пологого мыса поднялась пара огромных размашистых птиц. Белохвостые орланы! Приметный белый хвост, крючковатый клюв, сильные когтистые лапы. Они кружили над нами, подавая друг другу знаки. Оня с птичьего перевёл так:
– Возрадовались морские коршуны! Давненько не клевали печени человечьей.
Карбас, несмотря на внушительные размеры, подошёл к берегу почти вплотную, меня с нехитрыми пожитками высадили на безлюдную скалу и, пожелав творческой удачи, отчалили. Сперва отталкивались шестами, выводя карбас на глубину, затем подняли парус и ладья стала удаляться, удаляться, пока не превратилась в точку. А потом в морской дали растворилась и она.
Всё.
Сегодня, 20 августа 2012 года, я остался на необитаемом скалистом островке. Без запаса пищи.
В Белом море…
Один.
Подхожу к избушке: опп-па! Дверь – нараспашку! И во «входящих» – письмо с прикреплённым файлом: прямо на пороге свежая медвежья куча черникой! Ну, разумеется, больше негде, не в тайге ж гадить. Валяйте! (А я-то размечтался: «один-одинёшенек».) Низко склонив голову, словно пред тесными вратами в Храм Гроба Господня, захожу в лесную келью:
– Ну, здравствуй, хозяюшка-изба.
Поморская изба просторная, светлая. Рубленная из вековых сосновых брёвен, с высоким потолком... Вдоль стен широкие длинные нары, напротив входа вместительный обеденный стол, два окна, дровяная плита, плотная крепкая дверь. Что ещё нужно? Дух нежилой, не прибрано… Осматриваюсь… Морские ракушки на подоконнике, кухонная тряпка из дели на полке, упорки [4], охапка дров у печки… пустая бутылка опрокинута. Похоже, кроме мишки здесь давно не было ни души. В избе по полу раскиданы журналы, на полках пустые грязные склянки. Бедлам... Но это поправимо. Как учил мой любимый Экзюпери: «Встал поутру, умылся, привёл себя в порядок – и сразу же приведи в порядок свою планету». На верхней полке под руку попала пачка из-под печенья. В ней остаток кондитерской пыли – столовая ложка, не меньше. (Выбрасывать отчего-то не стал.) В коридоре запас чурок на топку. Эх! лучковку бы… На берегу заприметил сосновый топляк. Бревно, высушенное ветром, аж серебрилось на солнце, но без пилы к нему не подступишься. Жалко. Август на Белом море уже не-лето [5].
Из-под дров выскочила мышка. Замерла. Глазки испуганно блеснули, носиком повела.
– Здравствуй, маленькая. Не обижу. А вот угостить нечем… Извини.
Я собрал журналы: все, словно на подбор, «Мир книг». На обложках популярные темы: «консервируем без соли» и – смачная картинка с аппетитными овощами в банке… (Нет, в данный момент глядеть тааа-кое! противопоказано.) На другой – любовная сцена из женского романа: томная красавица целует джентльмена: «Джуд Деверд. Первые впечатления» (запоздали они с рекламой первых впечатлений.) На третьей обложке обыкновенный чёрт: огненный глазище, хищный вид. Подпись: «Кристиан Мёрк. Дорогой Джим». Нет, чего-чего, а Холуинов [6] здесь не допущу. Это во власти моей. Я оторвал глянец, сунул в печь.
– Ну что, дружище Джимми, начнём?
Страничка, прославляющая чертовщину, загораться не хотела. С третьей спички… Сжёг бесовский лик, а может, напрасно? Вдруг, клевещут на товарища Дьявола, и люди по недомыслию изображают его в роли отрицательного героя? Что если миссия его необходима?!. Зам. по оперативной работе – неблагодарная, собачья должность.
Для спокойствия души над окнами, дверью, в углах я изобразил карандашом маленькие крестики – защита от нечисти. А ещё в журнале нашёл раздел, где рекламировались православные книги: «Вам поможет пресвятая Богородица», «Жития святых», «Православный календарь 2009 года», «Святой великомученик Пантелеймон»… Это то, что нужно. Разворот согнул пополам – иконками к свету, обложкой внутрь – положил на подоконник. Пускай будут на глазах, вдохновляют, направляют. Как стрелка компаса в хаотичном поиске влево-право постепенно сокращает амплитуду колебаний и, окончательно определившись, указывает направление «на север», так душа человека устремляется к небу.
Душа зорче разума, она не заплутает, она выведет…
Неожиданно… в моём взлохмаченном, настёганном сознании бегущей строкой мелькнула фраза:
К сосне вековой
притулившись спиной,
маску сбросив, молю:
– Во имя Отца и Сына
и Святаго
Духа…
Воистину Север и Юг
и Запад
с Востоком.
Крест православный,
Стань мне оком!
– !!!
Я перестал дышать… И не веря до конца в то, что произошло. Всё бормотал, бубнил едва родившиеся строчки.
ПЕРВЫЕ РИТМИЧЕСКИЕ СТРОКИ В МОЕЙ ЖИЗНИ.
Да, увы, мои строки несовершенны. Ежели их на Парнасе объявить стихами, за родню не признают, объявят «гадкими» и в итоге заклюют мои «смехотворения». Да, возможно, строй их не образует гармонии… Но лесенка-то кака красива?.. И, причём, без единого гвоздя, без топора.
Обеденный стол я застелил куском полиэтилена – взял с собой от дождя, на случай непредвиденной ночёвки в лесу – достал фляжку с водой и… пообедал. Затем никакого заделья придумывать не стал, решил обследовать остров. Не для того, чтобы на манер Робинзона убедиться в его необитаемости, так, для порядку.
Во время отлива, обходя по кечкаре остров, я наткнулся на свежие медвежьи смайлики: огромные, чётко отпечатанные на глине косолапые следы неспешно уходили в сторону материка – два медведя в одной берлоге не живут. Рядом с избушкой – лесок. Телогрейкой накрыть! А между тем растут в нём кустики черники, брусники. При желании соберу пясточку. Даже рябинка одна охорашивается на ветру: грозди оранжевые, незрелые – но, коли потянет на жор, кочевряжиться не будешь. Редкие кусты можжевельника плодоносили: рядом с зелёными бусинами – зрелые голубые. Попробовал на вкус – сладковатые опилки… Ещё в своих владениях обнаружил чёрные ягоды. Их называют кто шикшей, кто вороникой либо водяникой. И правда – на вкус водянистые, едва слащавые. Росли они на изумрудных колючках, ворсистым ковром устилающим вершину. А крупные, розовые с беловатым бочком, дегустировать не посмел. И правильно сделал. От старожилов узнал: не ест их ни человек, ни птица. Гаже ягода. Пальцами раздавил, внутри будто пенистый крахмал.
Не ошибся, прихватив запас пресной воды. Питьевой здесь нет. В каменистых ложбинах вода хоть и пресная, но тухлая, для питья не годная. (Птицы подмываются в этих природных ваннах, оставляя благодарные размашистые отзывы). Пока перепрыгивал с камня на камень, чуть не соскользнул по склону на мокром лишайнике – он съехал вместе со мной, словно доска для виндсёрфинга. (А ведь Керчак предупреждал!) Стал передвигаться осторожнее.
С вершины скалы открылась взору особая северная, неяркая красота. И неукротимая мощь! Колючая морянка, студёная, злобная гнала высокую волну – предвестницу зимы, окантованную белоснежным гребнем. Волны с грохотом разбивались о скалистый берег, разбрасывая густую тяжёлую пену. А с подветренной стороны благодать… Штиль, тишина да редкие клики парящих чаек. Два тюленя, завидев меня, скользнули в воду с плоского камня и принялись нырять, точно играя в прятки – мордочки гладкие, умильные, как у ластящихся собачек.
Волны, пена… Ну-ка… ну-ка… Я записал в блокнот:
Белые барашки,
Белые барашки!
Катятся по морю
Волны и ледяшки.
Может, пригодится... Похоже на детский стишок.
Чувство эйфории распахнуло душу навстречу хмурому ветру… Потоптался на месте, подошёл к краю обрыва, поуспокоился.
Остров мой представлял вытянутую гранитную скалу, испещрённую глубокими расщелинами, трещинами; с мола в солёную пучину уходили четыре каменистых гряды – по местному «корги» – покрытых мхом и редким можжевельником. Будто в морщинистой ладони великана покоилась зелёная пушистая варежка…
Никогда раньше не отмечал по часам морские циклы, а сейчас такая необходимость появилась. По данным на 19-е августа выходило: в 11.00 – максимальный уровень, «полна вода», в 17.00 – минимальный. Вода пошла на убыль – куйпога – в мировой ванне открыли сливную пробку. На глинистом дне остались борозды: сказочный гигант волоком тащил упиравшееся море прочь от берега. Дно оголилось – кечкара. По обсохшему морю шанс добраться от острова к острову, до самого материка. Если повезёт... Белое море требует к себе отношения уважительного. Панибратства и пижонства не прощает. В прошлом году турист пытался с острова перейти на материк по кечкаре, дойти не успел – прилив настиг его... Куйпога, кечкара… До сих пор путался бы в этих поморских терминах, кабы не тамошний фольклор: «Готовился к свиданке – полна вода, до дела дошло – куйпога!»
Непривычно идти по обнажённому морскому дну с редкими лужицами грязи, обходя огромные обсохшие валуны, охапки фукуса, ракушек, медуз, распластавшихся на песке фиолетовым заливным.
Северный ветер траву пригнул.
Полна вода, куйпога.
Рукой подать до материка,
да шальна волна – не слуга!
А глянь, через шесть часов, чудеса:
не нужно плыть за кормой.
По морю ступай, аки посуху.
Кечкара – путь домой!
Ну домой, положим, засобирался рановато… Пока ещё не одолел ни одной ночи. Впереди десять отливов и столько же приливов: в сутках две воды. Как выяснилось позднее, цикл этот с каждым днём сдвигается по часовой стрелке на тридцать минут.
Наступление воды во время прилива глазом приметить трудно. Не доходя одного шага до береговой кромки, сделал сапогом отпечаток на липком глинистом дне – края ямки взбухли, образовав бортик. Засёк время. Десять минут ушло на то, чтобы рассол преодолел расстояние в полметра, ещё минут десять – и первая струйка перетекла через бортик, заполнила ямку-след. Но ведь морю нужно покрыть километры отмелей. Разве такое возможно? Да чего там!.. Эти несмелые разводы легко запросто собрать половой тряпкой. Словно сосед сверху забыл кран открытым, вот немного и просочилось…Казалось, море не вернётся больше никогда, а та водная стихия, что недавно хозяйничала тут – сон, мираж. И никогда больше не ходить колежомским поморам на карбасах. Между тем, пока я фантазировал, водица прибывала и прибывала. Она уже поднялась по щиколотку, ползла выше. До слуха доносилось перешёптывание воды с песком – так весной, в знойную апрельскую погоду слышно, как тает снег.
Воткнул в дно тростинку с отметинами, стал ждать. Мой самодельный водомер показал: вода прибывает уже со скоростью сантиметр в две минуты. Прошло три часа, и так же, как испокон веков, море заполнило всю прибрежную часть, затопило дно, отвоевало у суши спорную территорию. Камень у берега возвышался на метр – скрыло полностью. Прилив, как время, неумолим.
И вновь выпорхнули на волю строчки:
Белое море. Прилив – отлив.
Р-ррокочут морские часы.
Сколько они отмерят мне
дорог по жизни пройти?
Морские мили сухопутных длинней,
но они ведут строже счёт.
Море, качаясь вперёд-назад,
раскачки нам не даёт.
Вот тебе раз! Первый день, как на острове и уже пятое проза-творение. А море действительно партнёр серьёзный. С ним шутки шутить не стоит. К морюшку надо с уважением, на Вы… Пытаться наказать, высечь – неблагодарное дело [7]. (Хвалилась синица, что море зажжёт!) Не стоит на него и обижаться понапрасну, оговаривать. К примеру, морскую болезнь у меня вызывает вовсе не море – люди!
В темени вышел на берег.
Ветер стих, небо вызвездилось, заметно похолодало.
На чёрно-бархатном космическом полотнище проявились тонкие белёсые разводы. Вначале малозаметные, они делались ярче, расширялись. Вскоре по небу, из края в край, протянулся светящийся шлейф. Словно золотисто-зеленоватый дымчатый шарф кокетки-ночи... Северное сияние – жди скорой зимы. В крепко срубленной избе обнаружились щели. Полуночный ветер заглядывал ко мне в гости, перелистывал страницы журнала на подоконнике, тихонько охал от удивления… Я с головой закутался в спальник, укрылся поверх курткой и покойно заснул. В эту тихую, не по-летнему студёную ночь, первую ночь на острове Творчества, мне чудно спалось.
***
21 августа
Соседи-мыши, всю ночь шуршали, беспрестанно гомонили (думал, у них до гармошки дело дойдёт!), но вся эта фонограмма, в которую вплетался спокойный ритмичный плеск волн, лишь способствовала релаксации.
Под утро мне снилось солнышко, нежное, ласковое… снилась доча. В полусне-полуяви начали всплывать слова, строчка за строчкой. Они послушно выстраивались, поправляя друг дружку, как малыши на утреннике в детсаду:
Дочушка Катюня –
Стебелёк с особинкой.
Величает муж тебя
Ласково «микробинкой».
Добротой своею
Зарази весь мир!
Славный на планете
Люд устроит пир.
Солнце загостилось
В волосах твоих.
Мне на радость снилось,
Будто греюсь в них.
Долго лежал, не шевелясь, не желая выпускать тепло словушек. Наконец вспомнил генералиссимуса Суворова, его спартанское самовоспитание. Тужился себя представить им. Но до обливания студёной водой, кульбитов голышом на траве дело так и не дошло. Вяло поднялся, брезгливо побрызгал на лицо морской водой... Вероятно, в процессе трансформации, не туда нажал, либо мало тужился.
Обошёл остров вторично, вдоль-поперёк, из края в край. Передвигаясь береговой кромкой, спугнул выводок чаек. Ещё не слётки, птенцы, пушистые, крупные, мышастого цвета. С гомоном шарахнулись от меня, поплюхались в воду и, рассекая морскую гладь, скрылись за гранитным уступом… На берегу остались нежные пуховые пёрышки, беспомощные, слабые. Они не могут вознести птицу ввысь, не позволяют уверенно, свободно парить в небе – всему своё время! Я поднял невесомое пёрышко, разжал пальцы – ветер подхватил его и унёс. Поодаль нашёл большое гусиное перо. Пригодится! В комплект к нему, подобрал дощечку, отшлифованную морской волной, выдавил сучок и в отверстие вставил перо. Получился настоящий писательский набор: перо – вечное, чернильница – бездонная. Чтоб не забывать: зачем я здесь!..
В полдень совместил завтрак, обед и ужин: набрал по ягодке целую пригоршню брусники с черникой, вдогонку – десяток плодов можжевельника. Пора за работу! Нашёл подходящий каменный уступ – «писательское кресло» на скалистых террасах. Да это скорее трон, вырубленный природой в граните. Мерку, похоже, снимали с меня: пятьдесят восьмой размер. Сижу лицом к югу, там сейчас солнце. Сижу, расслабив вытянутые ноги, жмурюсь, купаюсь в нежных лучах космической жар-птицы...
Ресницы слегка зашторены, глаза прикрыты... Солнце – чрез веки... что-то едва-оранжевое... Лёгкий бриз ластится... свежит лицо. Мысли утекают, путаются... Колыбельная чаек убаюкивает. Приятная сонливость...
Извините, дальше не помню.
Проснулся от порыва ветра. (Ветер, кстати, сменился с северного на южный: стало заметно теплее, словно дверь в холодный погреб прикрыли.)
На кресло присаживался и так, и эдак – обживал. Несколько раз доставал блокнот, карандаш, однако ни единой строчки так и не случилось.
Внутренний голос с сарказмом заметил:
– «А вы, друзья, как ни садитесь…»
– Э, нет!.. Так не пойдёт… Сделай одолжение, заткнись! Сейчас вредна самокритика – она сеет неуверенность… Нужен нездоровый кураж, вера в свою гениальность. Вера слепая, беспочвенная, маниакальная… Не идёт проза? Запрягу в качестве пристяжной Пегаса.
Внутренний голос ехидно пробурчал:
– Ох, мы с тобой сейчас и насочиняем, ох, и наворотим!..
– Опять?!
– Молчу.
– Вот и молчи.
Вода пошла в жар, подпирала.
Я вернулся в вечеряющую избушку, присел на нары. Чрез оконце на меня глядели бездонные серые глаза ведуньи-ночи.
Где-то там, за метафизическим горизонтом скрылись мои родители, друзья… Скоро вслед идти мне, таков удел каждого. Роковые обстоятельства не изменить, но как бы хотелось уже сейчас приблизиться… насколько возможно, к границе небытия… И там… поискать Истину. По мере таянья тела улетучивались мои земные желания, кушать (чудное дело!) не хотелось, жажды не испытывал. Мозг работал спокойно-спокойно, даже слегка заторможено, словно в анабиозе. Не хотелось говорить, двигаться… Лежу, укрывшись тёплым спальником, рассеянно смотрю то в потолок, то в окошко. Свеча горит ровно, оплывая капля за каплей… Пуповина, связывающая меня с привычным миром, пересыхает… Обостряется внутренний слух. Предвиденье, предслышанье… Я постепенно превращаюсь в мысль.
Мной овладевает полусон…
Белая ночь, мир отдалив,
Тайну незримую сердцу откроет.
Мысли и сны поровну поделив,
Душу томимую светом омоет.
Хорошо!
С тем и заснул…
***
22 августа
Утром в памяти всплывали родившиеся за эти дни ритмические строки… Я вслух декламировал их, натыкался на неудобочитаемость, логические нестыковки, слова-булыжники. Они вырастали снова и снова, точно камни весной на карельском поле. Выкорчёвывал их, вносил бесчисленные правки.
Солнышко за окном совсем невесёлое, в белёсой дымке. Ветер то северный, то южный, то западный. Крутит, финтит… Бардак! Так и вспомнишь «Одиссею» Гомера [8]:
И плот его ветры по бурному морю гоняли.
То вдруг Борею бросал его Нот, чтобы гнал пред собою,
То его Евр отдавал преследовать дальше Зефиру.
Третий день в ссылке, в заточении.
Утро между тем перетекло в полдень. Не писалось. В дневнике так честно и указал: «Не пишется ничего».
И вдруг, помолился и… началось:
Занозила душу тоска…
Растерял себя, расплескал.
Заплутал средь мирских затей
и от проповедей устал.
Люди – сила, но пробил час:
только сам себе можешь помочь.
Отрекись
от соблазна
«слыть».
Пуповину
сгрызи
прочь!
Удались в одинокий скит,
где сойдёт
мишуры
линь.
И смиренной молитвой взывай
богоносных
небес
синь.
По всей душе елеем растворилась сладкая благодать…
Незаметно, в пустых заботах пролетел день.
Две ночи терпел без спасительного огня, горячего кипятка. Баста! Наколол дров, уложил в топку. Печная дверка висит боком на медных паутинках-проволочках, одна петля отломана. Толком не закрыть. Кое-как… В чайник налил ключевой воды, кинул кусок чаги – уже не пустой кипяток. За окном стало накрапывать. Верно подмечено: западный ветер плаксун [9] – плачет, дождь приносит. Сквозь прозрачную пелену всё вокруг сделалось одноцветным. Ну и пускай себе льёт… А в моей светёлке затеплилась печурка. Дверку открыл настежь, сижу, любуюсь алым пламенем. Постепенно изба наполнилась жилым духом, словно жизнь вдохнули. Нужно только не переборщить, иначе вслед за уютом могут просочиться и мысли благоустроенные, изнеженные. Загудел чайник, запыхтел, радостно забренчал крышкой. Спасибо тебе, хозяюшка-изба!
Запросилась на бумагу строфа, ещё одна… Я старался их ничем не спугнуть, чтоб случайно не загасить зыбкий огонёк.
Избы поморов, избы поморов –
Братья православных соборов.
Сколь вами сложено песен у моря,
Сколько видели радости-горя…
Стылая печь, закопчённые двери,
Чёрные стены, в углу образок.
Стали моим вы приютом веры
В этом бушующем мире несказок.
Белого моря старцы седые –
Око апостолов и вещих снов.
Как избежать беды научили.
Избы поморов, вы – духа кров.
В сердце своём принёс уголёк вам…
Гулом радостным ободрите.
Печь затоплю – ответьте напевом,
Лишь, родные мои, не молчите!..
Навернулись слёзы.
Вспомнил об ушедших родителях, будто с ними пообщался…
Существует расхожее выражение: «ему сопутствовала удача, звёзды сошлись на небе». Не знаю… С моим творчеством наоборот. Должны все чёрные дыры слиться в одну большуханскую дырищу. Лишь тогда. Сто раз поминаю Сергея Довлатова: «от хорошей жизни писателем не станешь». Правильно говорил! Когда на кухонном столе идёт парок от горячих пирогов, жена – ласкова, дети – уступчивы, власть – вся из себя заботлива, гости – долгожданны, ты здоров, безрассуден, слегка пьян, нужно быть полным идиотом, чтобы всё это отодвинуть и схватиться за перо. Или, тем паче, упереться сюда, за тридевять земель, на край земли… в одинокую избушку на Белое море, где насильничая себя, побуждать к словосложению. Когда безоблачно, лично мне не пишется. Организму для творчества требуются особые, «тепличные» условия. То есть перечисленные события должны поменяться зеркально: ты как стёклышко трезв, рассудителен, дети разнузданно-вызывающе дерзят, страна отбилась от рук, жена…
И вот всё сошлось: я в голоде-холоде, позабыт-позаброшен на необитаемом острове. Испытываю на себе лекарство от хандры – солёную воду: пот, слёзы и море.
***
23 августа
На острове четвёртый день. Ночь промучился, проворочался. То жарко, то жёстко, то беспричинно страшно. Утром солнце пыжилось, изо всех сил, подтягиваясь как «ботаник» на турнике к линии горизонта – да так и не появилось. Серая мгла затянула мир. Настроение столбиком барометра ползло вниз.
Послесмертье. Час расплаты!
Длинный список дел, делишек.
И на все есть свой свидетель…
Их порою даже с лишком.
А какой вердикт объявят,
ты не можешь знать заране.
Лучше б в рай, а вдруг как снова…
В ад!
На Землю!
В наказанье,
в назиданье…
Пожалуй, вечером больше топить не буду. Тепловой режим угадать сложно: ночью приходится делать много лишних движений, а силы, настроение уж не те. Общая подавленность, уныние. Не хочется ни пить, ни есть. Нужно приводить себя в порядок. Сейчас встану, умоюсь, оденусь, помолюсь и выйду на остров. Там видно будет. Сегодня на завтрак традиционно подавали бруснику, шикшу и ягоды можжевельника. Интересно бы знать: обладают они полезными свойствами или нет. Какими-нибудь наверняка… Может, хоть нейтрализуют вред друг от друга. После завтрака ходил по кечкаре. Думаю, по скалам лазить больше не стоит – кружится голова. Видел бакланов: родители с парочкой рослых птенцов. Чёрные, размашистые, крикливые. Долго кружили надо мной, затем опустились на дальнюю мысовину и сутуло сгрудились (небось, проводят разбор полётов).
Сотый раз задаю себе один и тот же вопрос: какой смысл сидеть затворником, голодать?
Смысл весомый. Бесспорно!
С первого дня появления на свет я регулярно ем, пью – почти сорок восемь лет подряд. Послезавтра – день рожденья, тогда будет ровно. В прошлом веке родился!.. (Самому не верится.) Состояние сытости, пьяности знакомо не понаслышке. А вот жёсткие ощущения, подобные этим, переживать не приходилось. Очень интересно испытать себя, проверить в новом режиме. Обрести знания о скрытом потенциале, сильных-слабых сторонах, о своей сути – ну о-оочень! полезно. И сверх того – высокая награда – литературные страницы в новом для себя жанре «прозатворение».
Слева – обрыв, справа – обрыв!
Тропа, над бездной, вела,
Где облака, вершины укрыв,
Таят гнездовье орла.
Мало туда кто решится, пойдёт,
Порвав с привычным житьём.
И голос вкрадчивый песнь поёт,
Назвавшийся Разумом:
– Поверь, не стоит дальше идти,
Зачем быть выше болот?
Нормальным людям это претит,
А ты тянешь пустой лот.
Он веские доводы приводил,
Просил: «Не смеши хоть!..»
Всю душу тревогами избередил,
Треножа твою иноходь.
Против сладких речей восстань
И, рванув, одолей боль.
Человеком достойным стань –
Расти над отметкой «ноль»!
Чудны дела твои, Господи! Я заклинал и мог рассчитывать на скромные прозаические наброски, а тут рифма…
– И всё?! А дальше? – встрепенулся вечно недовольный внутренний голос.
– Дальше?.. Судьбу не нужно торопить. Нужно идти ей навстречу.
И опять…
Хлеба укрой, крупная соль,
Стылой воды глоток.
Познать земную юдоль,
Открыть свой земной исток.
За шагом – шаг, за верстою – верста,
Где земли непочата суть.
Следуя указанью перста,
За горизонт себя заглянуть.
Идти, сбивши ноги в кровь,
До спазмы сухой во рту.
Где перевал рассечёт гору
И крутизна – по нутру.
За шагом – шаг, за верстою – верста,
Неверие, страхи губя,
Идти, терпя нелюбовь,
Штурмуя вершину –
Себя!
Кажется, по духу, по боевому настрою получился второй текст энергетической песни.
Наверняка найдутся те, для кого сочинительство – никчемная блажь. А что, собственно, лучше?!! Пополнить армию россиян, взявших потребительский кредит на покупку излишнего, и батрачить остаток жизни на банкиров? Нет уж, спасибо… Либо всю сознательную жизнь продавать сникерсы с мобильниками?.. В итоге (каким-то чудом!) заработать излишек, открыть собственный ларёк и не знать, как его защитить от государства и населения?! Бр-ррр! В конце концов, другие поступай, как заблагорассудится. А для меня главное – пресвятая литература! Это самое дорогое, самое важное дело. Самое-самое! Самодеятельная словесность помогает понять себя… Создаёт и поддерживает иллюзию смысла жизни. Разве мало? А ещё моя литература – это подслушанные стоны и чаянья душ людских, кровь и слезинки радости.
Почти стемнело. Через оконце едва проглядывает, угасая, свет вечерней зари.
Грустно.
Прав был Аристотель: «Человек – существо общественное». Устроить организму встряску – полезно, даже забавно. Но жить добровольно одному… годами. К этому не готов. Впереди ещё две ночи. Целых две. Голодом. Без людей. Если, конечно, про меня не забыли, как про тех метеорологов…
Днём ещё сносно. Про еду удаётся не вспоминать. (Странно!) А вот засыпать на пустой желудок ой как несладко… Не пишется больше ничего. Опять поднимает голову хандра, ей поддаваться нельзя никак. Лёг, поворочался с боку на бок и рассердился на себя всерьёз: «Соберись с духом, надо жить, надо писать, надо созидать…» Опять вернулся к черновикам-листочкам.
И… потихоньку, помаленьку пошло:
У самого Белого моря
в ветхой рыбацкой избе,
закутавшись в спальник, как куколка,
я письма пишу тебе.
Любить не умею ярко.
Почти не дарю цветы…
И чаще других подарков
грусть получаешь ты.
Внутри всё клокочет, мается.
Виню себя и кляну.
Легко ли рождаться заново
вот так
одному
на юру?..
Но должен из кокона выйти
не тот же удав или больше…
Последней бабочкой лета
на грудь
опущусь
брошью.
***
24 августа
Проснулся в 7.29
Ночка кошмарная. Одно радует: она позади. Первым делом поставил в рукописном календаре жирный крест на дате «23.08». Впереди ещё одна ночь и – домой.
Сегодняшний день решил посвятить генеральной уборке. Забрался под нары, выгреб весь мусор, тряпки, доски, непарные сапоги. Обрезал голенища – получились галоши. И не беда, что оба на левую ногу. (Зато не перепутаешь!) Топор, чайник, спальник положил на видное место, чтобы завтра, не дай Бог, не забыть в избушке. Вещи чужие, выручили меня. Нужно вернуть. Особенно топор! Керчак предупредил, ежели топор не вернём, бабушка убьёт сначала его, потом меня. (А что из списка действительно не пригодилось, так это туалетная бумага.) Пол подмёл мокрым берёзовым веником, а затем окатил морской водой, как палубу корабля: вёдер двадцать – вода смывала первородную пыль, стекала в щели. С любовью намыл избушку, ставшую родной, словно престарелого отца в баню сводил…
Сорока прилетела к окну. Прострекотала последние новости. Жаль, информацию в этом формате распознавать не умею. Между тем дело – к обеду. Вышел за подножным кормом. Ба! На взморье, в полукилометре от берега – судёнышко. В нём рыбак… (Ай-да сорока!) Вот бы здорово прям сегодня попасть на большую землю… Поорал, помахал шапкой. Мужик заметил меня, завёл мотор и… уехал.
Да-с, сбежать не получится – «линейка така!»
Раньше бы в адрес нехорошего помора разговелся бранью, а тут нет... Четверо суток в затворе без еды и... – меня абсолютно не узнать. Куда только делись нетерпимость, ненависть к ближнему, дальнему? По мере того, как родниковая вода вымывала из организма желчь, мысли становились тоньше, прозрачнее, бестелеснее, пропадало желание сутяжить, осуждать кого-то. Мне уже не было никакого дела до пороков чужих… Со своими бы разделаться. То, что там, на большой земле, казалось важным, здесь утрачивало всякий смысл. Такие метаморфозы в себе радовали. Негоже, будто дворняга беспородная, с оголтелым лаем провожать каждую проезжую колымагу.
Есть не хочется совсем. Голову кружит, в теле слабость, а сказать, что еда стоит перед глазами, – нельзя. Ягоды и те ем больше по расчёту. На скале, в западной части, нашёл современный петроглиф: инициалы «Г. П.» и год – 1972. Появилась идея оставить потомкам весточку о себе, строго высечь в граните: «Здесь в голоде, холоде творил Александр Костюнин». В крайнем случае, надпись могла бы послужить эпитафией, а остров – скромным памятником.
Остановился. Совестно как-то…
Да и зубило нигде не нашёл.
Смеркалось. Лёг на нары… Встал. Опять прилёг. Не спится.
Маялся до трёх ночи, и тут, внезапно, вспомнил про «следы» от печенья. Пустую упаковку не выбросил в первый день, не стал выбрасывать почему-то и сегодня, когда прибирался. Фонариком посветил, отыскал на полке. Аккуратно, чтоб ни крошки не просыпать, согнул край желобком, высыпал в рот. Ой! Что это?.. Я не столько почувствовал – увидел: сладковатая пыль прошла гортань, пищевод, достигла желудка и мгновенно растворилась. Сразу по всему телу до кончика гусиного пера растеклась такая благость, такое умиление… (Боюсь, вам не понять...) Прямо в одежде, прилёг поверх спальника, переваривая впечатления, эмоции, мысли… Незаметно для себя заснул. Проснулся от дребезжания: пустую канистру у входной двери ветер опрокинул, покатил по камням…
Давно стемнело. В голове чувствовалось лёгкое вальсирование, в теле – слабость, в душе – покой. В «благостном» состоянии отправился в обход своих владений... (Каждый день этот торжественный церемониал не отменял ни при какой погоде). Отворил дверь, вышел на улицу: моря не узнать – разгулялось, рассвирепело. Поднялся на скалу... Я, как губернатор острова... (так и слышится остаповский сарказм «острова Борнео»), наблюдаю отсюда, сверху, за миром.
Пока медитировал на вершине скалы, северный ветер раскалился, распоясался окончательно. Застегнув меховой ворот фуфайки дополнительным хлястиком, стал спускаться, обходя остров по кругу. Ветер то ослабевал на миг, будто море набирало воздух в лёгкие, то со свистом, гулом усиливался, ощутимо упираясь мне в грудь и останавливая невежливым порывом. Морские валы солёной пучины с грохотом обрушивались на скалы, а следом по морю шли и шли на штурм острова белые буруны, большие и малые... Их тьмы и тьмы…Морская пена сбивалась в комья, спрятавшись за валунами от свирепого ветра, и дрожала от холода, страха… Ошмётки её хлопьями летали над островом, дополняя сюрреалистичную картину ужаса в формате 5D.
Луна в полный диск висела над морем, тускло подсвечивая золотым блеском штормовой шабаш.
Сила!
Дух захватывает от дикого восторга.
И тут вспомнил:
Белые барашки,
Белые барашки!
Катятся по морю
Волны и ледяшки.
Картинка на море разворачивалась не столь идеалистичная, далеко не лубочная, но какая разница? Творчество без фантазии – мертвечина! К тому же, когда просятся на свет детские строки, я сам радуюсь, как ребёнок!.. Значит, не окончательно огрубело сердце, способно ещё на положительные эмоции и наивный взгляд. Прямо на глазах, под пиратский свист ветра, под плеск задиристых солёных волн рождалась задорная детская песенка про моряков:
Все мы – капитаны!
Все в душе матросы.
Не страшны шторма нам,
Снежные торосы.
Чайки – наши юнги,
Альбатрос – дозорный!
Мы поднимем парус
Вышитый, узорный.
Я окончательно продрог и вернулся в избушку.
Входную дверь за собой плотно притворил, едва заглушая морской рёв. Ураган свирепствовал вовсю. Треск деревьев, хрипящий шелест прошлогодней травы, скрежет кровли завораживали меня. Темень, хоть глаз выколи... (В непогодь с чёрными тучами темнеет быстрее.) Я сел за стол, зажёг стеариновую свечу, открыл блокнот, перекрестился на иконку Николая чудотворца и… почувствовал… как несмело… то останавливаясь, то ускоряя движение поодиночке и парочкой стали проклёвываться новые слова…
Ветер крепчает и стонет морянка,
В раме стекло дребезжит.
Волны лютуют – воля-гулянка...
Пена за камнем дрожит.
Ну! Ну….
Море всех «на разрыв» проверяет,
Как парус и такелаж.
И штурвал лишь тому доверяет
Кто входит от моря в раж!
Пока добирался в темноте до спальника, погрузился в сон.
***
25 августа
Под утро шторм стих. А я-то думал, раз морянка – пиши пропало, неделю лютовать будет. Встану-ка пораньше и встречу восход солнца на вершине утёса...
Высота скалы – крыша девятиэтажки.
Великий Боже, сколь здесь хорошо!
Как одушевлён чудный остров. Диву даёшься... Наше взаимное чувство привязанности – доверительное, очень искреннее – прошло испытание временем и не рассеялось. Природа... лес, море – как всё странно сливается и создаёт зеленое волнение. На флоте есть такое понятие – «дальность видимости», значение вычисляется формулой:
Дп=2,08(√e+√h).
В формуле «е» – высота глаз наблюдателя, «h» – высота наблюдаемого предмета. Так вот, с вершины острова я вижу куда как дальше, зорче. А кроме того, для воображения преград нет. Можно парить наравне с чайками, даже выше – законы гравитации на творческую фантазию не действуют. Кстати, об ограничениях… В пику закону всемирного тяготения, пользуясь методами познания метафизическими, мистическими, лингвистическими, скорее имеющими отношение к вере, чем к физике, именно здесь – на острове открыл я своё новое слово.
Слово, дерзнувшее преодолеть земное притяжение.
Слово, способное на взлёт.
Остров творчества, вдохновения... остров откровения научил, открыл столь многое в моей собственной жизни, что я едва смог всё понять, принять и превратить в слово. Слово, способное раздвинуть привычные границы, преодолеть их. Остров вселил веру в свои силы, помог осознать, что не только я нуждаюсь в поддержке, но и слова мои, написанные от души, от сердца способны кого-то ободрить:
Ты до конца слагай свои руны.
Музыка греет, нежно дыша...
Пальцы черствеют, ложась на струны,
Но ранимой должна быть душа.
И продолжая игру до конца,
Как ни в чём ни бывало – пой!
Чтоб загорелся светляк в оконце
И ёкнуло сердце – «свой».
Пусть будут тебя хулить и терзать,
А всё ж подпевай скворцу.
И сам продолжай молитвой взывать...
Взывай!.. Всё взывай к Творцу!
Пусть с небес – железо и пламя...
Стой за истину в требе
И подними с Его ликом знамя –
Собой подбодри небо.
Мир рушится день за днём –
Найди своё место в нём.
Молитву твори не за упокой –
Свет в этой жизни открой.
Сегодня мой день рождения.
Вспомнил отца, маму… Создателя! (нельзя быть неблагодарным...) К слову сказать, то, что я произношу из раза в раз, – не совсем молитва… на всё про всё, текст один: «Слава тебе, Господи!» Богославие. Донимать Творца бесчисленными просьбами, канючить, значило бы не верить в его Всемерность… Мои сокровенные желания Он и так знает. Я верю Ему. Верю больше, чем себе. С Богом хоть за море, без Бога – ни до порога! Заутренние и вечерние строки в походном блокноте и есть моя служба Ему, мои молитвы. Моё крестное распятие!..
Дома, месяц назад, раздумывал: чем бы себя одарить? Хотелось необычного... И вот свершилось! За эти пять суток я стал чуточку другим, сделался богаче. Я получил на день рожденья себя иного. Да, самый желанный подарок человек делает себе сам.
Ритмические строки – на появление их не рассчитывал. Какой дар сравнится с этим? Словно щедрая морская волна вынесла и, оставив предо мной россыпь северных жемчужин, отхлынула. Надеюсь, отхлынула не навечно... Напоследок, в ожидании карбаса, обошёл по кечкаре свой остров везения. Собрал внуку несколько витиеватых перламутровых ракушек и гладко отшлифованных усердной волной кварцев – нетающих льдинок холодного Белого моря.
Стоп! «Внуку!» Первенцу...
Я по лесенке иду, поднимаюсь:
К деду с бабушкой я сам добираюсь.
Раз, два, три! Раз, два, три!
На меня ты посмотри!
Вот уже могу шагнуть и четыре,
И счастливей нет меня в целом мире.
Уже пять, уже пять –
Будут Лёву поздравлять.
Я прошёл ступенек шесть так искусно!
Не пора ли нам поесть очень вкусно?
Вот и семь, вот и семь:
Одолеем их совсем!
На восьмую поднимусь уже следом –
Скоро-скоро обнимусь с милым дедом!
Девять все покорил
И... остался я без сил.
...
Все ступеньки я прошёл, слава Богу,
В гости к дедушке пришёл на подмогу.
Вместе с ним всё поймём
И до неба мы дойдём!
Получилась «Лесенка».
Вода заприбыла.
Я вновь поднялся на вершину скалы.
Благодать! Сколь одухотворённо сегодняшнее утро.
На каменной террасе повернулся лицом к Солнцу, и…
Раствори-и-ился в при..ро…
Откровение Создателя… Спа-си-бо!..
Изумление… Восторг! Лёгкость невесомая… пере-полня…
Дышать… свободно.
В глазах Моря вспыхнули искорки духовной близости: «И я вас люблю…» Свинцовую гладь рассекла белая гладко-маслянистая спина белухи. Белизна мелькнула ещё раз… ближе.
– Сударыня, желаю Вам здравствовать!
Вместо летящей с Северного полюса ненавистной морянки с материка поддувал душистый южный ветерок, пахло сеном, домом. Ветер ласкал меня, нашёптывал на ушко прощальные слова любви…
– Друзья, спасибо за всё! Пришло время нам расставаться. Ветер, как и время, в пригоршни не удержишь... Как моря устилают землю-матушку, облака укрывают солнышко, как травы шелковые – луг-луговик, так я нежно обнимаю вас.
На горизонте, средь мерцающих солнечных бликов, появилась перевёрнутая запятая.
Она близилась, превращаясь в парусное судно.
Дабы не нарушить хрупкой гармонии естества, тихохонько развернулся и стал спускаться к избушке. Шажок, второй, третий… Ещё один… Прозрачная, непроницаемая граница, отделяющая мистически-райский храм природы от мира сего, беззвучно замкнулась. Телу вернулась первородная бренность, тяжесть. Теперь из всех желаний самым-самым-самым было одно: при встрече с людьми не зайтись безумным, счастливым смехом в перехлёст со слезами отрады… Перепугаю всех нахрен!
Теперь – домой, по свежим следам, не растеряв ни крупицы впечатлений, парадоксальных догадок, находок изложить всё письменно, переведя незримое в формат кириллицы. Стал обуваться, потянул к себе болотник – тяжёлый... Руку внутрь – пакля, сухая трава... По острову-то я все эти дни передвигался в галошах, а сапоги не трогал... Так вот почему у мышей каждую ночь беготня – гнездо в моём сапоге устроили.
***
По дороге к дому я восстанавливал в памяти отдельные эпизоды рассказа Они про метеорологов... Человек, жёстко зажатый обстоятельствами, не только перешёл с казённого, формального языка на живой, народный. Его прорвало на стихи!
Нетерпеливо толкаю москвича в коленку:
– А на Диксоне тогда чем всё закончилось??
– Когда в журнале исчезли записи второго метеоролога, я подумал: «Всё! Убил Ваню!» Эта мысль пронеслась первой. Аж холодом обдала... Но после прикинул: «Нет». Ровный почерк, буковка к буковке. Сомнений быть не могло: автор – человек уравновешенный, даже немного «флегма». Случись самое ужасное, он так бы в дежурном журнале и написал: «Ваню убил». Затем подробно изложил бы обстоятельства криминального происшествия, последние слова убитого и указал бы точное время. Ничего подобного не было.
Заканчивались записи журнала истерическим воплем. На весь разворот гремела, до звона в ушах! – ором орала надпись:
«В е р т о л ё т!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!»
– Флегматик, выводя кириллицу, втыкал шариковую ручку на глубину десяти листов и – не писал – вырезал! злосчастные буквы. Ох, дурак я, не взял тогда журнала! – Оня смолк и взглядом устремился вдаль.
Уверенный гул мощного подвесного мотора понемногу завладел моим слухом, сознанием. Белое море прохладной морской водой окропило лицо, помогая прийти в себя…
Свою робинзонаду я прошёл достойно. И одно теперь знаю твёрдо: человеку под силу самому создать обстоятельства, когда слабые пёрышки обретают крепь. Тогда и возникает небывалая подъёмная сила. И она… возносит к звёздам! Я прощался с островом, будто навсегда... было грустно. Всё когда-то случается в последний раз. Однако, «Если только жив я буду, / Чудный остров навещу».
25 августа 2012 года
Примечания:
[1] Анкл (uncle англ.) – дядя;
[2] Материк, матерая земля.
[3] Линейка (помор.) – доля в жизни, участь;
[4] Доспеть (помор.) – о человеке: окрепнуть, достигнуть совершеннолетнего возраста, возмужать;
[5] Лето в Беломорье определяется по старому стилю периодом времени от Иванова дня (24 июня) и по Ильин день (20 июля). Поморы говорят: первый летний праздник Иван день и последний Ильин день до обеда;
[6] Хэллоуин (англ. Halloween, All Hallows Eve или All Saints Eve) – национальный праздник «нечистой силы» в США;
[7] «Высечь море». В начале похода на Грецию (480 до н.э.) буря снесла построенные персами мосты через Геллеспонт (Дарданеллы). «Узнав об этом, Ксеркс распалился страшным гневом и повелел бичевать Геллеспонт, наказав 300 ударов бича, и затем погрузить в открытое море пару оков» (Геродот, VII, 35). >Геродот, с. 325.
[8] Гомер «Одиссея» (песнь V, ст. 330) Евр – (Эвр) бог восточного ветра, брат ветров Борея (северный ветер), Зефира (западный) и Нота (южный);
[9] Олонецкая поговорка;
[10] Агевзия (а + греч. geusis – вкус). Нарушение восприятия вкусовых ощущений. Может наблюдаться при органических заболеваниях нервной системы с поражением вкусового анализатора, особенно центрального его отдела, либо при истерии. В некоторых случаях сопровождает бредовые переживания, главным образом бред отравления. При депрессиях входит в структуру синдрома отчуждения витальных чувств.
*