Войну Иван Федорович Новиков начал в 1944-м рядовым солдатом. Приписал себе в паспорте лишний год, чтобы взяли на фронт. Попал сначала в пехоту, но вскоре его перевели в артиллерию. Воевать начал в Севастополе. Он уже много лет – почетный гражданин этого города. Его имя навечно врезано в гранит памятника на Сапун-горе. Поддерживая «огнем и колесами» пехоту, Новиков освобождал Польшу – брал Познань и Варшаву. Участвовал в знаменитом штурме Зееловских высот – том самом, под прикрытием прожекторов и воя сирен на танках. Форсировал Одер. Вошел в Берлин. Через два дня после приказа от 30 апреля о прекращении огня в шальном бою на тихом предрассветном берлинском перекрестке, так похожем на питерские Пять углов, был тяжело ранен. 9 мая 1945-го гвардии старший сержант артиллерии, кавалер множества боевых наград встретил в Дрездене, в госпитале.
Такая вот фронтовая судьба. Кто-то скажет – обычная, мол, много таких было. Нынешний просвещенно-оптимистический цинизм. Но какая б ни была – судьба его, Новикова. Она у него единственная. Другой нет. И потому каждый год 9 мая он достает из шкафа свою родную гимнастерку, подшивает свежий воротничок: «Мой праздник! Я его заработал!»
Мы были знакомы несколько лет. Не раз подолгу просиживали за разговорами. Я слушал, Иван Федорович рассказывал. О чем? О разном.
О Родине
– Я родился в Новотроицком районе Запорожской области. Хутор наш назывался Широкая Поляна. Отец и мать у меня русские, воронежские. Значит, по рождению я русский, а по географии – хохол. Национальность для меня никогда не имела значения, но в юности я считал, что раз человек родился на Украине, значит он украинец. И когда получал в Крыму паспорт, то я и записал – украинец. Много времени спустя, в 1989 году, я под Петербургом во время поездки за грибами потерял паспорт. Когда стали выписывать новый – опять вопрос о национальности. А по мне – один бес. Ну, побыл украинцем – стал русским теперь…
Моего деда раскулачили. За то, что у него было две лошади, его вместе с бабушкой отправили на Соловки. Где-то там они и сгинули.
Детство и юность я провел с родителями в Крыму.
В конце 1941 года пришли немцы. Мне тогда было четырнадцать лет. Отец с нашими войсками ушел через Керченский пролив. Сестра старшая – вместе с ним. Я с младшим братом оставался в оккупации до апреля 1944 года. Помню все ужасы, все расстрелы…
О Солдатской памяти
– Ты знаешь, она у каждого человека, прошедшего войну, во-первых, своя, а во-вторых – очень избирательная. Ведь невозможно помнить всю войну сразу. Эта память не всегда хранит в деталях значительные события, участником которых довелось быть и, наоборот, цепко держит какие-то ощущения, впечатления. Скажем, истеричный и нескончаемо протяжный вой пикирующих немецких штурмовиков я как услышал впервые, так и ненавидел до конца войны. Всякий раз хотелось вжаться в землю. А что вокруг в это время творилось – так мне не до того было. В голове одно: «Господи, спаси меня!» Все непредсказуемо. Кстати, может быть, у меня это с тех пор – я всегда, шагая в операционную, обращаюсь к Всевышнему за помощью. Наука наукой, а всякое может случиться. И когда выписываю человека из больницы – тоже стараюсь его тихонько перекрестить. Хотя я не знаю, есть бог на свете или его нет.
…Или допустим, Кюстринский плацдарм. 16 апреля 45 го. Штурм Зееловских высот. Жуткая ночная свистопляска под лучами трехсот мощных прожекторов, когда, казалось, от вселенского грохота тысяч орудий вот-вот земля под ногами расколется и наступит конец света… Это я теперь смотрю этот эпизод в озеровской киноэпопее и думаю: похоже. А тогда мне было не до величия наступления и уж какая там созерцательность для памяти – не разорвало бы ствол нашей раскаленной пушки, не оглохнуть бы в этом кошмаре, уцелеть…
Вообще, если продолжать аналогии с кино, то я считаю лучшими нашими фильмами о том времени – «На войне как на войне» с Олегом Борисовым и «На пути в Берлин» с Николаем Трофимовым. Замечательные наши питерские актеры очень точно почувствовали и передали неуставную атмосферу войны. «Хозяйка, дай воды напиться, а то так есть хочется, что переночевать негде» – это абсолютно верно. Я был в те годы рослым крепким парнем, и мне все время хотелось есть. В тех местах в Польше, что мы освобождали, я лазил по чердакам и подвалам полуразрушенных домов. Там бывшие хозяева часто хранили домашнюю колбасу, копчености, иногда – вино. Никогда не забуду вкус той еды.
А еще помню глаза женщин. В них была настороженность, надежда, благодарность, тревога – и все сразу. И молодую польку, которая на радостях мне высыпала огромную горсть конфет, разве я когда-нибудь забуду.…
О том, что внимание начальства – это приятная штука
Вскоре после освобождения Севастополя наш полк прибыл в Польшу для пополнения Восьмой гвардейской армии генерала Чуйкова. Восьмая армия входила в состав Первого Белорусского фронта, которым командовал Жуков. 14 января 1945 года мы перешли в наступление с Сандомирского плацдарма на Висле, освободили Варшаву, города Радом, Лодзь, Калиш, окружили Познань. Наступление было стремительным, и в начале февраля мы вышли на берег Одера. Было приказано с ходу форсировать реку и захватить плацдарм на левом, западном берегу.
Весна была ранней. Лед еще не тронулся, но уже приобрел синеватый оттенок, стал пористым, местами на поверхности выступала вода. Пехота, пулеметчики и бойцы с противотанковыми ружьями легко преодолели Одер и углубились на территорию противника в окрестностях Кюстрина и Фюрстенбурга. Немцы не ожидали столь быстрого наступления, сопротивления почти не оказывали. Но они могли в любой момент опомниться и бросить против нас танки. До Берлина оставалось всего шестьдесят пять километров. На плацдарме нужна была противотанковая артиллерия. Командир нашей батареи гвардии капитан Кузнецов приказал начать переправу орудий на фашистский берег.
Наши 76-миллиметровые «полковушки» весили каждая больше тонны, существовала реальная угроза провалиться под лед. Так и случилось с первым же расчетом. Ребята не успели прокатить орудие и десятка метров по льду, как раздался треск. Пушка с семью солдатами исчезла в полынье.
Расчет второго орудия в растерянности остановился. Но тотчас последовала команда о переправе. Мне было ясно, что и его ждет участь первого орудия, а третьим будет моя пушка и мои бойцы. В этот момент место переправы начали бомбить пикировщики, налетевшие со стороны Берлина. Одна бомба разрушила немецкий фольварк, стоявший недалеко от дамбы, за которой мы затаились. Это обернулось нашим спасением.
Я увидел толстые доски, которые покрывали чердак дома под сбитой черепицей.
– Ребята, за мной!
Бойцы сразу сообразили в чем дело. Схватили ломы и кирки. Мы быстро отодрали четыре доски и поволокли их к берегу. В это время к дамбе подъехало несколько «виллисов». Из головной машины вышли командиры в плащ-палатках, с дамбы стали осматривать противоположный берег.
Пока мы отрывали доски, расчет второго орудия на лямках дотащил свою пушку почти до середины реки. И тут снова послышался треск ломающегося льда. Двое солдат ушли на дно вместе с пушкой.
Один из военных на дамбе, крякнув, досадливо махнул рукой.
– А это что такое? – грозно спросил, обращаясь ко мне, другой командир.
Я повернулся к нему и узнал Георгия Константиновича Жукова, которого прежде видел только на портретах. Перехватив доску в левую руку, я доложил:
– Товарищ маршал Советского Союза, готовим настил для переправы пушки на фашистский берег! Докладывает командир орудия гвардии старший сержант Новиков!
– Молодец! – сказал Жуков. – А ты знаешь, сколько километров отсюда Берлин?
– Так точно, шестьдесят пять километров!
– Товарищ Чуйков, – обратился Жуков к другому генералу, – прикажите, чтобы все использовали этот опыт. – Он указал на доски.
Повернувшись ко мне, Жуков еще раз сказал:
– Молодец, солдат! – и, хлопнув по плечу, быстро пошел к машине.
По сбитым из бревен и досок настилам на плацдарм были переправлены не только орудия, но даже несколько легких самоходок.
Наш плацдарм севернее Фюрстенбурга просуществовал недолго. Немцы вскоре опомнились и танками сбросили нас с крутого берега в Одер. К этому времени уже начался ледоход. Лишь немногим из наших бойцов удалось в ледяной воде добраться до восточного берега.
Потом был Кюстринский плацдарм, легендарное 16 апреля – начало наступления на Берлин, штурм Зееловских высот, уличные бои в Берлине.
Я был ранен: газовая гангрена ноги заставила восемь месяцев пролежать в госпитале.
В начале 1946 года я снова был в строю – в 140-м гвардейском Берлинском полку. Шло выдвижение кандидатов в депутаты Верховного Совета СССР. От группы наших войск в Германии выдвигался маршал Жуков. Все с нетерпением ожидали встречи с ним, особенно мы, молодые, так как знали, что он ездит со своей дочкой. Чем черт не шутит!.. Чудаки! Мы тогда еще не знали, что Элла была маленькой девочкой.
Однако время шло, территория и казармы были буквально вылизаны, а маршал Жуков все не ехал. В частях знали, что маршал при проверке обязательно осматривал подвалы и чердаки – излюбленные места солдатского времяпровождения. Этим объектам было уделено особое внимание.
В один из дней, когда Жукова уже никто не ждал, а я был дежурным по батальону, раздался телефонный звонок, и дневальный с первого этажа взволнованным голосом доложил, что пришел какой-то важный начальник с девочкой и требует дежурного. Я быстро сбежал вниз. И снова увидел маршала. Он был ниже меня ростом, выглядел добродушным, отдохнувшим.
Подойдя строевым шагом, я доложил, что батальон находится на полевых учениях, что за время моего дежурства никаких чрезвычайных происшествий не было и что все солдаты с нетерпением ожидают встречи с кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР маршалом Георгием Константиновичем Жуковым.
Приняв рапорт, маршал спросил:
– Что будем смотреть – подвал или чердак?
– Что прикажете, товарищ маршал, – ответил я. – Везде чистота.
– Почему Вы так уверены, сержант?
– А у нас там уже больше месяца на дверях висят замки.
Маршал рассмеялся, потом испытующе взглянул на меня.
– Скажите, сержант, а не с Вами мы виделись на Одере?
– Так точно, товарищ маршал, – ответил я.
Он крепко пожал мне руку и, как тогда на Одере, положив на мое плечо, сказал.
– Молодец, солдат!
Когда отмечалось 40-летие Победы, у меня возникла возможность посетить места, где воевал. По туристической путевке. И вот снова Берлин, Дрезден, Лейпциг, Эрфурт, Бухенвальд, Магдебург… Это была встреча с молодостью, с отгремевшей войной. Я вновь увидел места, где форсировал Одер, город Лукенвальде, где подбил два немецких танка; стену из красного кирпича в Тиргартен-парке, где вытащил из бедра живого бегемота неразорвавшуюся мину; Шпрее – возле Ундер-ден-Линден, где был ранен фауст-патроном, и, наконец, Дрезден, где восемь месяцев пролежал в госпитале. Разыскал в Дрездене и казарму, где отдавал рапорт Жукову.
…Покажи мне хоть одного бывшего солдата, который не гордился бы такой встречей!..
О деньгах
Дело было в Польше. Мы заняли какой-то небольшой поселок. Проходя мимо одного из полуразрушенных домов, я увидел валявшийся в пыли мешок. Подошел, взрезал его ножом и обомлел. Мешок был полон наших советских денег. В крупных купюрах. Честно сказать, я таких раньше никогда в руках не держал. А тут их целая куча. Я бегом к командиру. Доложил. Тот пошел вместе со мной. В общем, вдвоем мы тот мешок утащили, а вечером собрался весь расчет. Как бы – собрание. Слушали: что делать с деньгами. Либо отдать в финчасть и забыть про них навсегда. Либо честно разделить поровну, но при условии, что про это дело никто никому никогда ни слова.
Постановили, естественно, второе. Каждый получил очень много. Не стану называть сумму, скажу только, что по тем временам – целое состояние. Деньгам хотелось сразу найти применение. Ребята сели играть в карты. Я – тоже. Хотя играть толком не умел. Но заявил, что если проиграю свои деньги, то больше никогда в жизни за карты не сяду. Во что играли – не помню, но только очень скоро все мои большие тыщи разошлись по чужим карманам.
Игра продолжалась, а меня отправили за едой на полевую кухню. Находилась она довольно далеко – пришлось топать километра три. Я получил хлеб, суп и кашу во фляги и было направился обратно, но тут меня поймал политрук и заставил писать заметку в боевой листок. Пока я вымучивал какие-то строчки, начался налет немецких штурмовиков, бомбежка. Это продолжалось недолго. Я дописал заметку и пошел к своим, назад… Место это оказалось сплошь изрыто воронками. Все мои игроки-товарищи до одного погибли.
Помнишь, у Шолома Алейхема: «Странная вещь деньги – то их нет, а то их совсем нет…» Для меня эта фраза имеет и трагический смысл.
О женщинах
Без них точно нельзя жить на свете. Когда меня 2 мая 45-го в Берлине ранило, передо мной во весь рост возникла перспектива ампутации ноги. Шутка ли – газовая гангрена! И врач в госпитале мне об этом сказал. Для меня это был настоящий удар. Как же так?! Война заканчивается, скоро домой, в Симферополь. Я все мечтал, что приеду, в наградах, фронтовик, живой-здоровый, пойду вечером в клуб на танцы. А там наверняка встречу девушку, с которой мы когда-то лучше всех вальс танцевали, самой красивой парой были… И вдруг – на тебе, ампутация!
Вот тут я закричал:
– Ногу резать не дам, как же я с Тамаркой Белозеровой вальсировать буду?!
И что ты думаешь, подействовало. Врач на меня внимательно посмотрел, улыбнулся и ногу сохранил.
Нет, без женщин нам никуда…
О политике
Первый раз в партию мне предложили вступить, еще когда я после войны учился в Симферопольском фельдшерско-акушерском техникуме. Говорили, мол, отличник учебы, фронтовик, сознательный… Я написал заявление. Буквально через три дня – обратный ход: ты был в оккупации, тебе нет места в партийных рядах и дальше – полный набор идеологических обвинений. Заявили даже, что я не патриот. А я в оккупации оказался, когда мне шел четырнадцатый год от роду. А потом, чтобы на фронт попасть, сам себе лишний год в паспорте приписал. И после этого я не патриот? А кто же тогда патриот?! Обиделся, порвал заявление. Прошло много лет, и уже когда я работал в Ленинграде, мне предложили снова вступать «в ряды передового отряда». Я отказался. Стали долго уговаривать. В общем, уговорили. Но вряд ли меня можно назвать хорошим коммунистом. На собраниях я не выступал – сидел, писал письма родным и близким, строчил куски своей кандидатской диссертации, подворачивалась возможность – сбегал в лес за грибами. В итоге я с облегчением в душе вышел из этой организации дней, по-моему, через десять после Ельцина…
О работе
У людей моего поколения в профессии все шло с запозданием. Из-за войны. Я поздно окончил мединститут. Поздно защитил кандидатскую. Сегодня люди профессионально растут куда быстрее. И это прекрасно. Я завидую белой завистью своим ученикам. Они больше видят, больше знают, у них другие возможности сегодня. Но… Наверное, я – старомодный доктор. В том смысле, что цепляюсь за прежние, если хочешь – чеховские представления о профессиональной этике. Понимаешь, есть доктор Чехов, у которого, как у лучших моих учителей, главное – больной, страдающий пациент, а уже потом – его кошелек. И ни в коем случае не наоборот. Потому что тогда возникает тоскливая фигура Ионыча. Мне противно лицезреть нарождающийся клан современных ионычей – на иномарках и с мобильниками в зубах. Нет, я не против того, чтобы врач получал деньги от больного, которого вылечил. И то, что доктор высшей квалификации, отличный специалист, обладающий ученой степенью, сегодня получает нищенскую зарплату – позор для государства. Но когда хирург, назначая больному операцию, заранее устанавливает цену с двумя, а то и тремя нулями, да еще и в валюте, да еще и с предоплатой – это тоже безнравственно, а потому недопустимо. А если операция окажется неудачной?! Противно видеть и то, как иной рвач сознательно усугубляет в глазах пациента картину его болезни, подчеркивая, что только он, благодетель, способен ему помочь, но, конечно, не бесплатно… Ненавижу это!
О звездной болезни
Хирург Новиков помог обрести здоровье огромному количеству людей. Естественно, всех он помнить не в состоянии. Ведь счет идет на десятки тысяч, а человеческая память – не компьютер. Но звезды, они и для врачей – звезды. За помощью к Ивану Федоровичу обращались: Николай Черкасов и Василий Меркурьев, Владислав Стржельчик и Аркадий Райкин, Бен Бенцианов и Эдита Пьеха… Кто-то из коллег Новикова сказал, что Иван Федорович внес свой существенный вклад в укрепление национальной культуры.
В каждой шутке есть доля шутки.
«…Дорогой Иван Федорович! Вы спасли мою жизнь. Я отлично знал, в каком опасном состоянии я находился. Малейшая ошибка – и меня бы не было. Я всегда восхищался профессией хирурга. Он ведь спасает жизнь других, отдавая им частицу своей. Тревоги, напряжение, беспокойство за возможность (а иногда и за реальность) допустить ошибку – сокращает жизнь. Вам я обязан своим существованием сейчас. Вы – волшебник, воскресивший меня. Я продолжаю работать…
Любящий Вас Дмитрий Лихачев 28.01.1991 г.».
Александр Карпов, главный редактор
газеты «Секретные материалы 20 века»