Единственным посетителем в первые месяцы моего затворничества была Катерина Викторовна, заглядывающая под тем или иным предлогом чуть ли не каждый день. Всякий раз, она даже толком не раздевшись залетала из прихожей в комнату, и осмотрев там все, убедившись, что слой пыли на книжном столике возле моей кровати практически не заметен (но она то видела его, и была довольна его толщине, потому как воображение её рисовало горы сора повсюду) бежала в кухню.
- Суп давно стоит? - спрашивала она обыкновенно, увидев в холодильнике кастрюлю.
- Вчера поставил, - отвечал я, как-то виновато улыбаясь тому, что её суета меня немного смешила.
- А мусор то небось вот-вот выкинул? - этот вопрос она всегда сопровождала каким-то скептическим взглядом, потому как в действительности спрашивала немного о другом. "Следы замел? Все улики уничтожил?" - мысленно проговаривала Катерина Викторовна, надеясь, что её опасения не имеют под собой никакого основания. Все её действия, жесты, слова и взгляды во время этих посещений были преисполнены какой-то смутной тревоги за меня, и отчетливо понимая, что мать не сможет прожить без того, чтобы не проводить подобные инспекции, я нисколько не раздражался той назойливости, с которой она за все это бралась. Цепляясь за любую возможность завести со мной продолжительную беседу, из которой намеревалась выудить интересующие её сведения, Катерина Викторовна неизменно менялась в лице от досады, сталкиваясь с моею непроницаемостью.
- Ну вот, что ты как бирюк какой, - разочарованно выпаливала она - ни бэ, ни мэ, ни кукареку, все киваешь и улыбаешься, поговори же с матерью в конце концов!
Но я молчал, не зная что сказать. В голове крутились вопросы, мучившие меня последние полгода и как бы сами по себе перед глазами постоянно мелькали стройные столбцы абзацев из разных книг, в которых должны были быть ответы на них. Но все было будто бы зря, эти велико мудрые старцы, давно почившие ничего не знали, и говорили лишь о себе, обо мне же в их письменах и речи не было. Мама, скажи, чудовище ли я? - хотел было спросить я, но предчувствуя вопрос о том, откуда во мне подобные мысли берутся, предпочитал молчать. Боясь излить перед ней душу, под завязку набитую грязью, я говорил о том, как лепесток шафрана преображает суп, в который его добавляешь. Я мог твердить об этом часами, но понимая видимо, что слова эти служат прикрытием того, что действительно меня тревожит, Катерина Викторовна теряла терпение и уходила прочь. В остальном же (а впрочем и посещения матери приобрели со временем какой-то неизменный оттенок) жизнь моя протекала таким образом, что день минувший ничем не отличался от грядущего.
Время застыло и облепив меня густой и золотистой смолой, все более каменеющей секунда за секундой, наряжало в изысканные и неприятные для взгляда постороннего наблюдателя наряды из янтаря, с его алым свечением, появляющимся всякий раз, как луч солнца прикасался к поверхности драгоценного камня. Но даже эта бесконечная цикличность, продвигающаяся с каждым шагом на один мучительный сантиметр черт, знает в каком направлении, не убивала меня полностью. Рассматривая своё существование сквозь призму беспрерывного подсчета, я находил его не менее содержательным чем жизнь какого-нибудь путешественника, чье судно пересекая Тихий океан, несется к берегам Бразилии, выйдя из порта Фигейра Да-Фоз. Двадцать три тысячи вздохов за день; двести тридцать тысяч миганий глазами; десять часов проведенных в вертикальном положении и масса всего, что составляет нашу жизнь. Но как возможно подсчитать все это разом? Отсчитывая ход времени, трепетно улавливая каждый треск секундной стрелки, я мог бы замечтаться, отвлечься на вздох, прозвучавший в моих ушах, особенно легко и пропустить пару секунд из общего их за день количества, а может быть зациклившись насчитать лишние и исказить все, что существует. Расширить или наоборот сузить материю времени, и лишь в одном меня касающемся случае получив парадоксальный результат взаимодействия времени и пространства, оказаться за пределами ощутимого бытия.
Эти мысли, какими бы они глупыми не казались, страшили меня тогда, пугали до ужаса и были равноценными смерти, отчего я, чтобы отвязаться от них часами наблюдал как на крыльце драматического театра появлялись люди в роскошных шубах и мохнатых соболиных шапках, как они топтались на морозе, а потом заходили в холл, исчезая для меня навсегда. Но мысль, которую невозможно уничтожить ничем, цеплялась за их удаляющиеся фигуры, и минуя гардероб оказывалась в зрительном зале. Темнота, в которой всякий шепот затихает от поднимающегося недовольного шиканья; портьера поднимается и на сцене появляются, как-то нелепо, будто против их желания, актеры, начинающие дурно срежиссированную постановку своими неуклюжими приветственными поклонами. Я был в этом театре лишь раз, на монологе солдата. В своей шинели, измазанной бутафорской кровью он стоял один-одинешенек под светом прожектора и рассказывал о великой битве 43-го года. После пяти минут этого действа на меня нашла тоска. Актер стоял перед зрителями и обращался к ним, но в действительности же вел беседу с пустотой. И всякий крик исчезал в поднимаемом ей гаме беззвучности, растворяясь затихающим со временем эхом. Пустота галдела как торговка на базаре и его фигура становилась меньше и меньше, покуда и вовсе не исчезала в луче прожектора, словно втянутая им в лампочку, расточавшую этот белый свет.
Представляя этих людей, примеряя их жизни, я видел недовольные лица, заполняющие буфет, крепкие руки подносящие ко рту жирные эклеры, обнажающиеся зубы и трясущиеся при пережевывании, болтающиеся в разные стороны щеки. Что-то в них меня возмущало, какая-то неизвестная черта, вызывала отвращение и глядя на них, знающих, в отличии от меня, что надобно делать я все более ненавидел себя, презирая слабость духа, обратившуюся в моих же глазах, в особенность характера. Они не знают сомнения, - проговаривал я про себя, - мне же, наоборот, ничего более и неизвестно.
Но чем интенсивнее я истреблял себя, тем яснее мне становилось, что в затворничестве нет того, что было мне так необходимо. Однажды ночью я покинул свою квартирку и выйдя за черту города долгое время наблюдал за звездами, такими холодными и надменными сейчас, в сравнении со мной, самым ничтожным из людей. "Что увидел человек покинув землю? - как-то невольно проговорил я шепотом - Что? Ту же самую бесконечность, которая тоской проникает в душу, когда вглядываешься в безбрежность океана, бьющего по глазам своими волнами? И снова мы одни в этом пространстве без конца и края, но надежда, совершенно новая надежда распускается в душе, пробивается сквозь снег подобно цветкам подснежника. Но каковы все эти чаяния? Чего мы ждем? Что может нас спасти от одиночества, как не другой такой же мечтатель, стоящий на своей планете за тысячи световых лет, с той же сладкой тоской в глазах, смотрящий на своё небо.
На следующий же день, я под впечатлением от мыслей посетивших меня накануне направился в одно из самых популярных питейных заведений города V. Это было просторное помещение с большим количеством столиков и кресел, выдержанное в стиле английских забегаловок викторианской эпохи. То тут-то там взгляд натыкался на причудливые изваяния львов, сделанных под бронзу и с кошачьим благородством вытянувшихся на постаментах с выгравированными на них латинскими надписями в духе "Veni. Vedi. Vici". В целом, местечко это было весьма и весьма уютным за одним лишь исключением, которое стоило всех положительных его сторон, а именно музыки, льющейся неизвестно откуда и бьющей по голове подобно кузнечному молоту.
Боясь рухнуть на пол от болтающего меня в разные стороны головокружения, характерного при сотрясении мозга (а музыка и вправду избивала меня не хуже заправского верзилы промышляющего грабежами) я занял первый попавшийся столик и стал ждать официантку.
Из тумана носящихся по залу силуэтов ко мне выплыла девушка в безукоризненно белой блузке и фартуке в шотландскую клетку. Повернув ко мне своё милое лицо, с расчетом выбранное из числа других, менее очаровательных, она улыбнулась, будто бы моя персона представляла для неё какую-то важность.
- Чего изволите? - произнесла она любезным голоском, настолько натренированным, что нельзя было и предположить в ней иных интонаций.
- Графинчик коньяку, на триста пятьдесят, - проговорил я немного смутившись, из-за страха перед отказом.
- Какой-нибудь салатик к коньяку не желаете? - спросила она совершенно машинально, и паспорта у меня не запросив.
- Пожалуй греческий прекрасно подойдет.
Снова взглянув на меня, официантка улыбнулась и исчезла в сутолоке мешающихся тел, подхваченных конвульсивной музыкой и тут же отброшенных ею в танец, отвратительный и какой-то даже демонический.
Буквально через минуту, знакомый силуэт в белой блузе промелькнул рядом с моим столиком, и оставив на нем фужер с ядом и тарелку полную сочных овощей, скрылся в неизвестности.
Наполнив рюмочку я и глазом не моргнув тут же её опрокинул. Конечно в этом не было необходимости, но месяцы изоляции и тех гонений, которым я себя подвергал, не могли пройти незаметно, и без вина я и двух слов бы никому сказать не мог.
В нескольких метрах от меня, в полном одиночестве сидела болезненного вида девушка и как-то тоскливо понурив головой, потягивала прозрачный аперитив с маленькой долькой лимона, болтающейся меж кубиков льда. Размякнув от коньяку я поднялся и прихватив с собой питейные принадлежности, подошел к её столику.
- Не разрешите ли составить вам компанию? - проговорил я как можно более галантно, ловя себя на очевидной пошлости.
Измерив меня взглядом, она откашлялась и усмехнувшись, тут же отмахнулась от меня как от назойливого насекомого.
- Простите, я не пойму, что вы хотите мне сказать, - весь трепеща произнес я.
- Не понимаешь, а все туда же, - с какой-то яростью в голосе отчеканила она и протянула мне книгу, извлеченную откуда-то из-под стола - раз дурак такой, то вот почитай, умнее будешь.
Взяв маленькое изданьице, я покрутил его в руках и на корешке прочел "Сумерки идолов".
- Мне кажется вам не следует это читать, сделаете много ложных выводов.
- Что ты сказал? - удивившись промолвила она и закончив стала ловить губами воздух, словно хотела проглотить частички моего запаха.
- Я хотел сказать, что вашим родителям не следовало бы поощрять такие ваши увлечения, - твердо проговорил я - то, что заключено в этой книге, пойдет вам лишь во вред.
- Я сирота, - прошептала она после секундной паузы, в которую лицо её переменилось несколько раз, - а потому мне это даже можно.
Никогда прежде я с подобными детьми не сталкивался и сейчас был поражен тому, что выйдя из дому спустя долгий срок и ценою стольких усилий, выбрал именно эту девушку. Было во всем этом нечто символичное, словно два страдания, о существовании друг друга не подозревающих столкнулись здесь, в этом заведеньице, в которое как раз за встречей с неизвестным и пришли.
- Ну что стоишь? - грубо выкрикнула она, но тут же улыбнулась, чтобы все смягчить и ласково продолжила - садись, быть может ты как раз тот, кого я жду.