Сталин пришёл в бешенство: "На кой черт вам сдалась эта гостиница! Сказали бы, что они встретились на вокзале. Вокзалы всегда стоят на месте!
В споре со своими оппонентами на полях моей предыдущей статьи комментатор с ником «lost-kritik ЖЖ», отстаивая обоснованность Сталинских репрессий, выложил на стол карту, которую, видимо, считал козырной.
«Вот токо, перед вторым московским процессом проводились очные ставки с присутствием членов политбюро, и почему то будущие подсудимые повторяли написанное в допросах. Хотя им вполне конкретно задавали вопрос, вы понимаете на что сейчас наговорили?».
Я взял наугад один из протоколов очной ставки между фигурантами как раз второго Московского процесса Пятакова и Дробниса, который нарком Ежов для ознакомления отправил Сталину.
Протокол очной ставки датирован 18 января 1937 года. Пятаков показывает, что в 1933 году он уведомил Дробниса (и Дробнис это подтверждает) о «ведущейся в Москве подготовке террористических актов против Сталина и членов политбюро».
У любого адекватного человека не может не возникнуть вопроса: «И чего?...», «Может что-то помешало?». Повторюсь, такой вопрос не мог не возникнуть, но не возник ни у следователей, ни у Ежова, ни у Сталина.
Причем доподлинно известно, что Пятаков только в 1933 году был не приеме у Сталина аж 19 раз.
По показаниям Пятакова тогда же в 1933 году находящийся в Ташкенте Смилга по поручению троцкистского центра руководит работой троцкистской организации и ведет там подготовку террористических кадров, которые затем будут переброшены в Москву.
И опять, ни у следователей к Пятакову, ни у Ежова к следователям, ни у Сталина к Ежову не возникло никаких вопросов, типа «Кого подготовили? Кого перебросили? Перебросили, и что?».
Пятаков показывает - Дробнис уведомил его о том, он вербанул в троцкистскую организацию Женю Подольскую, вместе с которой ведет подготовку террористического акта против Ежова.
И снова возникают те же вопросы.
Кроме того, если верить Никите Петрову, Марку Янсен – авторам книги о Ежове «Сталинский питомец», Пятаков сам имел доступ к Ежову.
Другим собутыльником был Лев Ефимович Марьясин, вместе с Ежовым бывший еще одним заместителем заведующего орграспредотделом с ноября 1927 года. В 1930 году он стал членом правления Госбанка СССР, а в следующем году — заместителем председателя. В 1934-м он был уже председателем правления Госбанка и заместителем наркома финансов. Имеются свидетельства о том, как Марьясин и Ежов любили убивать время.
Напившись пьяными, они устраивали соревнование, кто из них, сняв штаны и сев на корточки, выпуская газы быстрее сдует горку папиросного пепла с пятикопеечной монеты.
Напившись пьяными, они устраивали соревнование, кто из них, сняв штаны и сев на корточки, выпуская газы быстрее сдует горку папиросного пепла с пятикопеечной монеты.
Ежов называл Марьясина — «Лёвушка».
Через Марьясина Ежов познакомился с его шефом Юрием (Георгием) Леонидовичем Пятаковым. С 1928 года Пятаков был заместителем председателя, а в следующем году — уже председателем правления Госбанка СССР, а затем в 1932-м он стал заместителем наркома тяжелой промышленности. На суде в 1940 году Ежов рассказал о своей обиде на Пятакова:
«Обычно Пятаков подвыпив, любил издеваться над своими соучастниками. Был случай, когда Пятаков, будучи выпивши, два раза меня кольнул булавкой. Я вскипел и ударил Пятакова по лицу и рассек ему губу. После этого случая мы поругались и не разговаривали».
Марьясин пытался помирить обоих, но Ежов отказался и, в конце концов, порвал и с Марьясиным. Еще одним собутыльником Ежова стал работник Госбанка Григорий Аркус. Пока компания не распалась, они неплохо проводили время: «Вместе с Пятаковым, Марьясиным, Аркусом и Конаром Ежов пьянствовал у себя на даче».
Информацию о Евгении Подольской тоже можно почерпнуть в монографии Н. Петрова и М. Янсена «Сталинский питомец» — Николай Ежов.
«Ежов признал, что состоял в связи с Евгенией Подольской, женой полномочного представителя СССР в Варшаве, с которой близко познакомился в 1931–1933 годах. Они быстро «сошлись», сожительство продолжалось вплоть до ее ареста 1 ноября 1936 года, который был произведен вскоре после назначения Ежова на пост главы НКВД».
О том, как Подольская попала в «ощип» рассказано в книге «Крутой маршрут» Евгении Гинсбург.
«Соседка Анны (по камере) - это и была Евгения Подольская - вскрыла себе вены бритвочкой, украденной у следователя.
На крик Анны прибежали надзиратели. Евгению унесли. Она вернулась в камеру через три дня и сказала Анне, что жить все равно не будет. Вот тут-то Анна и дала ей слово, что, если выживет, расскажет все ее дочери.
Когда Евгению вызвали впервые в НКВД, она не испугалась. Сразу подумала, что ей, старой коммунистке, хотят дать какое-нибудь серьезное поручение. Так и оказалось. Предварительно следователь спросил, готова ли она выполнить трудное и рискованное поручение партии. Да? Тогда придется временно посидеть в камере. Недолго. Когда она выполнит то, что надо, ей дадут новые документы, на другую фамилию. Из Москвы придется временно уехать.
А поручение состояло в том, что надо было подписать протоколы о злодейских действиях одной контрреволюционной группы, признав для достоверности и себя участницей ее.
А поручение состояло в том, что надо было подписать протоколы о злодейских действиях одной контрреволюционной группы, признав для достоверности и себя участницей ее.
Подписать то, чего не знаешь?
Как? Она не верит органам? Им доподлинно известно, что эта группа совершала кошмарные преступления. А подпись товарища Подольской нужна, чтобы придать делу юридическую вескость. Ну есть, наконец, высшие соображения, которые можно и не выкладывать рядовому партии, если он действительно готов на опасную работу. Шаг за шагом она шла по лабиринтам этих силлогизмов. Ей сунули в руки перо, и она стала подписывать. Днем ее держали в общей камере, ночью вызывали наверх и, получив требуемые подписи, хорошо кормили и укладывали спать на диване.
Однажды, придя по вызову наверх, она застала там незнакомого следователя, который, насмешливо глядя на нее, сказал: - А теперь мы вас, уважаемая, расстреляем...
И дальше в нескольких словах популярно разъяснил ей, какую роль она сыграла в этом деле. Мало того, что он осыпал ее уличной бранью, он еще цинично назвал ее "живцом", то есть приманкой для рыб, и объяснил, что ее показания дают основания для "выведения в расход" группы не менее 25 человек. Потом она была отправлена в камеру, и там ее теперь держали без вызова больше месяца. Тут-то и пригодилась бритва, унесенная как-то из следовательского кабинета... - Это была одна из тех, кто без всякой мысли о своей выгоде или спасении, из одного только фанатизма, погубила себя и многих других, - рассказывала Анна.
А как верить показаниям о подготовке покушения на Ежова, если Ежов и сам был врагом народа и террористом и, судя по обвинительному заключению, готовил переворот.
«…подготовляя государственный переворот, Ежов готовил через своих единомышленников по заговору террористические кадры, предполагая пустить их в действие при первом удобном случае. Ежов и его сообщники Фриновский, Евдокимов и Дагин практически подготовили на 7 ноября 1938 года путч, который, по замыслу своих вдохновителей, должен был выразиться в совершении террористических акций против руководителей партии и правительства во время демонстрации на Красной площади в Москве».
Это, конечно такое же фуфло, как обвинение Пятакова и Подольской.
В последнем слове Ежова на суде правды больше, чем в обвинительном заключении:
«На предварительном следствии я говорил, что я не шпион, я не террорист, но мне не верили и применили ко мне сильнейшие избиения. Я в течение двадцати пяти лет своей партийной жизни честно боролся с врагами и уничтожал врагов. У меня есть и такие преступления, за которые меня можно и расстрелять,
У меня есть и такие преступления, за которые меня можно и расстрелять
и я о них скажу после, но тех преступлений, которые мне вменены обвинительным заключением по моему делу, я не совершал и в них не повинен… Я не отрицаю, что пьянствовал, но я работал как вол… Когда на предварительном следствии я писал якобы о своей террористической деятельности, у меня сердце обливалось кровью. Я утверждаю, что я не был террористом. Если бы я хотел произвести террористический акт над кем-либо из членов правительства, я для этой цели никого бы не вербовал, а, используя технику, совершил бы в любой момент это гнусное дело… Передайте Сталину, что умирать я буду с его именем на устах».
Передайте Сталину, что умирать я буду с его именем на устах
Еще об одном очевидном и занимательном «косяке» второго Московского процесса рассказал в книге «Тайная история сталинских преступлений» бывший советский разведчик-нелегал Александр Орлов.
«…на московских процессах государственный обвинитель не смог предъявить ни одной строчки из этой "тайной переписки", хотя она шла якобы в течение нескольких лет. Тем более важно было доказать, что, по крайней мере, тайные свидания "заговорщиков" с Троцким действительно происходили, и не раз. Ради подкрепления этой версии руководство НКВД внушило троим обвиняемым – Гольцману, Пятакову и Ромму, – что им надлежит признать на суде, будто бы каждый из них в разное время встречался с Троцким за границей и получал от него директивы для подпольной организации. Показания этих обвиняемых сделались главным козырем обвинения.
Но,
«…Троцкий жил за границей с 1929 года, когда его выслали из СССР. Естественно, только там он и мог встречаться с "заговорщиками". Идея таких встреч казалась Сталину настолько соблазнительной, что он упустил из виду весьма немаловажное обстоятельство: власть НКВД на заграницу не распространялась, следовательно, там нельзя было пресечь проверку фактов и установление истины.
… Разоблачение сталинской выдумки в данном случае произошло так.
На первом из московских процессов подсудимый Гольцман признался, что, будучи послан со служебным поручением в Берлин в ноябре 1932 года, он тайно встретился там со Львом Седовым, сыном Троцкого, и, по поручению одного из руководителей заговора (И. Н. Смирнова), передал ему для Троцкого некие отчёт и шифр для дальнейшей связи. В ходе одной из следующих встреч Седов якобы предложил Гольцману съездить вместе с ним к Троцкому, жившему тогда в Копенгагене.
"Я согласился, – показывал Гольцман на суде, – но предупредил его, что по соображениям конспирации мы не должны ехать туда вдвоём. Я договорился с Седовым, что буду в Копенгагене через два или три дня, остановлюсь в гостинице "Бристоль" и там встречусь с ним. Я направился в гостиницу прямо с вокзала и в вестибюле встретил Седова. Около 10 часов утра мы отправились к Троцкому".
Гольцман признал, что Троцкий сказал ему: "…необходимо убрать Сталина… необходимо подобрать людей, пригодных для выполнения этого дела".
1 сентября (не, прошло и недели после расстрела "заговорщиков"!) газета "Содиалдемократен", официальный орган датского правительства, опубликовала сенсационное сообщение; гостиница "Бристоль", где якобы в 1932 году происходила встреча Седова с Гольцманом и откуда оба они, по свидетельству Гольцмана, направились на квартиру Троцкого, была в действительности закрыта в связи со сносом здания ещё в 1917 году.
Узнав о сообщениях датских газет об отсутствии в Копенгагене гостиницы "Бристоль", Сталин пришёл в бешенство: "На кой черт вам сдалась эта гостиница! Сказали бы, что они встретились на вокзале. Вокзалы всегда стоят на месте!"
Сталин пришёл в бешенство: "На кой черт вам сдалась эта гостиница! Сказали бы, что они встретились на вокзале. Вокзалы всегда стоят на месте!"
Сталин приказал Ягоде произвести детальное расследование и доложить ему фамилии сотрудников НКВД, виновных в такой дискредитации всего судебного процесса. В надежде как-то выправить положение Ягода сразу же отрядил в Копенгаген опытного сотрудника Иностранного управления НКВД, чтобы тот посмотрел на месте, что можно сделать для ликвидации промаха или хотя бы смягчения столь скандального эпизода. Сотрудник вернулся ни с чем. Множество людей, причастных к этому делу, недоумевало: как вообще могло случиться, что НКВД выбрало для столь серьёзного дела несуществующий "Бристоль". Ведь в Копенгагене имеется бесчисленное множество реально существующих гостиниц, – казалось бы, есть из чего выбирать! Специальное расследование, проведённое по требованию Сталина, выявило следующее.
Когда Гольцман, не выдержав инквизиторского нажима следователей, согласился наконец подписывать всё, что ему будет предъявлено, организаторам процесса потребовалось выбрать место мнимых встреч Гольцмана с Седовым, притом такое место, чтобы оттуда легко было попасть на квартиру Троцкого.
Ежов решил, что наиболее подходящим местом является гостиница. Название соответствующей копенгагенской гостиницы следовало получить от так называемого Первого управления Наркоминдела, собиравшего информацию обо всех зарубежных странах. Однако начальник Секретного политического управления НКВД Молчанов, обеспечивавший "техническую сторону" подготовки судебного процесса, счёл неосторожным прямо обращаться в Наркоминдел за названием гостиницы в Копенгагене. Он знал, что это название вскоре будет фигурировать на открытом процессе и сотрудники Наркоминдела смогут сообразить, что к чему. Но Молчанов перемудрил. Он приказал своему секретарю позвонить в Первое управление Наркоминдела и попросить рекомендовать несколько гостиниц в Осло и Копенгагене – якобы для размещения группы видных сотрудников НКВД, направляемых в скандинавские страны.
Молчановский, секретарь, так и сделал. Но, перепечатывая полученный список гостиниц для своего шефа, он перепутал, какие из названных гостиниц находятся в Осло, а какие в Копенгагене. Так возникла ошибка, сыгравшая столь роковую роль на судебном процессе. Молчанов, как на грех, остановился на названии "Бристоль", действительном для Осло, но не существующем в Копенгагене.»
Но, вернемся к вопросу, который поставил в дискуссии «lost-kritik ЖЖ», считая, видимо, его риторическим.
Почему на очных ставках в присутствии членов политбюро обвиняемые подтверждали показания о своей преступной деятельности?
Ответ очевиден. В надежде сохранить жизнь.
Ленин, видимо, ошибся, в свое время характеризуя в «Письме к съезду» Пятакова, как человека, «несомненно, выдающейся воли».
Во всяком случае, в августе 1936 года его воля была уже сильно надломлена. К этому моменту как троцкистка – террористка уже была арестована его жена Дитятева, которая дала следствию компрометирующие показания на Пятакова.
Он отправил послание Сталину, в котором писал:
«Только что вернулся от т. Ежова, который показал мне клеветнические, мерзкие показания Рейнгольда и Голубенко.
… Что я могу противопоставить этой клевете? Всю свою жизнь и работу после разрыва с оппозицией. Она ведь на виду у всех. У меня не было скрытой жизни. С утра до глубокой ночи в Наркомате я по мере сил и способностей старался на деле, на практике проводить линию партии, Вашу линию, т. Сталин. Не раз мне приходилось выступать публично, не с покаянными хитрящими речами, а в защиту той огромной работы, которая ведется в нашей стране. Тысячи разговоров, которые я вел, всегда были проникнуты бодрой уверенностью в правильности того, что все мы, Вы, Политбюро, ЦК и я в том числе делаем. По своей собственной инициативе я создал журнал “СССР на стройке”, которым руковожу более 6 лет – ведь весь этот журнал, мое детище, главным редактором которого я состою и сейчас, есть панегирик нашему социалистическому строительству, нашей партии, нашему ЦК, нашим вождям и особенно Вам. В день Вашего 50-летия, никто мне не предлагал этого делать, я написал о руководстве партией и о Вашем руководстве то, что думал и думаю. Я стал верным сталинцем. Это дало мне величайшую радость в жизни. Никогда, никогда еще я не жил такой полной, радостной жизнью именно потому, что у меня никакого внутреннего разлада не было. Наоборот, я чувствовал себя участником величайшего исторического дела, и это наполняло меня радостью и гордостью. Все эти Троцкие, Каменевы, Зиновьевы и прочие негодяи, докатившиеся до роли белогвардейско-фашистских убийц, меня интересовали как прошлогодний снег.
… Я за эти тяжелые для меня дни продумал всю свою послеоппозиционную жизнь. Искал – не было ли у меня где-либо какой-либо червоточины, внутренней гнильцы, колебаний, сомнений. Нет и нет. Я не нашел ни единого пятнышка! Правда, есть не пятнышко, а большое пятно – это дело моей бывшей теперь жены (говорю бывшей, потому что, разумеется, сейчас не считаю ее своей женой).
…У меня есть девочка 14 лет – пионерка. Я ей позавчера объяснял: есть партия и есть враги партии. Эти враги Троцкий, Каменев, Зиновьев и другие. Твоя мать пошла по пути врагов, поэтому у тебя нет матери».
Кроме этого, Пятаков искал возможности «деятельного раскаянья»,
Судя по записке Ежова Сталину, Пятаков предлагал себя в качестве обвинителя на первом Московском процессе над Зиновьевым и Каменевым, полагая, что тем может себя обезопасить.
«Назначение его обвинителем считал огромнейшим доверием ЦК и шел на это дело с удовольствием.
Докладывал Ежов Сталину.
Считал, что после этого процесса, на котором он выступит в качестве обвинителя, доверие ЦК к нему укрепится несмотря на арест жены».
Но возможности выскользнуть из лап карательных органов государства нового типа Сталин Пятакову не дал.
В разговоре с Ежовым Пятаком предлагал и другой вариант вернуть доверие Сталина.
«Просит предоставить ему любую форму, которую найдет нужным ЦК, реабилитации. В частности, вносит предложение разрешить ему лично расстрелять всех приговоренных к расстрелу, в том числе и свою бывшую жену, и опубликовать это в печати. О последнем он особенно настойчиво просил сообщить ЦК».
Здесь следует иметь в виду, что параллельно с делом Пятакова и компании, по стране были арестованы и осуждены сотни бывших троцкистов.
И, поскольку, все дела лепились по одной методичке, вся эта орава троцкистов – террористов, где бы она территориально не пребывала, планировала покушение на Сталина и членов политбюро, но так и не реализовала ни единой своей задумки.
Абсурдность этого стала очевидна и самим сценаристам. Поэтому в ремейке этого спектакля, где главными героями стали уже Бухарин, Томский, Рыков и Ягода, сценаристы, во-первых повесили на них убийство Кирова 1934 года, и, во-вторых дополнили сюжет фрагментом с группой террористов - врачей. Те, якобы, умертвили недавно ушедших из жизни собственной смертью Менжинского, Куйбышева и Горького.
Для Пятакова последней призрачной надеждой спасти свою жизнь было – хорошо отыграть свою роль в ходе следствия и суда, и он, хватался за эту надежду, как утопающий хватается за соломинку.
Реализуя эту надежду, как писал об этом Фейхтвангер:
«…Георгий Пятаков, господин среднего роста, средних лет, с небольшой лысиной, с рыжеватой, старомодной, трясущейся острой бородой, стоял перед микрофоном и спокойно и старательно повествовал о том, как он вредил во вверенной ему промышленности. Он объяснял, указывая вытянутым пальцем, напоминая преподавателя высшей школы, историка, выступающего с докладом о жизни и деяниях давно умершего человека по имени Пятаков и стремящегося разъяснить все обстоятельства до мельчайших подробностей, охваченный одним желанием, чтобы слушатели и студенты всё правильно поняли и усвоили».
Кроме прочего, с высокой трибуны суда Пятаков рассказал миру, что Троцкий заключил соглашение с Гессом.
30 января 1937 г. в речи в рейхстаге Г. Геринг заявил, что судебные процессы расцениваются «всего лишь как спектакль» и что никаких подозрений в отношении упомянутых в их ходе немцев — особенно рейхсминистра Гесса — у германского руководства не возникло.
Немецкий посол Шуленбург в телеграмме в Берлин от 28 января 1937 г. назвал процесс «чистейшим театральным спектаклем» и рекомендовал не воспринимать его слишком серьёзно:
«Никто не может поверить, будто Германия нападёт на Советский Союз, чтобы привести к власти Бронштейна и Зобельзона».
Нацистская пресса не удержалась от сарказма по поводу этого спектакля:
«Если Сталин прав, то это значит, что русскую революцию совершила банда отвратительных преступников, в которую входило только два честных человека — Ленин и Сталин. Однако эта пара годами управляла Россией, сотрудничая с подонками».
В постанову поверила только целевая аудитория - советский народ, которому по мозгам утюгом проехались не только публицисты, но и совесть любой нации - когорта писателей.
26 января 1937 года в «Литературной газете», ещё за несколько дней до оглашения приговора, были опубликованы статьи советских писателей и поэтов, которые осуждали и требовали уничтожения членов «параллельного троцкистского центра»; в частности, с такими статьями выступили: А. Толстой «Сорванный план мировой войны», Н. Тихонов «Ослеплённые злобой», К. Федин «Агенты международной контрреволюции», Ю. Олеша «Фашисты перед судом народа», В. Гусев «Голос страны», Д. Алтаузен «Пощады нет», А. Новиков-Прибой «Презрение наёмникам фашизма», Вс. Вишневский «К стенке!», И. Бабель «Ложь, предательство, смердяковщина», Л. Леонов «Террарий», М. Шагинян «Чудовищные ублюдки», С. Сергеев-Ценский «Эти люди не имеют права на жизнь», Г. Шторм «Они готовили кабалу для народа», М. Козаков «Шакалы», В. Ильенков «Под маской „литераторов“», М. Ильин и С. Маршак «Путь в Гестапо», В. Луговской «Горе фашистам и их приказчикам», А. Караваева «Изменники родины, шпионы, диверсанты и лакеи фашизма», Л. Славин «Выродки», Н. Огнёв «Кровавая свора», А. Платонов «Преодоление злодейства», Г. Фиш «Ответить так, как советовал „Друг народа“», А. Безыменский «Наш вердикт», В. Шкловский «Эпилог», К. Финн «Есть ли большее предательство?», Б. Лавренёв «Их судит вся страна», А. Малышкин «Из дневника», Скиталец «Торговцы кровью», Е. Долматовский «Мастера смерти», Р. Фраерман «Мы вытащим их из щелей на свет», Б. Ромашов «Изменникам — суровый приговор».
Я, опять же - на вскидку, открыл статью наиболее мной уважаемого литератора С.Я.Маршака "Путь в гестапо" и процитирую вам ее фрагмент.
И вот сейчас – в решающий миг борьбы – на наши передовые позиции, в командные рубки пробрались предатели. Они хотели убить рулевых и стать вместо них у штурвала, чтобы повести страну, а вместе с ней и всё человечество, к такой катастрофе, какой не было никогда на земле. Они не гнушались никакими средствами, никакими приёмами. Вести тайные переговоры с фашистами – и писать статьи против фашистов. Убить Кирова – и оплакивать его смерть на другой день после предательского выстрела. Клясться в верности сталинскому делу – и готовить покушение на Сталина одно за другим. Говорить о строительстве социализма – и составлять тайные планы реставрации капиталистического строя. Произносить речи о любви к рабочему классу – и взрывать шахты вместе с шахтерами. Подымать бокал за Красную армию – и пускать под откос эшелоны. Участвовать в дипломатических приёмах, а потом перешептываться с представителями иностранного государства о «совместных действиях», направленных против Советского Союза… Страшно становится, когда смотришь в эту бездонную пропасть лицемерия и лжи, куда может скатиться человек.
Страшно становится, когда смотришь в эту бездонную пропасть лицемерия и лжи, куда может скатиться человек.