Жизнь есть жизнь, и не одним спортом замкнута. Играются свадьбы, родятся дети и плачут ночами, мешая спать после тренировок. Сдаются зачеты и экзамены в институтах. Выдаются ордера на квартиры, покупается мебель, и когда ее тащишь, жена ахает, чтобы не поцарапал паркет...
Летом 1970 года погиб Анатолий Леонтьевич Черепович.
Жизнь есть жизнь, и в ней погибель. И здоровые тренированные люди уходят, как и нездоровые и нетренированные. От инсульта, как Всеволод Юрков, наш когда-то бессменный механик, деловитый и ворчливый мастеровой, старый Севка, к которому вся гонка ходила чинить все, что можно и нельзя починить. От инфаркта, как Семенов Михаил Иванович, дядя Миша, ответственный секретарь велосипедной федерации, не раз водивший команду в гонку, - с бравостью его, монументальностью, громоподобным басом, бровями пожилого Мефистофеля и московским хлебосольством. От болезни крови - как Кулибин.
В автомобильной ката*трофе - как Черепович.
Это не мартиролог. Просто рассказ о гонке, а без них ее не было бы.
Черепович был некрасив. Костляв и огромен, на вид неотесан и неуклюж, и в словах — тоже.
Но однажды, когда он признался нам, что собирается жениться и Мелихов с Петровым стали его подначивать, чтобы он заодно просватал друга, заядлого холостяка, он глянул с большого булыжного лица васильковыми глазами и серьезно молвил: «Этот человек никогда в жизни не узнает настоящую любовь».
Был застенчив, костюмы ему в магазине выбирала жена, а он таился в сторонке. Долго не решался сделать предложение: даже в анкете написал «женат», а Тамаре - еще ни слова.
Когда она ждала ребенка - это было во время гонки 1962 года - в дни отдыха он покупал вороха детских вещичек: на мальчика, на девочку, на месяц, на год.
Рос без отца в скудные послевоенные годы. Однажды хотел продать на базаре хлебную карточку, чтобы купить велосипед, но не решился: матери и так тяжело было кормить его с братом двух здоровенных парней.
В шестнадцать устроился учеником слесаря на консервный завод, там ему давали патоки, а хлеб он захватывал из дому.
Стал солдатом, армейским велосипедистом и на всю жизнь подружился с Витькой Капитоновым, полюбил в нем то, чего не находил в себе: честолюбие, тягу к власти, умение настоять на своем. Считал себя невезучим, а Витьку - везучим, и Витькино счастье своим. Однажды при въезде на стадион Капитонов всмятку разбил колесо, Толя отдал ему свою машину и побежал на финиш бегом. Он и счастье команды считал своим и растворялся в команде, и его поднимала в собственных глазах суровая честность черной работы, он был создан жертвовать собой: «Мы, шоссейники, — телеги, не по паркету ездим».
Он был талантлив, но ему не хватало жажды самоутверждения, любви к себе - он других умел любить.
В шестьдесят втором он был поначалу на голову выше других в гонке: один за другим «гасил» финиши. Ему предрекали победу, а он перестал спать, стыдясь просить снотворного.
Он все проиграл на раздельном старте.
Приехал, шагнул с седла, бережно положил на траву машину, вытер шапкой мокрое лицо, разул натруженные ноги и босиком пошлёпал к табло с результатами.
Видно, все уже знал - гонщик и без секундомера чувствует свой ход.
Не стал проталкиваться, только глянул из-за голов, повернулся и зашагал прочь. На пути попалась яма для прыжков, не засыпанная еще песком, только с галечной подкладкой. Он пошел напрямик по колючим камням: либо не ощутил ступнями боль, либо от этой боли стало ему легче.
Он сделался опять кем был человеком для команды.
Только, вернувшись с гонки, раз в троллейбусе потерял сознание: маленькая Тамара вытащила на себе его огромное тело, взвалила на скамейку в сквере. Он открыл выцветшие глаза и сказал: «Пустяки, не самое страшное в жизни». Такая у него была поговорка, и когда Тамара ласкала его гонщицкие шрамы, сокрушалась над ним, он тоже говорил: «Мамуленька, это не самое страшное в жизни».
Помню едва ли не последнюю нашу встречу - в весеннем гоночном Сочи, в номере «Приморской». Он уже стал тренером, намотался за день на мотоцикле, а на столе лежали приготовленные к ночи конспекты и дневники, исписанные большими угловатыми буквами: он был недоволен почерком, доклады ему Тамара переписывала.
Лежал на постели, бренчал на гитаре.
- Спой, - сказал, - чего-нибудь новенькое, я подыграю.
Я запел - из Высоцкого. Он страдальчески кривился, ловя мотив.
- Не выходит. Видишь, какое депо - отстаю от жизни.
Подвинтил колки и запел «Клен ты мой опавший, клен заледенелый».
Осторожно басил, собрав у глаз морщины следы солнца и дождей.
...Тамара была не здорова, лежала в больнице. Он приехал ее навестить и украдкой повел в кино. В зале все просил, чтобы она ему голову положила на плечо. Вечером он уезжал, и они договорились, что она позвонит ему из автомата. Звонок телефона в их квартире не работал, и Толя должен был снять трубку ровно в девять. Ровно в девять он услышал ее голос. «Мамуленька, — сказал, - береги себя и Леночку». И громко поцеловал мембрану большими, навсегда обветренными губами. «И ты себя береги», - сказала она. Он усмехнулся: «Что со мной может случиться?»
Будь проклята та ночь, и дождь, и лысая покрышка машины!
Каждой весной в Сочи гонщики разыгрывают приз его памяти.