Без какой бы то ни было причины, и без всякого моего в том участия, веки дернувшись, отворились. Сбросив с себя всю тяжесть лихорадки, овладевшей мной после побега из притона, они наконец-то даровали глазам, вынужденным терзаться темнотой горячечного сна, возможность взглянуть на мир, на что-то по своей природе, противоположной моему нутру, прекрасное.
В двух трех метрах над кроватью, к которой я был прикован, еще не отступившей до конца болезнью, навис потолок, тщательно выбеленный и весь залитый лучами яркого солнца, проникающего с улицы в комнату. Это эфемерное золото разлитое повсюду раздражающее действовала на глаза и приходилось щуриться, чтобы разглядеть окружающую меня обстановку.
Было бы вполне обоснованно предположить, что Катерина Викторовна приняв едва дышащего сына на руки, оставила его при себе, даже и не подумав спровадить любимое чадо в больницу. Но этого-то я как раз и не видел. Стены, потолок, все вокруг, преломляя солнечный свет вползало в глаза, а затем и в душу, раздражением и даже болью. Казалось, что я распят на операционном столе в ожидании хирурга, который вырезав моё поганое сердце, заменит его чем-то получше. Сделав аккуратный надрез скальпелем, с хрустом раздвинув мои ребра и изъяв руками, заключенными в стерильные перчатки, клокочущего и бьющегося в судорогах бесенка, с рожек до хвоста покрытого кровью, он попросит медсестру выстрелить этому чудовищу в лоб. Молоденькая девочка, только-только окончившая институт и по воле случая попавшая на эту операцию, добродушно улыбнется и без всякого трепета и страха взведет курок и приставит к голове дрожащего существа дуло револьвера. Раздается выстрел и из зияющего отверстия во лбу бесенка тут же фонтаном во все стороны бьет черная кровь, заляпывающая своими еще горячими капельками халат врача. Крошечный гость из преисподней дергается в конвульсиях, жадно дышит, свистя из-за сгустков крови, забивших его ноздри, но буквально через минуту сотрясается всем телом и размякнув, стекает на пол сквозь пальцы хирурга. Вложив в мою грудь нечто сияющее и оттого сливающееся с настырным светом лампы, бьющей по глазам, доктор зашивает развернутую им давеча плоть, даже не объяснив толком, что же такое он в моей груди оставляет.
- Иногда, знаете ли, - пустился бы врач в объяснения после операции, свершись она в действительности - человеку лучше и не знать о свершениях в нем происходящих, или уже утвердившихся. Согласитесь, я бы мог в вашу грудную клетку все что угодно поместить, например того же самого бесенка, только мертвого, что вам, не жить после этого теперь?
- О чем вы, не пойму? - спросил бы я слабым голосом.
- Да о том, что вы человек, - ответил бы он, не отрывая от меня пристального взгляда своих добрых глаз - и вам разум для того и дан, чтобы игнорировать основную суть судьбой преподнесенного подарка. Над вами может быть совершена несправедливость, и только в ваших силах сделать выбор поддаться этому или противоборствовать. Это быть может прозвучит весьма странно, но люди, как показала моя практика, о самих себе думают в самую последнюю очередь. Вот хлопну я вам сейчас со всей силы по шву и засмеюсь громко, какими будут ваши мысли? Молчите, вам вредно говорить сейчас. Не может быть никаких сомнений в том, что думать вы будете обо мне. Забыв о собственной боли, вы изведете себя угадыванием того, какое же удовольствие, переполняло существо моё во время удара. И поверьте мне на слово, вы пожелаете испытать тоже, что испытал я. Но это одна сторона медали, самая неприятная её сторона, и если вам достаточно знать только о ней, то вы, извините, подлец. Честный же человек подготавливаясь для удара, вспомнит боль испытанную им самим, переживет её снова и руку свою опустит. Вы понимаете о чем я?
- Не совсем. Разве честный человек способен нанести удар?
- А то как же, конечно способен! - рассмеялся бы врач моей наивности - Жизнь, молодой человек, это череда пощечин, да вот только мерзавцы их налево и направо раздают, даже не задумываясь о последствиях, в то время как человек порядочный миллион раз все обдумает, прежде чем хлестануть кому-то по лицу. Иной раз размышления эти настолько затягиваются, что в ударе по физии какого-нибудь подлеца и надобность отпадает, - тут бы он захохотал как ребенок, отчего и мне стало бы радостнее на душе.
Но никаких операции и врача не было. В бреду, ничего не понимающий, я лежал в своей собственной комнате, которую покинул полгода назад. Солнце беспощадно разящее землю своими холодными и ослепляющими лучами, очевидно ушло за горизонт и в полумраке комнаты, очертания предметов казались особенно зловещими. Но в этих предметах, в трельяже стоящим у противоположной от кровати стены, в рядах книг, установленных на его полках в определенной, одному мне известной последовательности, в стульях, небрежно раскинутых по комнате, с чем Катерина Викторовна всегда боролась, не было ровным счетом ничего, что позволило бы мне вспомнить их историю. Я не мог выудить из них и горсточки воспоминаний. Более того, мне самому приходилось наделять эти предметы определенными свойствами, чтобы они хоть как-то могли занять свое место в моей памяти. Казалось, что за время моего отсутствия все в этой комнате как-то уменьшилось в размере, а может быть обрело иные цвета, что меня и смутило, но как бы там ни было, я и понятия не имел, где именно нахожусь.
Откуда-то с кухни, а может из спальни Катерины Викторовны донесся шорох и мысли мои, затерявшиеся было в этом бетонном кубе, обратились к предмету наиболее важному в это мгновение, а именно к тому, как произойдет наша встреча. Снова окинув взглядом стулья и книги, и найдя их размещенными в привычной для меня манере, я с облегчением вздохнул. Катерину Викторовну всегда раздражал беспорядок, царящий в моей комнате, а тут, она даже и трогать ничего не стала, будто бы этот хаос связывал её со мной, во время долгой разлуки нашей.
Дверь отворилась и на пороге, с подносом в руке, появилась мать. В противоположность вчерашнему волосы её были аккуратно убраны в хвост, а кое-как запахнутый халат заменило строгое и простенькое платье, которого я ранее у неё не видел. Вылитая служанка, - подумалось мне и от этой мысли как-то нехорошо стало с сердцем. Но Катерина Викторовна ласково улыбнулась и не сводя с меня своих покрасневших от слез глаз, сделала шаг вперед, отчего мне сразу же стало легче.
Придвинув к изголовью кровати стул и установив на нем поднос с тарелкой ароматного бульона, от которого вверх поднимались струйки пара, она села возле ног моих и посмотрела на меня любовным взглядом.
- Ну как ты, сынок? - спросила она, пытаясь улыбкой дрожащих губ скрыть наворачивающиеся на глазах слезы.
- Хорошо, мам, - улыбнулся и я, пытаясь по возможности глядеть на неё ласково своими холодными и ничего не передающими глазами - непривычно только.
- Еще бы, новое место, - проговорила она уже срывающимся голосом - но чего разговоры говорить, ты поешь лучше. Как закончишь, позови.
Не проронив более и слова, она поспешно выбежала из комнаты, очевидно не имея более сил сдерживаться. Посмотрев на тарелку бульона и почувствовав какое-то отвращение к ней, я, чтобы не разрыдаться самому, скрепя сердце, стал переправлять мысли свои в иное, не имеющее к этой сцене никакого отношения, русло.
В эту квартиру мы заехали совсем недавно. На момент моего побега из дому, я и недели здесь не прожил. Старая наша квартирка в пригороде, перешедшая матери и её сестре Агнессе от родителей, была совершенно непригодна для житья, и после продолжительной тяжбы, городской департамент выделил нам другую квартиру на окраине города. Я до сих пор помню, с каким чувством мы покидали наше семейное гнездо. Постоянная суета, вызванная сборами, упаковывание коробок с вещами, транспортировка мебели на новую квартиру, не давали времени рассуждать, но я был занят менее других и потому постоянно думал о том, что же нас ждет впереди. Старая квартира, которая и по сию пору остается в представлении моем тем единственным домом, который предназначен человеку судьбой, нравилась мне чрезвычайно. Просторные комнаты со своими высокими потолками хоть и выглядели мрачно и более того даже пугали меня, когда никого не было дома, но с какою радостью я бегал и прыгал по ним, не говоря уже о длинном коридоре, по которому можно было сломя голову носится, пиная вместо мяча маленькую плюшевую игрушку. Это жилье, было для меня, недавнего деревенского жителя, привыкшего к огромным комнатам, которые зачастую во многом больше некоторых городских квартир, самым подходящим. Но с теснотой то я мог бы и смириться, потому представляя нашу будущую квартиру много меньше нынешней, нисколько этого не страшился. С другой же стороны я и представить не мог каким будет наше новое жилье из себя, красивым или уродливым, а может и вовсе безликим как это часто бывает, и из глубин моих поднималась мнительность человека, вполне привязавшегося к старому месту своему.
И ожидания мои оправдались. Новая квартира хоть и была в достаточной степени большой, но помещалась в доме весьма запущенном, и стоящем на самом краю города. Зимой когда приходилось отапливать квартиру несколькими обогревателями, мне иногда казалось, что наше гнездышко насквозь дырявое, потому как ветер дующий с тундры, без каких либо затруднений проникал в комнаты, да там и затихал, свистнув напоследок под потолком.
Началась новая тяжба и спустя года два, мы покинули этот ледяной склеп и заехали в новую квартиру, которую я через неделю покинул на полгода. Агнесса же Викторовна отсудила себе отдельную квартиру и сестры впервые за тридцать лет вынуждены были расстаться. Став после смерти мужа заядлым домоседом, она расценила этот жест сестры как некоторого рода предательство, смягчаемое впрочем весьма разумными доводами, которые она никоим образом не могла отметать в сторону. Дело в том, что у Агнессы Викторовны росла дочь, увезенная как в свое время и я, на воспитание к Розалине Андреевне в деревню. Я конечно все понимаю, - приговаривала бывало после этой размолвки моя мать - что жить в одной квартире всем табором нельзя, тем более если есть возможность жить раздельно, но я ведь не умею жить иначе.
Таким образом наша дружная семья, претерпевшая столько лишений и горестей, раскололась на части. Тяжелее всех пришлось моей матери, потерявшей в один момент и сестру и сына, и весь стоицизм, с коим она боролась с несправедливостями жизни, выпавшими на её голову, обратился в ничто, ведь одно дело терять живых, а другое мертвых. Последние уходят безвозвратно, лишая вас всякой надежды на своё возвращение. Но не она ли, постоянно занимающая мысли человека, изнуряющая его своими лживыми сладкими обещаниями, приводит в конце концов к безумию?
Но Катерина Викторовна была сильной женщиной и сейчас заходила в мою комнату в совершенно здравом уме, хоть надежда и заигрывала с ней столь долгое время.
- Ты чего это не поел совсем? - спросила она несколько недовольно.
- Аппетита нет совсем, - ответил я, тщательно проговаривая каждое слово. При мысли о том, что я бросил свою мать в самый тяжелый для неё момент, мне стало много тяжелее чем в первую нашу беседу, состоявшуюся до того.
- А где это тебя так хорошо кормят, уж не там ли, а? - начинала выходить из себя Катерина Викторовна, и глаза её, до того с нежностью на меня смотрящие, вдруг ожесточились.
- Нет, не там. Нет никакого там более.
- Неужто наш барчонок снизошел на нас холопов и решил оказать честь своим проживанием в этой дыре? - она заводилась все сильнее, а я лишь запасался терпением, потому как всякое её обвинение было бы справедливым.
- Нет, - ответил я смиренно.
- Что нет? Не останешься, да? Раны залижешь и снова в разгул, так ты рассудил, чертово отродье?! - она уже перешла на крик.
- Мама, ты можешь меня простить? - спросил я, напрягая голос, потому как она наверняка бы наорала на меня, из-за того, что я мямлю.
- Нет тебе прощенья, гадюка подколодная! Проваливай прочь из моего дома, изверг! Давай же, собирай вещички и катись к своим друзьям-товарищам!
- Я хочу остаться. Что мне сделать, чтобы ты меня простила?
- Прощенье для начало попроси, а то все ходишь вокруг да около. Прощу ли? Что мне сделать? - слезы брызнули из глаз Катерины Викторовны и она тут же засмеялась, как человек до смерти напуганный смеется над разоблачением страха своего, оказавшегося в действительности самой обыкновенной нелепицей - Господи, конечно же прощу! Сынок, мой сынок! Что же ты с собой-то сделал? Дурачок ты нелепый.
Катерина Викторовна бросилась ко мне и тут же заключила моё источенное болезнью тело в свои объятья, отчего мне тут же как-то отрадно на душе сделалось. Напряжение с коим я сдерживал сидящие во мне слезы, развеялось подобно дыму, и мольбы о прощении полились, слезы и всхлипы полились из меня подобно реке. Все снова вернулось на круги своя. Обнявшись мы рыдали как дети и прощали друг другу все на свете, совершенно позабыв о собственных боли и сомнениях, терзавших нас так долго.