Галина Фёдоровну привезли на скорой, подобрали на улице. Она упала прямо в мерзкую, холодную слякоть, подняться не было сил. Мужчины погрузили размякшую Галину в машину, привезли в Приемное.
Большая, грузная женщина в брючном костюме, в сапогах с каблуками–рюмочками, с умеренным макияжем, подчеркивающим ее немного навыкате глаза и крупные губы, в ушах — тяжелые серьги с камнями, кожаная сумка на коленях, — Галина въехала в приемный покой, сидя в кресле. Ехать лежа она категорически отказалась; когда пришла в себя, отчитала водителя скорой за то, что от него прямо–таки разит табаком, фельдшеру сделала замечание, что слишком нерасторопен, его помощнику, мальчику–практиканту из училища, вообще велела не дотрагиваться до себя.
— Да и не очень–то хотелось! — буркнул тот, надувшись.
— А вы мне еще похамите, молодой человек! Похамите, и тогда узнаем, кто до кого дотронется! — опершись на подлокотники и усаживаясь в кресло на колесиках, ответила Галина Фёдоровна, потом, точно злая сова, нахохлилась, притянула сумку поближе к подбородку, приподняла плечи и стала осматривать больницу взглядом неожиданного, тайного проверяющего, нахмурилась, свела к середине своего точно неумело высеченного топором из куска гранита лица тонкие брови. Кожа её была в мелких прожилках капилляров, но закрытых толстым слоем тонального крема, который сейчас, от того, что Галина сильно вспотела после укола, скомкался, некрасиво подчеркивая морщины. — Давайте проедем дальше. Здесь я ждать не могу, дует, сквозняк! — заявила она, кивнула на заполненный народом коридор.
Женщина за стойкой регистрации строго посмотрела на вновь поступившую в богатой, до пят шубе, выхватила у фельдшера бумаги, сказала, что дальше Галина Фёдоровна полностью на них, а ребята могут уезжать.
— Гипертонический криз, потеряла сознание на улице… Головой не ударялась… Сейчас давление… — докладывал мальчишка в синей форме.
— Хорошо, Ромка. Да идите уже! Без вас тут места мало! — погладила по плечу парня медсестра. Мальчишка был очень на нее похож, видимо, сын.
«Надо… Надо помогать пристраиваться родне,» — машинально подумала Галя.
Жутко болела голова, руки то и дело ослабевали, падали на колени, тогда сумка, дорогая, с клеймом фирмы, норовила сползти на пол, а у Гали не нашлось бы потом сил поднять её. Да и ни на что, кажется, уже нет сил. Даже говорить тяжело. Язык, сухой, как будто распухший, прилип к нёбу, хотелось пить.
— Дайте мне, пожалуйста, воды, — ни к кому не обращаясь, но громко и как можно четче, попросила Галина.
Её никто не услышал. Вокруг роился народ, родственники подпихивали каталки с заболевшими, утешали, спрашивали, тормошили тех, кто «отключался». Мимо них, уворачиваясь от металлических углов и препятствий, суетливо проходили врачи, поправляли висящие на шеях стетоскопы, на ходу читали подсунутые им бумаги, разбирали больных в смотровые, потом кричали что–то оттуда. Медсестры тоже занимались своими делами, нужными, важными, но почему–то Галины Фёдоровны совершенно не касающимися.
— Где Баринова? Баринова кто? — наконец спросила одна из «медичек», как окрестила их про себя Галя.
— Я здесь, — ответила Галина, потом повторила громче. — Я здесь!
— Так, вот вам баночка, туалет там, потом на кровь. Да снимите вы свою шапку! У нас не северный полюс!
Галя и забыла, что сидит в меховой, лохматой шапке, на манер героини из «С легким паром!» Вот отчего бегут по лбу струйки пота и так печет макушку.
Галя нехотя стянула головной убор, поискала, куда его убрать, чтобы не упал, сунула в сумку. Большая кожаная сумка, итальянская, была уже набита папками с документами. Галя не рассчитывала здесь залеживаться, полегчает, пусть выписывают. Некогда ей, Галине Фёдоровне Бариновой, директору большой фирмы, разлеживаться. У неё стеклопакеты, дел по горло!
Медсестра положила баночку для анализов Гале на колени.
Галина Фёдоровна Баринова. Женщина большая, объемная. Она всегда была такой: крупный плод, крупный младенец, крупная девочка, девушка, женщина. «Ой, какая она у вас…» — говорили Галиной матери, когда она с кульком–дочкой шла в поликлинику. «Ой, да размер ноги–то у вас…» — качали головами продавцы в магазине, когда Галочка вырастала из школьных туфелек…
Рядом с Галиной ее мать казалась Дюймовочкой. Но уж такие гены передались девочке от богатыря–отца. Был богатырь, да вышел весь, сгорел от рака, когда Галке было восемь.
Галина сама себя всегда стеснялась. Она, как Гулливер, ходила в детском саду среди копошащихся сверстников, все её сторонились, считали странной. Потом и в школе девчонка натерпелась. Хорошо чувствовала себя Галя только в спорте, куда определили её по случайности. Мама познакомилась с тренером, завязался короткий роман. Чтобы Галина не мешала им дома по вечерам, её записали на атлетику. Метание диска, толкание ядра — Галочка тут нашла себя. Ну а что — и этими видами спорта кто–то должен заниматься. Пару раз получала травмы, всю жизнь потом тянуло от холода плечо, но была все же довольна тому, что успешна. Потом сильно обожглась, приняв за любовь простое мужицкое любопытство, наделала глупостей, выросла, похоронила мать и слепила из себя такую женщину, которой вслед все только молча оборачиваются, диву даются.
Галочка начинала работать в жилуправлении, руководила, как могла мастерами, ремонтами, потом подучилась, грянула перестройка, всё изменилось, стали пачками плодиться фирмы и фирмочки, дела и делишки. Галка с ребятами «шабашила» на стройках. Её, огромину такую, часто принимали за мужчину, потом, разобравшись, посмеивались, но в обиду не давали. Своя. Она была строгая, иногда жесткая, не любила компаний, посиделок. Но своя.
Галина Фёдоровна так и осталась неулыбчивой, каменной.
«Каменная баба», — говорили за глаза.
Потом родилась фирма, ее фирма «Окна в мир». Галина стала «руководить стеклопакетами», разобралась в сущностях и нюансах, её зауважали.
С подчинёнными была не ласкова, чаи не распивала, но они были за ней, как за каменной стеной. Галина, став директором, решительно вмешивалась в их жизни, насаждая счастье. Отправляла к врачам, давала наводки на рестораны, если надо отметить событие, отчитывала, если задерживались на работе, устраивала диспансеризации, дарила подарки на Новый год, но никогда не наряжалась Снегурочкой, считая это, с учетом своих размеров, нелепым делом.
Она всё про всё знала, вплоть до результатов теста на беременность, который её секретарша, Тонечка, ещё только купила в аптеке. А Галя уже знала, что будет две полоски, и искала для хворобной Тони клинику получше.
Знала про скандалы в семьях, про не поступивших или, наоборот, поступивших детей; про приехавших из Самары, свалившихся как снег на голову, родственников. Начальница заказывала продукты для последних, поднимала связи в вузах для первых. У неё было всё схвачено. Жизнь научила защищать себя самой, а потом и других тоже защищать, слабых, особенных, тех, кто когда–то не выплыл также удачно, как сама Галина.
У нее не было подруг. Так было лучше, проще. Так мир не грозил разрушиться, потому что за спиной кто–то из них тихонько скажет обидное «наша дылда»..
«Каменная баба» не ошибалась, не миндальничала, не ходила вокруг да около. Рубила правду—матку, но всегда с дальним прицелом. Если увольняла, то понимая, что человек на неё затаит злобу, искала для него "варианты". Он их мог и отвергнуть, но с себя Галя тогда всю ответственность снимала.
Тиран? Нет, скорее прущий по рельсам к светлому будущему паровоз. И не дай Бог встать у этого паровоза на пути, раздавит, даже не погудит. Ведь у этого паровоза есть еще вагончик, мальчик Сережа. Вот ради него и старалась…
Кто не выдерживал такой хватки, уходил. Но таких было мало. В ситуации растущей безработицы и трудностей конкуренции с молодыми да ранними вокруг Гали сложился панцирь, костяк людей, преданных и верных.
На них теперь опора, вся надежда. Пока Галина валяется в больнице, дай то Бог, они не проворонят сделки с поставщиками!
… — Это что?! Уберите, я не пойду! — скинула баночку на пол Галя. — У меня гипертонический криз, мне надо лечь. Вы что, читать не умеете?
— Да не шуми ты, цыпа! — оживился сидящий на банкетке мужчина бомжеватого вида с повязкой на голове. Он поднял упавший предмет, повертел его в руке. — Хочешь, я могу за тебя, а? Ха-ха! Тока тода шапку давай. Я за просто так не готов... Ох, люблю таких больших девочек!
— Себе помоги! — огрызнулась Галина Фёдоровна, оттолкнулась ногой, отъехала к противоположной стене. Ручки кресла—каталки уперлись в штукатурку, оставив на ней две мелкие вмятины.
— Женщина! Что вы делаете! Только ремонт закончили, не портите нам стены! — заворчала какая—то женщина с бейджиком на кармане. — Свет, это чья? Куда её?
— Я ничья. Своя. И я ухожу. Какой адрес этой вашей богадельни? — тяжело вставая, спросила Галя. — Мне надо вызвать такси. Телефон… Так…
— Да куда вы побежали?! Такси вам подавай! Сидите уже, сейчас доктор вас примет, полежите, придете в себя, — миролюбиво ответила та самая женщина, которая до этого называла Галину «эта».
Но больная уже куда-то звонила.
— Сережа? Яна, дай мне сына! — строго сказала она в динамик сотового. — Я понимаю, но это важно. Я в больнице, а у меня на завтра важные встречи. Мне нужен Сергей.
Она не приказывала, не любила этого, хотя могла гаркнуть так, что у всех, кто ее слышал, поджилки бы затряслись. Но не хотелось. Галина всегда быстро обрисовывала ситуацию, причем так, чтобы слушающий сразу понял, что всё очень серьезно, а потом говорила, что ей нужно.
Яна, Галина невестка, потопала к ванной, постучалась. Муж выключил душ, крикнул: «Чего?»
— Твоя мама звонит. Она в больнице.
— Чего, Ян, я не понял. Погоди, через десять минут выйду! — вжикнул Сережа дверцей душевой кабины, опять включил воду.
Он не слышал, что сказала жена? Слышал совершенно точно. Но, раз маман звонит, значит еще дышит и соображает, значит, десять минут ничего не решат. Пусть ждет.
Сережка же ждал её, долго ждал, каждый день с утра и до позднего вечера ждал, когда мама придет за ним.
У мамы были дела, работа, потом это стало называться крутым словом «бизнес», они даже переехали на новую квартиру благодаря ее бизнесу по установке стеклопакетов. Галя поменяла окна в Сережиной школе, как благотворительный жест, она помогала всем знакомым и друзьям обустраивать дачи, потому что помимо стеклопакетов была связана с бригадами ремонтников, строителей, дизайнеров. Мать широко раскинула свои сети, цепко держа всю рыбешку, которая кормилась за ее счет, руководила, вела, заключала, расторгала. Только одна маленькая рыбка со смешным, как считал сам мальчик, каким-то ежиным именем «Сережа», постоянно почему-то была в другом садке.
Мама не била его, не кричала, она просто приходила домой, проверяла уроки, кивала, если всё хорошо, а если нет — карандашом исправляла ошибки в тетрадях и кивала на комнату сына, куда он должен пойти и всё переделать. «До идеала,» — так она говорила. А потом скупо объясняла, для чего нужно хорошо учиться, стараться, работать над собой.
А вот что она его любит, по—простому, как корова любит и облизывает своего теленка, она никогда не говорила. Никогда не шептала перед сном, что Сережа у нее самый—самый хороший, добрый, красивый, никогда не говорила, что любит его любого просто потому, что он ее сын. Молчала об этом.
Да не любит она его! Не любит, и точка! К такому выводу Сергей пришел годам к девятнадцати. Ну, благодаря ее связям он подготовился к экзаменам, сдал их; благодаря ее усилиям не нужно ему было учиться на вечернем, работать. Да. Но разве это не ее обязанность ‒ сделать из него человека? Он не просил его рожать, а раз она все же родила, так и ставь ребенка на ноги. И не трогай, если не случилось чего особенного. А больница — это не то, это ерунда!..
Галина услышала, как Яна пробормотала, что Сережа перезвонит через десять минут.
— Галина Фёдоровна, а что с вами? — спросила Яна. — Я могу помочь?
Галя не стала ей отвечать, нажала «отбой». Ну вот, теперь на вопрос администратора, «чья» она, можно с уверенностью сказать, что ничья. Своя, собственная. Сын перезвонит, когда сочтет нужным, невестка чаквает жвачкой и, видимо, боится, что свекровь прямо сейчас сделается лежачей и привяжет ее к своему грузному, огромному телу. Ничья. Так лучше.
Галина снова попыталась встать, оперлась о стену. Кресло отъехало, ноги женщины подкосились. Она мешком рухнула на пол. Покатилась по плиткам злосчастная баночка, упала, выпростав на затоптанный пол всё свое содержимое дорогая кожаная сумка с клеймом известной фирмы, под щеку растянувшейся Галины легла, заботливо оберегая лицо, меховая шапка.
— Твою же ж… ‒ раскатисто крикнул бомжеватый мужчина, кинулся к Гале, стал поднимать. Пока поднимал, незаметно положил к себе в карман Галин кошелёк, стянул с ее пальца кольцо с янтарем.
Он, этот мужчина, кого–то напоминал женщине, смутно, какими–то отдельными чертами… Нет, никак не понять…
Она ничего не чувствовала, дышала как-то хрипло, свесив голову набок, и в ушах её раздавалась монотонно повторяющаяся команда: «Держитесь правой стороны, держитесь правой стороны…»
Обычно Галина Фёдоровна ездила в офис на машине. Сама не водила, не любила сосредотачиваться на знаках, других автомобилях. В дороге предпочитала решать вопросы, читать документы или просто смотреть в окно. У Гали был водитель, Роман Гаврилович. Он всегда подкатывал к её дому в семь тридцать утра, распахивал движущейся к нему «Каменной бабе» дверцу, закрывал, поправляя Галино пальто, прыгал за руль, включал классическую музыку и выезжал на трассу. Так было всегда, много лет подряд. Рома был не в обиде, его всё устраивало. Он тоже рыбешкой болтался в Галином неводе, пользуясь благами женщины со связями. Лекарства для хронически больной жены, путевки со скидкой, продукты получше, премии, тридцать три зарплаты вместо двенадцати положенных — всё это было теми достоинствами, от которых просто так не уходят. Да, Галя могла дернуть его ночью, потому что срочно нужно лететь в Новосибирск или Тольятти, где выставили претензию по качеству поставленных туда окон. И быть в аэропорту Галина должна уже через час… Рома, поцеловав похрапывающую жену, мчался к начальнице. Та кивала, сухо извинялась за то, что потревожила в неурочный час и садилась в салон чистенького автомобиля. Могла бы и не извиняться, в контракте Романа Гавриловича всё прописано, даже такие моменты, но всё же просила ее простить. Так было вежливо, так положено по этикету…
А сегодня Роман Гаврилович, приехав к ней во двор, так там и застрял, потому что задний бампер всмятку раскурочил ему выезжающий со двора мусоровоз.
— Галина Федоровна, давайте такси вызовем! Ох, вляпались, так вляпались! — сокрушенно качал головой Рома.
— Не надо такси. Я на метро доеду, — поправив свою меховую шапку, покачала головой Галина, хотя уже с утра неважно себя чувствовала. Испугалась ли она, когда её тряхнуло от удара сзади? Да. Сильно? Нет. Она была каменной, хорошо владела собой, многие неприятности этой жизни ее уже мало трогали, потому как есть деньги, которые могут решить эти вопросы. — Разбирайся тут, не спеши. Потом с документами ко мне, надо ремонт машины организовать.
И пошла большой, рыже—серой тучей к метро. Прохожие сходили с тротуара, пропуская Галину вперед. Она подавляла их своей внушительностью, монументальностью. Играть бы ей в кино великанш — очень бы славно получилось…
В метро оказалось душно, текли туда-сюда потоки людей, застревали время от времени, потом снова начинали двигаться. «Держитесь правой стороны…» — услышала Галя, спустившись в переход с Вернадского на новую ветку. И народ держался. И Галина Фёдоровна держалась этой самой правой стороны, а то затопчут бегущие в противоположную сторону студенты. Все спешили по делам, у всех день только начинался…
А теперь день заканчивался, Галю, после суеты в Приемном, измерений, уколов, каких-то пищащих датчиков, привезли в палату, с трудом переложили на койку, накрыли простыней. А она, едва придя в себя, всё слушала, как надо держаться… Держаться…
В палате темно, пахнет духами, лекарствами, почему–то еще гречкой и сухарями, ванильными, свеженькими сухарями. Галина тоже их любит, но ест крайне редко.
Палата на третьем этаже, через окно не видно оживленного, набитого битком машинами проспекта, яркого, разноцветного, как новогодняя гирлянда…
Ох, Галя помнила, как купила такую гирлянду, с лампочками, в «Детском мире». Она в тот вечер зашла за Сережей в садик. Он сидел там один, на лавочке в раздевалке, а воспитательница уже надевала пальто.
— Ну вот, Сережа, и за тобой пришли! А ты боялся! — радостно и громко сказала она хорошо поставленным, натренированным голосом.
Сергей встал, быстро, так, чтобы не видела мать, вытер слезы рукавом, принялся натягивать комбинезон. Красный, со светоотражающими серебряными полосками, он Сереже нравился, очень ему шел, но мальчишка делал вид, что совершенно равнодушен к своей одежде. Только для того, чтобы позлить маму. Ему всегда хотелось отомстить ей за что–то… Да за всё. У других есть отцы, а у него нет. У всех есть мамы, довольные, добрые, в шерстяных юбках и стоптанных сапогах. Они приходят за детьми, садятся на корточки, обнимают своих чад, мило улыбаются всем остальным, натягивают на детские головки шапки, застегивают пуговки и уводят домой.
А Сережина мама возвышается над ним глыбой, спокойно стоит, ждет и смотрит, как он одевается. Не помогает, не критикует. Просто стоит и ждет.
— Что в коробке? — быстро шагая рядом, наконец поинтересовался Сережа.
— Ох, это такая красота, сынок! Это гирлянда. Мы ее на нашу елочку повесим, на веточки. Будет очень красиво! — вдруг заговорила глыба вдохновенно, Сергей даже удивился, что мать так может. Совсем как настоящая…
Всю дорогу домой мальчик представлял себе, как будет гореть на их хилой, похожей на связанные вместе палки искусственной елке гирлянда, как будут лампочки отражаться в стеклянных игрушках. Сережа обязательно завтра расскажет ребятам, что купила его мать, похвастается!..
А когда пришли домой и включили гирлянду, она так и не зажглась. Глыба наврала, праздника не будет… Мать, видя, как расстроился Сережа, только быстро смотала обратно провод, убрала всё в коробку.
— Пойдем ужинать. Мне еще гладить белье, — только и сказала она.
Конечно, через два дня она принесла ту же гирлянду, она зажглась, потому что ее починили мужики из гаража у матери на работе. Но Сережа уже тогда в сад не ходил, заболел. И никому про свою красивую елку так и не рассказал…
… А вот сейчас кто–то неведомый, сильный, способный на многое, растянул над дорогами такую вот гирлянду, подключил её к человеческим сердцам, и гонит электричество, горят лампочки, мигают. А Галина лампочка как будто перегорела, чинить нужно…
Дверь открылась, рядом с Галей остановилась женщина в розовом медицинском костюме, маленькая, худая.
— Вы глаза не открывайте, я вам сейчас тушь сотру аккуратно. А то в глаза попадет, будет жечь. Нет–нет, не открывайте! Я сама.
Женщина начала гладить Галину по щекам чем–то мягким, кажется, мокрой ватой.
Галина Фёдоровна, слабая, обмякшая, замерла, прислушиваясь к своим ощущениям.
Приятно… Господи, как приятно! Вата холодная, легко касается кожи, медсестра что–то тихонько приговаривает…
Галина вспомнила маму. Той давным–давно нет, в земле похоронена. Галя ездила к ней на могилку в сентябре, заплатила мужичкам, чтобы покрасили оградку, поправили покосившийся памятник. И посеяла незабудки. Она не знала, можно ли это делать сейчас или уже поздно. Разбросала просто по могилке мелкие семена широкими жестами.
— Присыпать сверху? А то голуби жадные, всё склюют! — поинтересовались мужички, надеясь на то, что Галя им за старание еще заплатит. Каменная, суровая громадина в пальто до пят стояла и как будто не слышала их. Потом кивнула, протянула им еще пару бумажек и ушла, не стала ждать, пока привезут они тачку с суглинком, раскидают его кое–как да и уйдут. Весной, конечно, ничего не взойдет, но до нее ж еще дожить надо, до весны…
Мама, когда Галя болела, всегда протирала её лицо мокрым полотенцем, мягким, пахнущим чистотой и морозным воздухом.
— Не надо. Зачем вы? — смущенно отвернулась Галина. — Я отлежусь, сама умоюсь. Не стоит.
— Помолчите. Вам нужно отдохнуть, сил набраться. А вы спорите. Вот… Вот так, еще немного. Ну, теперь глазки чистые. Волосы давайте освободим. Я поправлю. Вот…
Медсестра приподняла голову этой громадной женщины, лежащей тюфяком перед ней, освободила прическу от шпилек.
— Я заплачу, — Галина потянулась к сумке, стоящей на тумбочке. — Кошелек там… Не найти. Нету…
Галина всхлипнула.
Это второй раз в жизни, когда её ограбили. Первый был много лет назад. Она ехала в метро, стояла на эскалаторе. За ней всё толкался какой–то мужчина, то ли пьяный, то ли просто уставший. Галина даже оборачиваться не стала, ехала, смотрела вперед.
Уже на улице, решив купить в киоске газету, поняла, что сумка разрезана сбоку, кошелек вытащили, а вместе с ним фотографию Сережки, памятную монетку в один цент, которую подарил Галине коллега, и список продуктов, что нужно было купить вечером.
Галя тогда расплакалась. Просто села на скамейку и заплакала. Этакая громадина, утес, широкоплечая, с крупной головой, ручищами, а плакала, как девчонка.
— Жалко… — шептала она, вытирая слезы. — Жалко…
Не денег было жалко. Там и было–то всего ничего. Сумку пожалела. Только–только купила модную, дорогую, первую в своей жизни сумку, с которой не стыдно пойти на переговоры. И кошелечек был из той же мягкой, выкрашенной в темно–синий цвет телячьей кожи. Галина, идя с этой сумкой по коридору своего офиса, так гордилась собой, так радовалась… Теперь надо нести в мастерскую, пусть зашивают. И останется шрам — на сумке и душе…
И сейчас опять было жалко. Это, наверное, тот мужчина, что пристал к ней в Приемном.
— Мне не нужно. Вы лежите, я сейчас тонометр принесу. Тихи… Тихо…
Медсестра ушла, вернулась. Руку сжал манжет прибора, рядом заохали, застонали. А Галя провалилась в сон, тягучий и теплый, как растаявшая карамель…
… Сергей, выйдя из ванной, совершенно забыл про мать. Яна пару раз напоминала, звонила сама, но Галина Фёдоровна трубку не брала.
— Случилось что–то, Серег. Надо искать. На работу позвони, — села она напротив мужа, но тот отмахнулся.
— У матери всегда всё схвачено. У нее, я думаю, даже аппарат ИВЛ забронирован, если что. И личная скорая. Отстань, Янка.
Он отодвинул жену, как мебель, уставился в телевизор — большой, жидкокристаллический, с яркими красками. Там показывали футбол. Ребята в шортах и футболках своего клуба носились по полю, пинали мяч. И Сережа вместе с ними пинал, шурша ногами под столом.
— Хороший телек мать подарила! — ударил себя по коленке мужчина, отхлебнул пива из банки, кашлянул, сунул в рот пригоршню арахиса.
Яна, потирая плечо, ушла в комнату, снова набрала свекрови.
Они всё время были к друг другу как–то непонятно настроены. Не ругались, но и теплых чувств друг к другу не питали.
Галине Фёдоровне просто не хватало на это времени да и не умела она. Она «любила» делами. Новые окна (не может же быть сын оконщицы без хороших стеклопакетов), ремонт в ванной, машина сыну, карта в спортивный клуб для Яны (у той были проблемы с позвоночником), опять хорошие продукты, натуральные ткани. Галина не навязывала. Она просто звонила, приглашала невестку на встречу, везла в магазин. Там выбирали то, что нужно, что Яна хотела, но из того, что было лучшее.
Янка сначала была в шоке от такого поведения, отказывалась, потом поняла, что бесполезно. Но про себя решила, что будет потихоньку откладывать, потом отдаст долг.
Галина так любила. По–другому не умела или разучилась. И Сережку так любила: игрушки, секции, мебель в комнату, ролики, магнитофон, отдых на море, правда не с ней, а в лагере, но она навещала, когда могла. Нужно было в садике починить отопление — Галина, начинающая свою бизнес–карьеру с жилконторы, имеющая большие связи везде, где были мастера, сама приводила рабочих, выбивала материалы, ругалась со слесарями. Дошло до того, что схватила сварочный аппарат, нажала там что–то, мужики даже залюбовались огромной женщиной, ведущей их вперед, к хорошей зарплате. Нужен был школе бассейн — договорилась с тренером, дети ходили учиться плавать. Зачем она все это делала? Она Сережку очень любила, а он ее ненавидел, отталкивал. Покупала? Нет, просто хотела, чтобы у него было всё, чего она не знала когда–то.
Когда сын сказал, что женится, Галина немного растерялась. Только, кажется, недавно покупала ему игрушечные машинки, а он уже вырос. Свадьбу сыграли, как хотели молодые, но в хорошем ресторане, который Сережа бы сам не оплатил. Платье Яне покупали такое, какое она хотела — фасон, длина, украшения, но в том магазине, где были «хорошие», действительно те, в которых удобно и приятно…
Яна пыталась как–то сродниться со свекровью, но та к себе не подпускала. Она же «каменная баба», глыба. Ей не до нежного воркования с девчонкой. Работа, дела, совещания, профили, конструкции, заказы, ошибки, претензии, суды — Галина впряглась однажды, как лошадь, и теперь тянула. По–другому не могла…
… Яна еще раз набрала. Ответили, но не свекровь, какая–то женщина. Яна всё записала. Ей велели ждать утра, приезжать в часы посещений.
— Она спит, очень устала и намучалась. Вы бы ей одежду привезли удобную, чтобы лежать. Кофту тоже. У нас прохладно в палатах…
Яна слушала, кивала. Потом, поблагодарив, попрощалась.
Серега уже перевалился на диван, играл на ноутбуке в игру. Яна хотела что–то сказать, но не стала. Собралась, взяла ключи от Галининой квартиры, тихо ушла…
… Галина Фёдоровна проснулась рано утром. На других кроватях тоже зашевелились, зазвякали чашками. Кто–то чихнул.
— Так, красавицы, Баринова кто? Вы?
Галина села на кровати, попыталась собрать волосы в «хвост», но совсем не было сил.
— Я Баринова.
Она сидела на кровати в блузке и брюках от костюма. Шуба и шапка лежали на полу, в пакете. Сапоги с каблуками–рюмками засунуты под кровать.
Расстёгнутая сверху блузка чуть просвечивает. Видно кружевное белье. Галина покупала себе только красивое белье, нежное. Но на ее размеры было мало вариантов, приходилось иногда заказывать из–за рубежа.
Лежащая рядом, на соседней кровати, женщина с любопытством разглядывала Галю. Та смутилась, прикрылась одеялом.
— Давайте, Баринова, руку. Кровь надо сдать.
Медсестра ловко попала в вену, Галя даже ничего не почувствовала. Потом без умолку стал звонить телефон.
— Извините, это с работы, — тихо пояснила Галина, вышла из палаты в коридор, села на стул.
Вопросы, предложения, сметы, заказы — опять всё посыпалось, понеслось, будто Галя и не в больнице вовсе. Наконец она не выдержала, строго сказала, что больна, что есть заместитель, к нему и обращаться.
На таком конце выругались, бросили трубку.
Галя опустила плечи, поникла, как будто тесто опало. Из статной, несгибаемой женщины она превратилась в обычную, жалкую, больную.
Ей выдали казенную ночную рубашку, халат. Галя переоделась, посмотрелась на себя в зеркало, усмехнулась. Под глазами расплылись пятна от косметики, волосы, грязные, торчали во все стороны.
Оказывается, пока падала, Галина вчера сломала три ногтя. Теперь они противно цеплялись за одежду.
— Зайдите в палату. Скоро обход. И завтрак, — сказал кто–то рядом. Галя узнала вчерашнюю медсестру. Она уже переоделась, собиралась домой. — Ваша дочка звонила, приедет сегодня. Яна. Вы не унывайте, скоро поправитесь. А пока вам бы полежать.
— Зачем вы всё это? — вскинула голову Галина, встала, возвышаясь над собеседницей огромным холмом. — Яна не моя дочь. Невестка. И вряд ли она…
— Приедет. Обещала. Галь, ты меня не помнишь? — тихо спросила, глядя снизу вверх, женщина. — Я Катя. Катя Пегасова. Мы с тобой в больнице лежали. Ты… Ты тогда после… Ну… Ребенок…
Галину как огненным кнутом ударили. Вспомнила, осела на стул. Катька тогда единственная, кроме врачей, знала, что задумала Галина, знала, что огромная девочка, над которой смеялись всё детство, беременна и решила всё прекратить. Ребенок был от того, кто заставил Галю поверить, что она прекрасна, поиграл, поглумился, а потом оказалось, что ему было просто любопытно, так ли устроена эта громила Галка, как и все бабы… Он, тот парень, ушел. А ребенок остался. Галя потом убрала его, он перестал существовать. И Катя знала, почему. Она гладила Галочку, воющую в подушку, шептала, что та самая красивая, самая хорошая, самая милая. А плохих людей вокруг много, всех не пересажаешь…
— Катя… Я не узнала… Совсем не узнала… Прости. Ты здесь работаешь? Молодец! Так и хотела же, да? — улыбнулась Галя.
— Да. А у тебя сын? Рада за тебя! — села Катерина рядом. — У меня двое девчонок, такие болтушки, в голове звенит. Нарожали мне внучат, теперь шума больше. А муж?
Катя замолчала, замотала головой, потому что спросила лишнего.
— Нет. Мужа не было и нет. Да и Бог с ним… Я сама для себя родила. Думала, вырастет, будет меня защищать… Но я ему не нужна, совсем не нужна. Я всю жизнь сама себя защищаю…
Катя хотела что–то сказать, но по коридору уже пошли врачи, начался обход. Галина легла на кровать, а Катя поехала домой. Ей очень хотелось спать…
Быстро прошел завтрак. Галина немного освоилась, осмотрелась. Соседки по палате были все почти ее возраста, тихие. Читали, спали, переговаривались шепотом. Одна, Зинаида, что лежала у окошка, постоянно что–то грызла. Хруст стоял на всю палату.
— Сухари? — догадалась Галя. — Вы любите ванильные сухари. Но всухомятку это вредно! Вам нужно обязательно запивать чаем или водой!
— Нервы. Простите, я постараюсь потише. Волнуюсь очень. Муж на другом этаже, инсульт… Я не могу не жевать. А чай… Не надо, лишнее…
— Да как же лишнее?! Извините! Извините, где можно налить чая? —. Девушки в столовой удивленно смотрели, как большая, гордая своим ростом женщина, уставшая, но не теряющая себя, вплывает в зал, подходит к их окошку.
Галина всё подметила — и задирающийся линолеум на полу, и то, что оборудование на кухне надо бы поменять. И конечно же окна. Хорошие, добротные, чистые окна. Только бы их отрегулировать. Мастер у Галины есть, надо бы его сюда…
И вот уже пациентка идет в казенных тапочках по коридору с кружкой, полной горячего, сладкого чая
— Пейте, Зина. Я не знаю, какой вы любите, сколько сахара. Но надо попить! — велела она соседке.
Та кивнула, жадно приникла к кружке.
— Вы очень хорошая, — закивала Зинаида. — Ой, там какая—то девушка. Она вам машет.
Галина посмотрела на дверь. Там с сумками стояла Яна, смешная, в голубом одноразовом халате и топорщащихся на мысках сапог бахилах.
— Здравствуйте. Ну я зову, зову... Не кричать же. Извините, я к Галине Фёдоровне, — Янка плюхнула пакеты на пол рядом с тапочками свекрови. Зинаида понимающе закивала, улыбнулась и отвернулась, стала опять грызть сухарики.
— Яна, не надо было, я сама тут… — смущенно покачала головой Галина.
— А вот это уж извините! Подвиньтесь–ка. Так… — Яна нырнула в пакеты чуть ли ни с головой. — Вот пижама. Вот пеньюарчик, вот кофта, кардиган. Вот тут — гигиена, — Янка кивала в такт своим словам. — Вот здесь вкусняшки. Из ваших любимых магазинов. Чай, кофе. Белье пастельное я уж не потащила, рук не хватило.
Галина возвышалась рядом горой, и на этой горе, на самом верху, топорщился хохолок помятой челки. Хохолок задрожал, Галя тоже, заходила ходуном грудь под казенным халатиком.
— Теть Галь, вы чего?! Ой, да ну вас! — растерянно выпрямилась Яна. — Так, идите, облачайтесь, а я к врачу!
Девушка пулей вылетела из палаты, а Галина так и стояла, смотрела на кровать, пакеты, пеньюар.
Галина жизнь снова начала как–то собираться, склеиваться, а раньше заставляла свою хозяйку шагать по осколкам. Идти было больно, трудно, от того и надо было держать себя в руках, сосредоточенно работать, чтобы не чувствовать, какая ты огромная и как глубоко врезаются осколки твоей мечты в ноги.
А ведь Баринова никого к себе близко не подпускала, даже невестку. А та, вот нате вам, приехала, заботится. Не из–за денег ли? Кто знает, посмотрим… Всё равно приятно, что навестила!
Пару раз звонил сын, но Галина не стала ему отвечать. Не знала пока, что сказать.
Вернулась от врача Яна, села рядом, задумчиво повертела на пальце обручальное кольцо. Она пока не будет говорить, что хочет развестись с Сережей. Не стоит расстраивать Галину Федоровну…
Ночью Галя лежала, отвернувшись к стене, и плакала, сама не зная, от чего.
На следующий день ей вернули украденный кошелек и кольцо.
— Тот человек ограбил вас в приемном покое. Вот, — протянули Галине вещи какие–то люди.
— Что теперь с ним будет? — поинтересовалась Галя.
— Ничего. Он уже не с нами. Сердце. Сам себя загубил. Бурвацкий Николай Денисович, — зачем–то уточнили говорившие.
Галина кивнула. Теперь она его вспомнила, поняла, на кого он похож. Бурвацкий Николай, лучший спортсмен в их секции, без пяти минут мастер спорта. Он гладил Галю по спине и клялся, что красивее ее нет на всей земле. Он врал, она верила. Он умер. Она осталась жить.
И не каменная она вовсе, а живая, только очень давно разучившаяся дышать свободно и радостно.
Но теперь всё изменится. В ее жизни есть Катя, Зинаида, есть Янка, глупая девчонка, наивная, но из–за этого еще более дорогая, есть работа, дела, весна и незабудки, которые всё же надо посадить, есть сотни тысяч мелких забот, которые никто, кроме Гали, на разрулит. И есть еще внук, маленький, совсем еще бусинка. Галя видела его на фотографии с УЗИ.
— Ты только, Яночка, ничего от него не жди. И всё равно люби и говори ему об этом. Я не говорила, стеснялась, теперь мучаюсь, — как–то сказала Галина. — Женщине нужно кого–то любить, иначе она каменеет.
Яна кивнула. Нет, не каменная Галина Фёдоровна, а очень нежная, ранимая. Большая, статная, широкая, но очень слабая Галя Баринова, которая когда–то родилась на свет и баском закричала, приветствуя этот мир…