Что распространение криптовалюты значит для социологической теории?
Всем, кто читал «Криптономикон» Нила Стивенсона, знаком сюжет: группа программистов-математиков пытается создать первую в мире криптовалюту (полностью электронные деньги, защищенные самыми современными методами криптографии), сталкиваясь с сопротивлением мировых правительств и крупных бизнес-игроков. Роман был написан в 1999 году, а первая криптовалюта — биткоины — появилась десять лет спустя, в 2009-м, хотя основные принципы ее распространения были изложены за год до этого в известном манифесте.
Один из любопытных вопросов: считать ли биткоины разновидностью виртуальной валюты (как полагают в ФБР и Всемирном банке), независимой частной валютой (как полагает министерство финансов ФРГ) или абсолютно новым, уникальным платежным средством (как полагают их создатели)? Само существование такого рода платежных средств — безотносительно к недавнему ажиотажу с докладом ФБР и письмом Бена Бернанке — заставляет задуматься экономистов, социологов и философов. История с биткоинами встраивается сразу в несколько долгоиграющих теоретических сюжетов.
Первый сюжет: о «платоновском» характере денег. Если деньги представляют собой абсолютно пустую чистую форму, то их главное качество — это их количество. Неважно, выиграны ли они в карты или получены от Джорджа Сороса, лежат ли они на карточке, представляют собой груду мелочи в свинье-копилке или цифру на мониторе. В конечном итоге, деньги оказываются почти платоновскими сущностями, обитающими в идеальном мире экономических отношений (заключенными в платоновскую же пирамиду денежных агрегатов от М0 до L), а все их имманентные проявления — купюры, монеты, расписки и чеки — не более, чем знаки, отсылки, метки состояний. Пока за этими метками стояла не только платоновская сущность денег, но и вполне материальный золотой запас, их имманентная, посюсторонняя реальность была куда более очевидна. С конца 70-х годов мировая система вступила в фазу развитого постмодернизма (чему в немалой степени способствовали действия самого непостмодернистского политика ХХ века — Шарля де Голля, хотя это отдельная история). Ямайская система 1976–1978 гг. «виртуализировала» деньги куда сильнее, чем создатели биткоинов. В 70-е годы прошлого века деньги (как и остальные фундаментальные знаки) утратили свой последний якорь в осязаемом мире, распространение виртуальных и криптовалют — просто еще один шаг в избавлении денег от материальных «якорей» и, соответственно, от избыточного контроля.
Второй сюжет: о «множественных» деньгах. Действительно ли одна и та же сумма, полученная на чай, выигранная в казино или заработанная на росте курса биткоинов, является одной и той же суммой? В платоновском мире — да, одной и той же. Ход в шахматной партии остается тождественен сам себе, независимо от партийной принадлежности игрока или наличия у него Эдипова комплекса. Но мы не живем в платоновском мире. Исследования Вивианы Зелизер показали, что деньги не свободны от шлейфа своего социального происхождения: проститутка жертвует на нужды церкви не из тех денег, которые она зарабатывает ночью, а из тех, которые она получает легально, подрабатывая днем в прачечной. «Грязные» деньги тратятся на развлечения. «Легкие» (например, выигранные) деньги тратятся легче. Наконец, все мы знаем, что деньги с карточки уходят быстрее — просто потому что их «не видно». Человек, заказавший в 2010 г. две пиццы за 10 000 биткоинов (40-50 долл. тогда и около 5 000 000 долл. сейчас) не выбирал между наличествующими пятьюдесятью долларами и возможными пятью миллионами — он выбирал между цифрами на мониторе и пиццей «с луком, сосисками, грибами, помидорами, но без всяких нелепых вещей вроде рыбной верхушки». Поэтому он и переплатил даже по курсу 2010-го: вряд ли бы он согласился отдать за две пиццы пятьдесят баксов наличностью.
Третий сюжет — «Зиммелевская проблема» — в каком-то смысле представляет собой сиквел первых двух сюжетов. Говоря о множественных деньгах, социологи имеют в виду именно социальную множественность:
• «деньги по-разному обозначаются в зависимости от источников их получения;
• деньги разнятся в зависимости от того, кем они используются;
• деньги различаются в зависимости от своего целевого предназначения» (В. Радаев)
Однако различаются ли они по своей материальной форме? Иными словами, представляют ли собой купюры «другие» деньги, нежели монеты? Экономсоциологи не на жизнь, а на смерть бьются с экономистами-платониками, но с подозрением относятся к такой неожиданной союзнице, как социология вещей. Одно дело доказать, что деньги — это не чисто экономический феномен, а социальный конструкт, и что социальное происхождение радикально отличает сто фунтов, выигранные аристократом на скачках, от ста фунтов, заработанных чернорабочим за месяц. И совсем другое дело доказывать, что деньги — суть совокупность объектов с разным онтологическим статусом, а потому сто фунтов одной бумажкой — не то же самое, что сто фунтов в монетах по пенни, и тем более не то же самое, что сто фунтов в Мастер-банке. Мы еще можем признать, что ход шахматиста — это не чистый «платонический» шахматный ход, сделанный в трансцендентном мире стратегии и тактики, что в нем всегда (в виде «осадка» или даже в качестве основного содержания) присутствует политическая принадлежность игрока и его социальное происхождение. Но допустить, что один и тот же ход, сделанный на деревянной доске, в компьютерной программе или по телефону — это на самом деле разные ходы? Что материальность означающего определяет специфику означаемого? Экономсоциологи разделяют со своими оппонентами общую установку: материальность денежного «носителя» — не самое релевантное свойство для анализа.
Любопытное опровержение этого тезиса можно найти в классической работе Георга Зиммеля «Философия денег». Введение в Европе мелкой монеты необратимо сказалось на характере европейского человека — появился Человек Калькулирующий. До тех пор, пока в ходу были только золотые и серебряные монеты (а повседневные транзакции оставались преимущественно бартерными), деньги не могли стать чистой формой — они были «небезразличны» к тому, кто и что на них покупал. Заработав за год золотой, крестьянин шел на ярмарку и обменивал его на лошадь. Монета «коррелировала» с его системой приоритетов и с характером его труда, допуская только крупные, экзистенциально значимые покупки. Появление мелочи радикально изменило характер обмена и накопления: деньги эволюционировали в направлении «чистой формы рациональности, независящей от содержания». (Интересны примеры двух других зиммелевских чистых форм: проституции и интеллекта). Для Зиммеля очевиден тот факт, что материальная форма денег имеет значение и последствия. Их все большая виртуализация — часть процесса становления нового (пост-рационального?) человека. Распространение криптовалюты — которая «отвязана» не только от характера покупателя, продавца или товара, но и от характера государств или банков-эмитентов, просто потому что биткоины эмитируются самими «игроками», без государственного, банковского или корпоративного контроля — может стать последним этапом описанной Зиммелем эволюции.
Забавно, что в последние годы возникают новые технологические средства, главная задача которых — сделать деньги снова видимыми и осязаемыми. Например, специалисты из MIT Media Lab разработали кошелек, который точно знает, сколько денег на Вашем счету в банке. В конце месяца, когда расходуемая сумма стремительно убывает, кошелек уже не просто вибрирует при каждой транзакции — его становится физически трудно открыть.
Наконец, четвертый сюжет: коммуникативные миры и проблема конвертируемости. Еще до того, как Никлас Луман выразил этот тезис в предельно ясной почти кибернетической форме, социологи догадывались, что деньги есть обобщенное средство коммуникации. Парсонс выделял в числе таких генерализованных посредников также власть и ценностные обязательства, Луман прибавил к ним истину для систем науки и любовь для интимных отношений. Коммуникация же всегда определенным образом фреймирована: существуют разные коммуникативные миры. Соответственно, в каждом из таких коммуникативных миров — свои деньги. Это можно понимать метонимически (как Луман): «власть — деньги мира политики, истина — деньги мира науки», — а можно и буквально.
Например, в виртуальном мире «World of Warcraft» есть свои деньги для покупки оружия и иных полезных в хозяйстве атрибутов; при этом они могут обмениваться по определенному курсу на деньги невиртуального мира. Игровые чаты полны слухов о целых индийских кибер-плантациях, на которых сотни подневольных игроков сутками прокачивают персонажей, чтобы потом продать их американским геймерам. Уже вполне солидные издания предупреждают правительства о том, что через виртуальные миры «WoW» и «Second Life» бесконтрольно перекачиваются миллионы долларов преступных корпораций. Странным образом именно конвертируемость игровых денег в неигровые всегда служила конечным аргументом при ответе на вопрос об онтологическом статусе и реальности того или иного «небуквального мира» (non-literal realm). Например, деньги из «Монополии» не входят в число свободно конвертируемых валют. Напротив, деньги из игры «Second Life» (линден-доллары) конвертируются во все основные валюты по определенному курсу — из-за этого ФБР в 2012 году отнесла «Вторую жизнь» к числу угроз национальной безопасности, а несколькими годами ранее добилось закрытия всех действовавших в игровом мире игорных домов.
Но что если игровые деньги начинают не просто конвертироваться, а приниматься к оплате в повседневных сделках, признаваться перспективным средством накопления и сбережения? Что если бы Вы могли заплатить по счету в ресторане деньгами, добытыми в боях «World of Warcraft»? (Для фанатов криптовалюты аналогия абсолютно неуместная, однако вполне оправданная пока биткоины проходят по ведомству «виртуальных денег».) Наконец, что если в Вашем университете не просто откроют новую магистерскую программу «Цифровая валюта», но начнут принимать плату за обучение в биткоинах? Это уже не просто признание особой реальности sui generis за коммуникативными мирами, которые раньше были реальны только для своих самых увлеченных фанатов. Это уравнивание в правах и стирание границы между «настоящими» и «ненастоящим» мирами.
Четыре описанных выше сюжета появились в социальной теории задолго до рождения виртуальных и цифровых валют, однако недавний «биткоиновый прецедент» позволил взглянуть по-новому на избитые философские вопросы о материальности, реальности, трансцендентности и обратимости. Это не значит, что эмансипация криптовалют (до которой пока еще очень далеко) не ставит новых теоретических проблем. Мы намеренно оставили за скобками все, что интересует в биткоинах их сторонников и противников, — вопросы надежности кода, государственного контроля и суверенитета, соотношения рисков и свобод.
В конечном итоге, героям Нила Стивенсона все же потребовалось для создания криптовалюты подобрать ей надежные «посюсторонние» основания в виде суверенного «информационного рая» на вымышленной острове в Тихом океане и мощного золотого запаса (за последнее, кстати, Стивенсон был раскритикован своими же фанатами — кибер-анархистами). Видимо, распространение «анархистских денег» — валют без эмитента — рано или поздно упирается в вопрос о суверенитете, причем не только суверенитете государств, но и суверенитете виртуальных миров.