Уходящая натура
Михаил ПЕРЕПЕЛКИН *
Фото Сергея САВИНА
«Когда-то мой отец воевал с белыми, был ранен, бежал из плена, потом по должности командира саперной роты ушел в запас. Мать моя утонула, купаясь на реке Волге, когда мне было восемь лет. От большого горя мы переехали в Москву. И здесь через два года отец женился на красивой девушке…»
Эту книгу я получил в подарок, когда учился во втором или в третьем классе. Книг в доме было не очень много, а моих книг – почти что не было совсем. Точнее, книги у меня, конечно, были, но тоненькие, пяти- или десятикопеечные, а вот такая, в твердом переплете с матерчатым корешком, по которому – снизу вверх – бежали куда-то в гору имя и фамилия автора, была первая. Первая и любимая. Любимая не только за корешок и переплет, но и за всё, что было между ними: за приключения и опасности, за мужество и за справедливость, а еще – за тот неповторимый тон, с каким автор серьезно, не заискивая и не скрывая страшного, разговаривал со своим читателем.
1
Разумеется, Гайдара не только читали – Гайдаром жили. Во всяком случае, так было со мной и с моими ровесниками, родившимися в начале и в середине семидесятых и заставшими последние десятилетия той, в которой было много лесов, полей и рек.
В Гайдара играли: чаще – в «Тимура и его команду», чуть реже – в «Военную тайну» и всё остальное. Сколько я помню, смысл игры состоял в подготовке соответствующего антуража, мастерски описанного на страницах повести про правильного Тимура и Мишку Квакина. С этой целью выбиралась более или менее подходящая крыша какого-нибудь гаража или кладовки. О чердаке дома можно было и не мечтать: все попытки проникновения в чердачные помещения немедленно пресекались.
На крыше устанавливалась старая прялка, колесо которой несколько напоминало штурвал корабля, и вот к этому-то колесу крепились нитки и проволока, тянувшиеся на столько, на сколько хватало фантазии и усилий потенциальных борцов с хулиганьем и прочей нечистью. Колесо крутилось, консервные банки и другая шумовоспроизводящая аппаратура вяло отзывались на эти сигнальные манипуляции, сообщая застывшим в напряженном ожидании тимуровцам, что родина не спит и им не велит спать тоже. Потом какая-нибудь веревка рвалась, проволока запутывалась за вражеские ветки растущих на пути деревьев, и всё начиналось сначала – колесо, веревка, консервная банка, проверка связи…
Собственно, этим игра и ограничивалась – и не только потому, что рвались и путались проволоки и веревки, но и потому, что желающих быть квакиными понарошку не было, а настоящие квакины посещали сады и огороды внезапно и совсем не с целью нарвать зеленых яблок. Попадись им на пути какие-нибудь тимуровцы, мало бы этим тимуровцам не показалось. Кажется, такая бессюжетная возня чуть-чуть огорчала, но не прерывала игр, и назавтра всё начиналось сначала, ибо повторение – цель коммунистического учения.
Еще менее убедительными, чем бессюжетные игры в тимуровцев, были школьные попытки организовать из свободолюбивых деревенских четвероклассников тимуровские пятерки и бросить эти пятерки на передовую борьбы за что-то светлое. Если гайдаровские тимуровцы пилили дрова в семьях ушедших на фронт воинов Красной Армии, то автор этих строк раза два или три принял участие в расчистке снега и подобных мероприятиях, проходивших как-то вяло и в домах, ни к Красной Армии, ни к чему-то другому – большому и светлому – отношения не имевших, а мужья и сыновья наших подшефных «бабушек» чаще всего сражались в это самое время с былинным змием зеленого цвета. Романтики это не прибавляло – напротив, рождало вопросы, на которые Гайдар лукаво отмалчивался, а правильный Тимур строил презрительную мину и продолжал сводить счеты с бедным Квакиным.
2
Так жили не знавшие битв книжные дети, изнывая от детских своих катастроф. Гайдар звал их куда-то вперед и вверх, реальность подводила на каждом божьем шагу. Впрочем, какой тут Бог – тут не Бог, а сплошные заветы Ильича.
В первом классе автор этих строк, как и все его ровесники, стал октябренком и нацепил на лацкан школьного пиджачка звездочку с ангелочком, у которого завивались кончики волосиков и был какой-то нездешний томный взгляд. Ангелочек говорил: «Дитё моё, останься здесь со мной, в воде привольное житье, и холод и покой…»
Самым счастливым удавалось стать обладателями очень редких и по-своему модных звездочек, которые были чуть меньше размером, пластмассовые, с круглым или овальным углублением в центре, из которого еще нездешнее и томнее смотрел всё тот же ангелочек, нашептывавший: «О, милый мой, не утаю, что я тебя люблю…»
Но вот приходил третий класс, и ангелочек улетал туда, куда ему и должно было лететь – в тумбочку, где стояла коробка со значками, – а его место занимал уже сам Вседержитель: без волос и томного взгляда, с профилем, устремленным то ли к сочувствующим своим, то ли к сопротивляющимся чужим. Профиль молчал: он чувствовал, как к нему подступает жгучее пламя, языки которого так и норовили сожрать последние остатки растительности на голове и лице. А чтобы ему не было так одиноко полыхать в этом адском огне, языки пламени рдели теперь и на груди самих причастившихся.
Галстук! «Береги его» и всё такое прочее. Кто в третьем классе не расстегивал верхних пуговиц курточек, возвращаясь домой из школы 22 апреля?! Кто не чувствовал, как натягиваются все твои третьеклашечные нервишки, когда рука впервые застывала в жесте, изображающем то ли подобравшийся ко лбу язык пламени, то ли озаривший тебя луч солнца? Но вот здесь-то всё и заканчивалось – примерно так же, как заканчивались игры в Тимура и его команду: колесо прялки водружено на крышу, проволоки сцеплены, консервные банки бьются друг о друга…
А дальше была нудятина, не имевшая никакого отношения ни к клятве пионеров Советского Союза, ни к жизни. А еще были шантаж и подлость тех, кто уже прекрасно знал цену всем этим галстукам и профилям, – а я столкнулся с ними совсем скоро, когда мой галстук был еще свеж и ал. Так и не добившись от класса ответа на вопрос, кто сказал «мяу», учительница прибегла к проверенной годами хитрости: «Та-а-к, а кто у нас председатель совета пионерского отряда?.. Перепелкин?.. Ну, и кто сказал «мяу»?»
3
К счастью, еще через год-два на председателя совета пионерского отряда и его ровесников свалилось чудо. Его-то мы и ждали. Оказывается, в его сторону смотрел так не похожий на деда Мазая и других известных нам былинных и сказочных дедов «дедушка Ленин». Чудо свалилось внезапно, и звали его Лариса Ивановна. Молодая, недавно окончившая педагогический институт, она приехала работать директором сельского Дома пионеров и предложила нам… стать барабанщиками!
Кем был, кем был, старый барабанщик, чем был, чем был, старый барабан?! И еще, но это уже – «рассветный»: «Старый барабанщик, барабань рас-свет-ный! Старый барабанщик, барабань рас-свет-ный! Старый барабанщик, барабань – раз, два!»
Месяца два или три мы по несколько раз в неделю бегали в этот самый Дом пионеров. «Барабанщики – стройся! Всё внимание на меня!» Барабанщики построились. Барабанщики боготворят нашу Ларису Ивановну – тоненькую, на каблучках, с барабанными палочками в руках и с барабаном через плечо. Барабанщики ждут – ведите нас, Лариса Ивановна! Ведите нас хоть к черту на кулички, хоть в пекло, жгущее нашего дорогого дедушку Ленина. Мы пойдем за Вами, как сказочные крысы за отважным Нильсом, мы не будем сводить глаз с Вашей поднятой руки, в которой зажаты две палочки! «Раз-два-раз-два…»
Лариса Ивановна была нашим общим праздником, подарившим нам не только таинственного старого барабанщика, жившего за Кудыкиной горой, где были одни только рассветы, но и многое-многое другое. Мы были единственными барабанщиками в школе, украшавшими нашим сказочным барабанным боем пионерские сборы и линейки. На нас смотрели, нам завидовали, у нас была тайна, почти такая же, как та самая, гайдаровская, военная! И состояла эта тайна в том, что мы-то знали, а если не знали, то догадывались, кем был этот самый старый и седой, как лунь, барабанщик, кем он был еще вчера, пока его не разбудила прекрасная царевна Лариса Ивановна. Кем ты был, старый барабанщик? Хватит ли у тебя духу вымолвить это слово? А впрочем – молчи, не говори ничего, ведь это – военная тайна!
Весной того же года нам всем выдали удостоверения пионеров-инструкторов и огорчили однажды и на всю жизнь: Лариса Ивановна вышла замуж и покинула наши края. О, как мы ненавидели ее разбойника-мужа: похитил у нас нашу Ларису Ивановну! Что ты плачешь, старый барабан? Вспомнил, кем был ты и кем будешь снова – вот-вот, едва королевич Елисей подхватит ее под белы ручки и умчит, только мы их и видели?..
4
Сказка бывает только однажды и больше уже не повторяется. Не повторилась она и тогда, когда пишущий эти строки стал знаменосцем пионерской дружины. Дружина, равнение на середину! К выносу пионерского знамени – стоять смирно! Три-четыре, пошли! Девочка впереди, девочка сзади. У всех через плечо – красная лента с желтой бахромой, на голове – пилотка, на руках – белые перчатки. Раз-два, раз-два…
Всё торжественно и красиво, но как-то уже не так, без волшебства и без вдохновенья, без чудесного превращения тыквы в барабан и старой злющей крысы – в добряка-барабанщика…
А потом сказка развеялась и вовсе. Я хорошо помню, как это случилось. Это должно было случиться раньше или позже. Я уже купил маленькую красную книжечку, которая называлась «Устав ВЛКСМ», и пару раз заглянул в нее, чтобы в будущем вызубрить наизусть и рассказывать на бюро райкома комсомола так, чтобы от зубов отскакивало.
И вот здесь нас, пионеров и будущих комсомольцев, послали скоблить какую-то дорогу к приезду не очень большого, но все-таки вышестоящего начальства. Дорогу скоблили точно по маршруту следования, а где не удавалось отскоблить – полагалось ее замаскировать. У Гайдара об этом ничего не было, в «Уставе ВЛКСМ» – тоже. Запомнились выражение лица и интонации поучавшего нас, юных очковтирателей, старшего. По приходе домой я отмыл руки и убрал красную книжечку в шкаф, чтобы никогда ее больше не открывать.
5
А лет десять назад, разбирая книги в том старом шкафу, я вдруг встретился со своим Гайдаром: «И здесь через два года отец женился на красивой девушке Валентине Долгунцовой. Люди говорят, что сначала жили мы скромно и тихо. Небогатую квартиру нашу держала Валентина в чистоте. Одевалась просто. Об отце заботилась и меня не обижала…»
Встретился – и обрадовался: старый друг и всё такое! Сейчас-сейчас мы поговорим с тобой по душам! Сейчас я познакомлю тебя с моим сыном, и он тоже тебя полюбит, и мы все вместе пойдем куда-нибудь в даль светлую!
Но сын знакомиться с моим старым другом не захотел – послушал полстранички и заскучал: «А давай лучше про что-нибудь другое, а?» И я понял: нет больше той, что от Москвы до самых до окраин, нет пионерских сборов и рассветных маршей – не станут читать наши сыновья и про Тимуров с Квакиными. А может, и нет в этом никакой беды? Мы ведь и сами им уже не очень верили – хотели верить, но дальше колеса на крыше как-то не получалось.
А как же Лариса Ивановна, скажете вы? Отвечу. Ответ подсказал мне тоже мой сын и примерно тогда же. В первый раз я прочитал ему толстовское «Детство Никиты» лет в пять, с тех пор перечитывал не один раз, а когда сын пошел в школу, он даже сыграл самого Никиту в трехсерийном телевизионном цикле, который мы сняли на одном из местных телеканалов. И ни разу сын не просил про «что-нибудь другое». В чем здесь дело? Всё очень просто – там всё настоящее: снег, заговорённый кулак Стёпки Карнаушкина, таинственная комната с вазочкой и волшебным колечком, девочка Лиля… Ни одного мыльного пузыря, ни одной идеологической нотки! Вот и колесо прялки на крыше сарая было таким же, и – Лариса Ивановна. Они и остались. А всё остальное – схлынуло, как будто никогда ничего и не было.
* Доктор филологических наук, профессор Самарского университета, директор Самарского литературного музея имени М. Горького.
Опубликовано в «Свежей газеты. Культуре» от 24 сентября 2020 года, № 18 (191)